лись к нему, на нем висели; помнится, как мы однажды попали 
к Иванюковым на праздник (дети Стороженки и я), потому что 
дочь Ивана Ивановича, Женя, была нашей приятельницей; мы 
пришли в неподдельный экстаз; и поставили вверх дном всю 
квартиру; не помню уже, по какому случаю, я, путаясь в 
красном халате Ивана Ивановича, выделывал пресмешнейшие 
вещи; даже жена его с ужасом глядела на нас; сам же Иван 
Иванович, чистый младенец, сощурив свои добродушные глазки, 
подмигивал нам, подкартавливал (он чуть картавил), 
подщелкивал; и себя чувствовал в собственной сфере.
    Позднее лишился он кафедры; кажется, что из Москвы 
переехал; еще позднее я, отрок, встречал его в санатории 
доктора Ограновича, где кончали мы лето; там жил 
Михайловский (уединенно), рассеянно, издали как-то, 
перебегая; и - точно прячась в кусты (там стоял домик 
маленький: в нем отдыхал он); и наезжали жившие где-то 
рядом Иванюковы; Иван Иванович наружно весьма изменился; 
стал сед; борода его выдалась седеньким клинушком; лысинка 
маленькая обозначилась; ходил во всем белом, в какой-то 
заломленной шляпе, полупанама; но был он таким же веселым, 
невинным, весьма добродушным; и говорили все так же о нем:
- Посмотрите, - одет, как картина!
    Шутил, как картинка, ходил, как картинка; писал - не 
картинно: весьма жидковато; и - скучно.
    Мои представления о Стороженках: они - настоящие окна в 
Европу; из окон их к нам появляются: Иванюковы и Янжулы, 
иль - "европейцы".
    Хотя Янжул жил рядом, хотя слышал его за стеной каждый 
вечер (оттуда бубухало глухо: "Бу-бу!"), все ж казалось, 
что от Стороженок является он; и понятно: Иван Иванович 
Янжул есть "крестный" Марусин; Маруся же - моя 
приятельница (дочь П. И. Стороженки); и с Янжулом многие 
мне стороженковские воскресенья связались.
    И. И. Янжул есть тоже в Европу окно: англичанин; и 
явственно в нем намечаются желтые баки, и ходит во всем 
поло-

113

сатом; и утверждает, что в Лондоне все хорошо, а в Москве - 
все прескверно.
    Нечасто являлся к нам, он бубухал у нас за столом (как 
из бочки); шутил со мной грубо; и грубо затеивал игры у 
Стороженок он с нами; бывало, на елке сорвет он игрушку; и 
к вам:
    - Дети, кто шкорей эту куклу поймает; тому она будет 
принадлежать.
    И бросал куклу нам, точно кость жадным псам; и как псы 
раз'яренные, с ревом, друг друга тузя, мы кидались; и 
дикие страсти разыгрывались; он нам половину игрушек, 
висящих на елке, как кости перебросает; и после, все 
красные, дикие и озлобленные, мы сидим и косимся на 
"ловкача", обобравшего всех.
    Нелюбовь моя к Янжулу началась из-за этой игры: тихий 
мальчик, весьма деликатный, пинки давать я не умел; и 
поэтому из-за Ивана Ивановича без игрушек сидел; 
возвращаюся с елки; мать спрашивает:
    - Что  получил!
    А я - в слезы:
    - Иван Иванович Янжул обидел.
И кто-то по этому поводу с возмущением высказался:
- Что за грубое животное: разве можно с детьми так!
Что "грубое животное", это я понимал: как-то раз, уж не
знаю как, к Янжулам я попал, то-есть за стены квартиры; и 
оказался Иваном Ивановичем схваченным; он, сидя в качалке, 
весьма бултыхался ногами; ручищами шею мою обхвативши, 
притиснул к себе, бултыхаясь в качалке, - так больно 
притиснул: едва не задохся я.
Встретит на лестнице, - сейчас пристанет:
- Вот, на-ко, Бориш!
И сует в руку гривенник:
- Вот тебе: ты накупи, брат, себе леденцов.
    - Нет, спасибо, Иван Иванович, мне запрещают брать 
деньги от посторонних.
И думал:
"Он - грубый мужик!"

114

    Появлялся он с Екатериной Ивановной Янжул, весьма 
некрасивой, и бледной, и маленькой, с кашею во рту и в 
пенснэ; говорили: ученая женщина; и покровительствует 
школе кройки, шитья; и поэтому в доме у Янжулов все 
какие-то молодые девицы из школы кройки.
    На Янжула я с (опасением поглядывал: громкий, 
огромный, и толстый, и косный; А. Н. Веселовский - 
надутый; проткнешь, - оболочка (какая-то кляклая); 
Янжула, нет, не проткнешь; будто выточен весь из 
карельской березы; пудами теряет мяса свои, вновь потом 
их наедая; и с громкою силой колотится по вечерам в 
стену к нам; и мы знаем уже: выбивает он пыль перед сном 
ради-для моциона. Весь желтый, такой желтокосмый.
    - По штатиштичешким данным... в Лондоне - только и 
слышится:
	- Как, Иван Иванович, здоровье?
	- По штатиштичешким!
Глух!
    Мне от буханья Янжула дымом серейшим несло; и мигрень 
начиналась; атмосферическим явленьем каким-то, как гром, 
я считал его голос застенный...
- Гром - скопление электричества...
    И я думал, что голос его - нагнетание электричества: 
душит и парит, как перед грозою.
   Хоть соседями мы лет семнадцать считались, он издали 
как-то по жизни прошел; раз в Демьянове, где проводили 
мы лето и где все сближались, снял дачу: опять рядом с 
нами; и здесь он прошел вдалеке; одно помню: ходил он  в  
наушниках.
    У Янжулов часто Толстой бывал, заходя к нам, но 
изредка: хлопотал за кого-нибудь: папа деканом ведь 6ыл; 
и приходили: просить за студентов.
    Отчетливо помню: мне - года четыре; сижу на коленях; 
и - пальчиком бережно за пылинкой снимаю пылиночку я с 
сероватых штанов; вижу: из-за плеча серый клок бороды 
протянулся, густой и щекочущий щечку; и голос, казалось, 
что плачущий,

115

мягкий, но громко-отчётливый, как у Танеева, что-то 
доказывает; а отец потирает руки; и - чем-то доволен; и - 
слышится:
- Лев Николаевич!
    Я знаю уже, ччго тот серый уверенный бородач - Лев 
Толстой; кто такой Лев Толстой, я не знаю; и думаю: звание 
это, иль должность почетная; про Льва Толстого я слышал уже 
весьма часто; и - вот он: снимает с колен, поворачивает; я 
стою меж колен, с удивлением видя такую огромную бороду; 
эдаких я никогда не видывал!
И другой раз я помню его еще в детстве.
    Отца - дома нет, мать моя - разбирает белье, чтобы 
прачке отдать; на полу ряд салфеток и грязные скатерти; 
резкий звонок; кто-то спрашивает отца: отказали:
- Кто?
- Да так какой-то, седой,  из простых.
    Мама вдруг как сорвется в переднюю; выскочила к перилам; 
и слышу, - кричит она:
	- Лев Николаевич, а вы меня не хотите и видеть?
Смех мягкий и старческий:
	- Нет, отчего же!
Мать переконфузилась:
	- Нет, не сюда, тут белье разбираю я.
    Но Лев Толстой настоял, чтоб она продолжала белье 
разбирать; и - вошел: и сел рядом; я тотчас же соединил 
этот образ с тем, в памяти жившим; и сразу заметил, что 
серая борода стала белой совсем, поредела она и 
уменьшилась; уже не в штатском - в толстовке; сидел, 
засутулясь пред матерью; и ей о смерти доказывал что-то; и 
мать утверждала потом, что тех слов не забудет; любила 
Толстого; и все вспоминала, как вскоре же после 
pамужества, когда выглядела она девочкой и жалась к 
стенке, у Усовых собрались вое они; вдруг - Толстой; 
обступили его и прислушиваются, что скажет; а мать - не 
представили: не до нее; Толстой слушает их; вдруг глазами 
нащупывает мою мать и довольно сурово рукой отстраняет 
кого-то, к нему прилипающего:
- Нет, - позвольте!

116

И - к матери; мимо профессоров:
- Нас забыли представить: Толстой.
И протягивает ей руку.
В этом круге же помню П. Д. Боборыкина и сухую, худую, 
больную, утонченную Софью Александровну, супругу его; Бобо-
рыкин был лысый, такой же; но был - желтоусый, а не 
седоусый, худой и багровый; высокий, весьма подвижной, он 
вертел головою на тонкой, изгибистой шee, с такой 
быстротой, что казалось: отвертится; вспыхивал, вскакивал с 
места, руками хватаясь за кресла; и снова садился, чтоб 
снова вскочить и - стать в позу, одну руку спрятав за 
желтый пиджак (ходил в желтом он), головой и спиной 
закинувшись и наставляя лорнет на глаза, вооружённые, если 
память не изменяет, очками. Он любил уговаривать мать стать 
актрисою:
- Артистические наклонности, а - тут дом, быт и 
прочее...
И кончал панегириком западу, эмансипацией женщины или
колкостями по адресу В. И. Танеева.
    - Это потому, - усмехался Танеев, - что года три назад 
Боборыкин подходит и спрашивает: "Ты читал мой последний 
роман". Ну, а я отвечаю: "Должен тебе заметить, что я 
никогда не читаю тебя..." С тех пор он и ругается... Кто 
же, кроме болвана безмозглого, станет читать Боборыкина.
    Все эти и многие прочие личности (не перечислишь их!) к 
нам появлялися через окно, прорубаемое из Москвы 
Стороженкою и Вёселовским. И дом Стороженок встает предо 
мной, как типичный для этого круга людей возрождения (не-
"математиков"); в нем я учился разглядывать кариатид 
гуманизма; и - кроме того, в Нем учился играть; я с 
детьми. Я ведь был одинок: не умел разговаривать; даже 
играть не умел, как другие (играл я по-своему); у 
Стороженок учился я играм.
    В одном отношении я перерос своих сверстников; ну а в 
другом - недорос: Коля, Саша, Маруся уже твердо знали, с 
кого что сорвать и кого как использовать из 
"знаменитостей" для нужд их детской: утилитаристы! 
Уверенно, требовательно сры-

117

вали с гостей прибаутки, гостинцы и нужные игры; чуть что, 
- подавай взрослых нам; и Федотову тащат смотреть на 
убогое детское представление, и Склифасовского, Николая 
Васильевича, так завертят, что он и не рад. И их все 
одобряли за это; и даже от них потерпевшие; только и 
слышалось:
	- Что за дети!
	- Премилые крошки...
    А я, - я боялся всего: и гостинцев срывать не умел, а 
чтобы затеребить Склифасовского или там Янжула, - скорее 
броситься в воду, чем эдакое позволить себе; это все 
оттого, что Маруся и Коля рассматривали Ивана Ивановича 
Янжула просто, а я - с разглядами, с критикою; в 
выявленьях же внешних, и пятилетним став, выглядел, точно 
трехлетний.
И шли уже "при"; были партии: кто говорил:
	- У Бугаева, у Николая Васильевича, - Боренька-то: 
замечательный мальчик!
	- У вас замечательный мальчик, - Танеев, суровейший 
критик нас всех, говорил.	
    То же самое утверждал старичок, мной любимый, Буслаев; и 
я, слыша это, не мог понять, что они видят во мне.
    Не знаю, чем был: разве вот - "рубежом" двух столетий, 
таящимся бунтом, уже "декадентом" (словечка такого еще ведь 
и не было); до "декадентства" я стал декадентом; и до 
"символизма" я стал символистом; явления, связанные мне с 
последним, я встретил позднее гораздо, как... возвращение 
переживаний младенчества, но по-иному совсем (не они мной 
владели, а я владел ими, как "символами"); вероятно, для 
многих несло от меня "символизмом"; но "символизм" 
восприятий моих заставлял говорить их:
- Особенный мальчик.
    А большинство обособленность мальчика воспринимали иначе 
(я знал, что другая есть партия):
	- У Николая Васильевича растет сын - идиотиком!
	- Несообразительный!
	- Посредственный!
	- Глупый!

118

    Такие слова раздавались; и знал я, о ком они; и 
противополагался мне Юрочка Веселовский, "талантливый" 
мальчик: стихи пишет, спич говорит!
    Общественный голос я чувствовал; и за него уж хватался, 
поддержки ища, но - без слов; голоса "за" и "против" росли, 
углублялися: в детстве, отрочестве и юности, пока не лопнул 
в скандал тихий Боренька, став в один день декадентищем, 
Андреем Белым. Подозревали меня, не любили уже 
инстинктивно: Лясковская, Янжул; и многие у Сторюженок; у 
Усовых чувствовал дома себя; Павлов, Умов, Буслаев, 
Лопатин-старик (отец Л. М. Лопатина, очень меня не 
любившего) - те вот друзья; очень странно: "отцы" не 
любили, а "деды" любили меня. И В. О. Ключевский с лукавой 
приязнью поглядывал.
  Я, судьбой вскинутый на почтеннейшие колени, 
приглядывался к тем, кто меня сажал на колени; я 
чувствовал: сажающие суть мой будущий фатум; и хочешь-не 
хочешь, - по-ихнему взвоешь; вот выросту; добрые "дяденьки" 
учителями мне станут; и буду надолго при ком-нибудь я 
состоять, как Лахтин при отце; стороженковским детям то все 
невдомек; они думают больше о яствах; а я уж задумался над 
всею будущей жизнью; поэтому-то теребят Склифасовского; а я 
уж знаю: затереби-ка я милейшего Витольда Карловича 
Церасского, мило мигающего; он - покажет когда-нибудь, на 
государственном экзамене вспомнит:
  - Не вы ли, Бугаев-студент, теребили меня?
  И - провалит.
    Как будто предчувствовал я; эти милые все знаменитости:, 
рой гуманистов, меня соглашающихся приласкать, вдруг 
суровые, грозные, яростные, указуя десницами на меня, 
отдадут свой приказ:
- Без сожаления!

119

5. НИКОЛАЙ ИЛЬИЧ СТОРОЖЕНКО
    Стороженовские воскресники - "файф-о-клок"; стол гудит 
разговором; и фрачник приехал: сидит в белом галстухе; 
дети, мы, - ерзаем: стибриваем со стола леденец, или 
бублик; иль хвостик бумажный стараемся к фалде пришпилить; 
возможно здесь все; Николай Ильич нас поощряет к 
проделкам; на нас повернет толстый, сизый свой нос; и, 
склонивши огромную лысую голову, напоминающую мне кулич, 
обрамленный каштановой, почти, черной, курчавою бородою, 
по бородавке ударит пальцем; и после подщелкнет мне:
- Ах ты, кургашка! Ах ты, бранкукашка!
    У Николая Ильича, "бранкукашки" ведь все: дети, дамы 
хорошенькие; что понравится, то - "бранкукашка-кургашка"; 
не страшно мне,- весело у Стороженок; я очень люблю 
Николай Ильича; глазки малые, карие, мне добродушно 
подмигивающие; если бы даже шалить не хотел, 
спровоцировали бы ему самому хвост бумажный пришпилить; 
хвостик нащупавши, лишь пробормочет:
- Кургащка!
    И, даже, привставши, сутулый и грозный, средь нас он 
отплясывать будет, помахивая синей курткой кургузой, с 
которой свевается хвостик бумажный, и петь грубым басом 
средь визга довольных ребят:
- Ша-ша-ша: антраша!
Эти "шашаша-антраша" знаю я (тоже "словечки"); мы, бывало, 
повизгиваем; Николай Ильич, пересекая столовую из кабинета 
со свечкой в руке, пробирается; на толстый нос нацепил он 
пенснэ; лента черная свисла; приходит средь нашего визга, 
вполне машинально поревывая: "Шашаша-антраша". - Походка - 
подпрыгивающая; точно на спину под куртку мешок запихал: 
пресутулый; и есть что-то мне в Николай Ильиче от 
рождественского, добродушного дедушки (возрастом: тоже 
скорее мне "дед").
В "бранкукашках" ходили мы у Стороженок - я, Коля,Ма-

120

руся и Саша, почти до студенчества; Коля и Саша поздней 
обозначились, как "бранкукашки" бедовые; уж и дедов 
натворили (сквернейших!); лучше бы не были мы 
"бранкукашками", чтобы старик этот, уж перед смертью 
заброшенный и одинокий, не лил слез, дверь притворив в 
кабинет; гости не видели слез уважаемого "апостола" 
гуманизма: видела дочь.
   Это все началось, когда Ольга Ивановна, мать "бранкука-
шек", скончалась; весь дом был на ней; с ней считались; 
высокая, очень красивая, стройная и порывистая, мне 
сочетаньем являлась она темпераментных увлечений со 
строгостью здравого смысла и бурных стремлений.
   Она умерла; "бранкукашки", из деток, из крошек, в 
отчаянных безобразников переродились; Маруся одна 
оставалась Марусей, кабы не она, что бы сделалось с 
Николай Ильичем?
   В восемьдесят четвертом году он казался уютным и 
сказочным; в девяносто четвертом уже он казался мне 
тряпкою; в девяносто шестом вспомнил я выраженье отца: 
"Болтуны!" Но чем был и остался навеки: добрейшим, 
мягчайшим, ни на кого не сердящимся, иронизирующим; дар 
иронии был в нем; иронизировав он над гостями, над 
собственным домом, над... собственной позою.
Да, он - позировал!
   Он был среднею равнодействующей либералов-словесников; и 
его "николай-ильичевское", слово имело особенность 
выглядеть статистическим выводом мнений других, 
преподносимым ходульно, закрученно, убежденно; он долго 
молчал; и выслушивал; выслушав, хитро итог подводил, 
подведя же, лансировал; скажет, - и Гольцев, Чупров, 
Милюков, Веселовский, Максим Ковалевский, имеющие 
несогласья друг с другом (лишь в частностях), с ним 
согласятся; с воскресника слово "крылатое" распространится:
	- Сказал Стороженко!
	- Вы слышали, что Николай Ильич выдумал?
Boвcе не выдумал, - выслушал; выслушав, сообразил, все 
учтя, обезличил до "в общем и целом"; и Гольщеву, 
Иванюкову,

121

Якушкину - Гольцева, Иванюкова, Якушкина ловко вернул, 
щекотнув самолюбие каждого; этот процесс обезличения шел 
под флагом высказывания "великого" Стороженки.
  Безвольный, как тряпка, весьма легкомысленный, но хитрый 
и да - остроумный порой; в отношениях личных - невинный и 
добрый.
   Понятно, что он - возглавлял, обезглавив себя (может, 
нечего было безглавить); мое впечатление позднейшее: книги 
почтеннейшего Николай Ильича суть "безглавица" 
неплодотворная, но добродушная (1), уже позднее на книгах 
двух "львов", Стороженки и Веселовского, выучился я тому, 
как не надо писать, как не надо осмысливать явления 
литературные; в этом, действительно, многому я научился; 
надолго они деформировали во мне потребность в "истории 
литературы"; теперь лишь стираю с души я следы недоверия к 
спецам-словесникам; и соглашаюсь, что переборщаю я в 
страхе своем; теперь пишутся истории литературы иначе; 
теперь и полезно весьма отмечать их значение в виду 
засилия формалистических методов; но впечатление от 
пустоты, доброты, абсолютной никчемности фраз Стороженки 
так сильно (пронзен на всю жизнь!), что я все еще вижу тот 
призрак, в который вперялся все детство, всю юность; ведь 
было же время, когда Алексей Веселовский, Н. И. Стороженко 
и критик Иванов собой заслонили все подлинное, что 
писалось, что писано было до них: три кита!
И Москва повисала на них.
    И. И. "влиял" у себя на воскресниках, вовсе не так, как 
Лясковская; та сокрушала железным жезлом; Николай Ильич, 
"пастырь", пасом был общественным мнением; с видом быка был 
он в сущности только овцою невинною; пересекая своей 
статистической "средней из всех" этих всех, "всеми этими" 
выбран был  гетманом некоей воображаемой  с е ч и  
словесного от-
    

     (1) Очень мало дают его исследования о Роберте Грине, "Лиллит" 
Марло; пустоват его курс по истории западной литературы; столь же 
легковесны его статьи о Шекспире.
    

122

деления филологического факультета; вручили бунчук ему, 
слабо держался бунчук этот в слабых руках; Стороженку не 
мыслю я без бунчука на воскресниках; сидит Николай Ильич, 
стол возглавляет торжественно; дикие споры: сцепился отец 
с И. Ивановым; оба вскочили; и брызжут слюной друг на 
друга:
- Позвольте-с
- Нет, - сами позвольте-с!
    Сидит Николай Ильич с гетманским видом, подмигивая на 
отца, на Иванова, шуточкой сыплет (ее и не слышат отец и 
Иванов, но слышат два-три тихих чтителя стороженковской 
мудрости); рука поднята, как бы с бунчуком ("бунчука"-то 
и нет: это -"царское платье" Москвы девяностых годов); 
весь "бунчук"-тарахтящая и безобидная шуточка; 
протарахтит, точно пуговицы роговые на пол разроняет:
- Тарах-тахтахтах!
    И оглядывает своих чтителей тихих: смешно? 
Успокойтесь, - смешно, и - доволен, что шуткою с будто бы 
мудростью, вложенной в шутку, от спора ответственного 
отвертелся; и вместе с тем гетманское достоинство - 
соблюдено; и у Янжулов, у Веселовских, у Иванюковых 
расскажут:
- Вы знаете, как отозвался на спор Николай Ильич?
Нет, Стороженку любил я совсем за другое: за пляс 
добродушный его: шашаша-антраша! В "шашаша-антраша" 
изживала себя не затейливо так юмористика; хуже, когда 
"шашаша" выступало во фраке: с ответственным словом; 
тогда начинались иные истории, - например: отвергали 
для Малого театра "Дядю Ваню" и провозглашали Потапенко 
наследником Толстого и Салтыкова; пустенькие 
водевильчики Щепкиной-Куперник показывали... в пику 
Чехову; "шашаша-антраша" - удел детской, - не кафедры!
    Конечно, на лозунге, вполне либеральном, вполне 
безобидном, нельзя было много проехать, как на палочке; и 
"палочка" не фигурирует ныне нигде; удивляюсь, что ездили-
таки на "палочке" лет эдак двадцать, и думали: делают 
дело, в то время, когда в Харькове, вовсе никем не 
отмеченный скромный профес-

123

сор Потебня (2) "книжонки" пописывал; и Александр 
Веселовский работал:
    - Как... как... Александр?.. "А л е к с е й" - вы хотели 
сказать:  "Алексей Веселовский!"
    Ту реплику слышу я из восьмидесятых годов; могли 
допустить: Алексей Николаевич раздвоился: одной рукою 
строча в Петербурге, другою в Москве строчит; но, чтобы был 
еще Веселовский какой-то, сочли б за невежу меня: "Николай 
Стороженко и Алексей Веселовский" - омега и альфа; вот чем 
надышался я в детстве, резвясь в стороженковском доме. 
Сплошной юбилей. "Общество любителей российской 
словесности" - место, где все юбилеи справляют (и я, когда 
вырасту, справлю) расширенная стороженковская квартира; 
когда я теперь Оружейным иду, останавливаюсь перед тем же я 
домом (он даже не перекрашен, - такой же стоит он 
краснокоричневый), где я резвился, где шли юбилеи сплошные, 
- мне чудится: в окнах мелькнет нос Иванова критика; 
выглянет из-за окна Линииченко; и - пальцем поманит меня.
    Впечатление о потрясающей знаменитости и гениальности 
Стороженки ребенку, мне, явно сложилось в квартире 
известнейшей "байдаковского" дома; конечно же, под 
впечатлением тихих чтителей и всех домашних:
	- Папин поклонник!
	- Папа наш знаменит!
    Это все "бранкукашки" твердили; и их гувернантки, и 
няни, и тети, и многие личности, здесь заседающие; во-
вторых: половина гостей, здесь бывших, - гении и 
знаменитости; здесь-то кафедра, окаменевши, мне выросла в 
столб; здесь профессор мне кариатидой, увенчанной лаврами, 
стад; повторял я лишь то, что твердилось; твердилось мне 
здесь: Алексей Веселовский есть

(2) Характерно, что на протяжении 20 лет весьма часто, посещая 
стороженковские воскресники, прислушиваясь к разговорам "великих" я; 
ни разу не уcлышал упоминаний о бытии Потебни, Александра 
Веселовского, трудов Кирпичникова.
    

124

памятник собственной жизни; и здесь же мне памятник рухнул 
и "кафедра" - испорошилась; но светопредставленья 
(представьте мое удивленье!) не произошло никакого.
    Четверть века сюда я ходил; перевидал рои лиц: А. Ф. 
Кони, Мечников, Боборыкин, Толстой, Поль Буайе, Соловьев, - 
здесь маячили; помню: резвимся мы в белой столовой, с 
огромнейшим грохотом стол отодвинув; а из гостиной, обняв 
Николай Ильича, Лев Толстой к нам выходит; и пристально 
смотрит, как мы хулиганим; иль: Владимир Соловьев сидит в 
красной гостиной, весьма удивляя брадой и власами; а мы 
напряженно стараемся хвостик ему прицепить. В 1884-1890 
годах постоянно встречал здесь Якушкина. Веселовского, 
Янжула, Иванюкова, Танеева, тяжелого Самоквасова; шутиком 
вертится, бывало, не потрясая меня остроумием, В. Е. 
Ермилов; в том обществе он подавался, как номер эстрадный; 
а из-под ног (под Стороженкою жил) появляется нами любимый 
И. А. Линниченко (тогда - не профессор); Иван Иваныч 
Иванов, когда ни приди, - все витийствует здесь; и обедает 
здесь; а после обеда мы, дети, сымпровизировав в детской 
"театр", отхватываем половину гостиной, завешиваем ее; и 
требуем, что бы гости смотрели на нас; и Федотова смотрит, 
похваливает. Помню: здесь ослепил Боборыкина магнием я (у 
него - болели глаза); впрочем это - не я, а - "бранкукашка" 
Коля:
- Ты, Боря, ему в глаза!
Боборыкин так даже подпрыгнул, а Николаи Ильич ничего.
    Одно время придумали номер: придет к Н. И. "чтитель", 
являемся мы к Николай Ильичу в кабинет с грозным 
тpeбованием:
    - К нам, папа, к нам, Николай Ильич, - на сеанс 
спиритический!
    Бельский, учитель гимназии наш, двойки ставящий, у 
Стороженок вполне в нашей власти; Н. И. не посмеет 
перечить он, а Н. И. прибран нами к рукам; Н. И. тащит 
Бельского в темную комнату, где приготовлена нами засада; 
мы сядем за стол, в темноте; и подушкою припасенною 
Бельского бьем (не

125

мы - "дух"); исколоченный нами, уходит отсюда: за двойки в 
гимназии здесь ему - страшная месть.
    В тот период мне нравится очень студент-репетитор 
"кургашек"; веселый и умный, затаивающий то интересную 
беготню, то сидящий, пенснэ нацепив, за столом, очень 
слушающий, даже в споры вступающий, - Дмитрий Иванович 
Курский (поздней "нарком-юст"); после он появлялся лишь: 
репетирует брат его, Владимир Иванович; Фриче сидит здесь, 
Бальмонт.
    Поздней познакомился у Стороженок с профессорами: М. М. 
Покровским, с Матвей Никаноровичем Розановым, с Саводником, 
с Мельгуновым, с профессором Бороздиным (тогда - 
студентом), с профессором Фельдштейном (тогда - 
гимназистом), с писательницей Хин; и со сколькими прочими.
    Люди менялись в годах; не менялся лишь тон, задаваемый 
мужем маститым, а после уже дряхлым старцем: довольно 
пустой; та квартира мне служит уроком: и кариатиды легко... 
покрываются мохом!
    Дети Николай Ильича (Маруся, Коля и Саша) - первые мне 
друзья по времени, особенно Маруся; дружба с ней началась, 
когда я был еще четырехлетним, а она - трехлетней; Коля - 
ползал еще, а Саши не было вовсе на свете; с ними же порой 
я встречался и на Смоленском бульваре, куда меня редко 
водили: водили гулять на Пречистенский, где встречались все 
те же знакомые наши: Федор Иванович Маслов, с которым 
Танеев дружил, пока Маслов не выписал "Нового Времени", 
переменив орьентацию; там Самуил Соломоныч Шайкевич, 
известный Москве адвокат, с супругой бродил, и Владимир 
Иваныч Танеев порой проносился стремительно; и профессор 
Александр Карлович Эшдиман, посещавший нас, сидя на 
лавочке, предобродушно подманивал; Николай Платонович 
Шрамченко, инспектор женских гимназий, являлся сюда со 
своей дочкою, Надей; но ждал я не их, а огромную шубу и 
воткнутый нос в воротник; из мехов два очка мне проблещут 
(ни носа, ни белых усов, - только шапка, очки, да огромная 
шуба); и я, вырываясь из рук, мчусь под шубу, в меха, с 
громким криком:

126

- Вот - друг мой идет!
    И в об'ятиях мягких и теплых тону; и из меха головки 
седая и старческая вылупляется; мягко шамкает мне: это - 
Федор Иваныч Буслаев; встречаемся с ним каждый день на 
бульваре, свидания назначая друг другу и передавая друг 
другу последние новости; после же я от него получаю кусочек 
рябиновой пастилы с неизменным подшептом; от птички узнал 
он, что я - на бульваре; и вот он - пришел ко мне.
  Так мы три года встречались. Меня на бульваре все знают:
- Вот - Боря Бугаев!
Раскланиваюсь я с неизвестными даже:
	- С кем, Боренька, ты?
Я же гордо:
	- Знакомый мой!
    Этот район населен профессурой; куда нос ни сунешь, - 
профессор; так с нами дверь в дверь живет Янжул; под Янжула 
в'ехал историка Соловьева сын, М. С. Соловьев; коли носом 
просунешься в окна из нашей квартиры, то в окна уткнешься; 
за окнами теми давно обитает профессор Иван Александрович 
Угримов; и рядом же Селиванов живет; на Сенной обитает 
профессор Владимир; Григорьич Зубков; против: - сверт в 
Оружейный; и там - Стороженко, и там - Линниченко.
    Очерчена, замкнута жизнь: тесновато! В арбатском районе 
томлюсь; сюда выжаты сливки Москвы или - целой России; и 
столкнуты и дверями, и окнами здесь все традиции славные 
стаи славной; казалось бы, радоваться!
    А тяжелая грусть, безысходная грусть охватила меня, 
переходя просто в дикую мрачность; тринадцатилетним 
переживал я буддистом каким-то себя, а не отроком; 
мрачность перерождал ася в бунт открывания "форточек": в 
жизнь; у Николая Васильевича вырос сын декадентом; и 
сказка про серого козлика, от которого остались рожки да 
ножки, себя повторила: жил-был "Боренька", пришел волк 
"белый"; и - "Бореньку" с'ел он.
И Николай Ильич, певший девочке, "Танечке", дифирамбы,

127

на Бореньку не сердито (добряк!) стал коситься, пока... не 
усвоил... чего-то...
    То было пред смертью его, когда он, совершенно разбитый 
болезные, повис головою в грудь, свешиваяся с огромного 
кресла высматривая исподлобья хитрейшими, украинскими 
глазками; был одинок: "бранкукашки" (и Коля, и Саша) - 
перебранкуканили так, что он плакал от них; у себя на 
квартире дочитывал курс свой последний последнему 
слушателю: И. Н. Бороздину (препохвальное претерпение!). 
Выдавал дочь он замуж; унылая свадьба; из университетских 
один лишь Иван Иваныч Иванов, закатывающийся... в Нежин (да 
в церковь явившаяся размягченная и поседевшая кариатида-
Янжул, уже академик, с большим поправеньем); помнится 
купчик, седой и подвыпивший на этой свадьбе (со стороны 
жениха); грустно было на свадьбе подруги; и грустно висел 
Николай Ильич в кресле; глаза наши встретились; пальцем 
меня подманил он к себе; и когда я склонился к нему, с 
мрачным юмором, с истинно героическим юмором, глазками 
ткнув на "веселие" и на купца красноносого, вытарахтел 
свирепою скороговоркою он:
	- Козловак!
	- Что такое? - не понял я.
- Не правда ли, говорю, - "козловак"!
И еще раз ткнул глазками перед собою.
    До этого мы о "Симфониях" моих - ни звука: из чувства 
такта (что мог он сказать о них, кроме жестокого осуждения 
мне?); а тут вдруг - "козловак" (словечко из "Северной 
симфонии"); стало быть, - прочитал; и, стало быть, усвоил; 
не так уже непонятны, стало быть, словечки "Белого", коли, 
когда случилось обстоятельство, соответствующее словечку, 
то выскочило и словечко у отрицателя моих "словечек".
    Да и как не понять "козловака": там, там, где Максим 
Ковалевский закатывал: спич, Алексей Веселовский же 
вздергивал ногу Бруно в зарю возрожденья, - ни спичей, ни 
мужей науки: линяющий Иван Иваныч Иванов, уж где-то в 
газете хвальнувший меня, говорит что-то о Матерлинке на 
свадьбе (horribilе

128