вялясь по таинственной, винтовой лестнице; и оказались под 
куполом на самой вершине, перед гигантищем-телескопом; 
здесь все манипуляции "звездочета" приняли фантастический 
отпечаток: он что-то начал вертеть; и весь купол поехал: 
вокруг нас своим прощепом неба к трубе, а труба начала 
подниматься.
    Более двух часов пленительный "поляк", став пленительным 
звездочетом, с непередаваемой любезностью и деликатным 
вниманием показывал нам и Сатурн, и Вегу, и двойные 
звезды, и луну по-всякому, сопровождая показ красочной 
лекцией, доступной и мне, ребенку; а как предупредителен 
был он! Показывая то или иное матери, он давал ей 
раз'яснение одним языком; показывая мне, он менял 
выражения, интонации; и как бы подмигивал:
    "Так-то, брат, вот, если бы не твоя мать, мы бы с тобой 
вылетели в трубу; и ринулись к звездам".
    И у меня создалось впечатление, что только мать 
помешала тому, чтобы Витольд Карлович мне предложил сесть 
к нему верхом на шею и, ухватив меня за ноги, добрым конем 
ринуться из прощепа купола: к звезде Веге. Полумрак 
купола, черная, сухощавая фигура Церасского в колпаке, 
качающийся в его руке фонарь усиливали впечатление.
    Таинственность "звездочета" и интерес к нему выросли 
после этого посещения обсерватории.
Прошли года.
    Я студентом, бывало, видел Церасского в толпе студентов 
и профессоров, пересекающим серый коридор из большой 
математической аудитории в профессорскую; он казался еще 
суше, еще истомленнее; цвет лица (его стал зеленоватый; 
нос - заострился; круги под глазами увеличились вдвое; 
бородка уменьшились; в ней появилась середина; какой-то 
средневековый аскет с надменной позой... бреттера; 
строгое, злое, протонченное лицо! Разглядывая его, я 
думал, что было бы, если бы Церасский встретился в 
гостиной со Станиславом Пшибышевским; он, вероятно, 
очаровав Пшибышевского, последовал бы за ним

241

в пивную, подглядеть за стаканом пива подноготную 
Пшибышевского, чтобы на другой день с характерно-надменным 
закидом головы подписать свою фамилию под адресом, 
выражающим просвещенное негодование его всем этим жалким 
декадентам. И я думал; Церасский, вероятно, умеет со всяким 
шутить, как кошка с мышкою; мышка - дама, журналист, 
студент-ученик, декадент, кто угодно; и в нужный момент 
умеет ловко в игре перекусить горло; он - думал я - умеет 
наступать на мозоли не так, как иные, не невзначай; узнает, 
на каком пальце мозоль, и потом, проходя с легким, не 
внимающим видом, пристукнет мозоль не пяткою, а гвоздем 
каблука; и даже не повернет головы на вскрик боли.
    Таким он мне виделся, когда он в аспекте профессора 
выходил из аудитории: уже не очаровательный поляк, а из 
меди вылитый римский полководец: типичное латинское, а не 
славянское лицо!
    Прошло полтора года: вышла моя "Симфония"; псевдоним - 
открылся; я стал декадентом; густой взвой брани стоял 
вокруг меня, не только сверстников, не только публицистов 
и газетчиков, но и большинства тех, у кого я сиживал на 
коленях; иные из профессоров-учителей провожали меня 
сердито-возмущенными глазами, но не Церасский, любезно 
раскланивавшийся и менявший вид римского полководца на 
персонаж из романа Пшибышевского; Григорий Алексеевич 
Рачинский, с которым недавно я познакомился и который один 
из немногих сказал "да" моим стремленьям, при встречах 
все-то подмигивал мне:
    - Обратите внимание на профессора Церасского; он очень 
многое понимает.
Или:
- Церасский, тот - умница.
    На лекции Касперовича, поляка-модерниста, я, к 
изумлению, среди декадентской публики встречаю поляка 
Церасского; в перерыве, увидев меня, он подходит ко мне и, 
точно подмигивая, говорит:
- Знаете что, - я хотел бы, с вами поговорить; 
пойдемте-ка

242

после лекции в пивную; выпьем бутылочку; за бутылочкой и 
поговорим.
    Я был сердечно тронут вниманием высокоуважаемого 
профессора, такого надменного в университете, выпить 
бутылочку со студентом, да еще проклинаемым декадентом; но 
я никак не мог удовлетворить это желание в виду присутствия 
матери, не допускавшей, чтобы я посещал; пивные; главное: у 
меня не было ни гроша денег; а как признаться профессору в 
таких мизерных, интимных обстоятельствах.
    Я, сконфузившись, пробормотал отказ; и не забуду 
пристально сухого, латинского взгляда, с которым 
"звездочет" молча отошел от меня; мне стало неловко, точно 
я сделал какой-то гадкий поступок; но взгляд профессора 
был только еще нажимом мозоли носком: каблук ждал меня!
    Через два месяца умер отец; мне приходилось по делам, 
связанным с этой кончиною, бывать в университете (у 
Лахтина и у ректора Тихомирова); однажды, взбегая по 
пустым университетским лестницам, я чуть не налетел на 
спускающегося по этим лестницам сухого, зеленого, точно 
вылитого, точно вылитого из меди Церасского-"императора"; 
я - кланяюсь; вместо ответа вздергивается сухая бородка, 
откидывается назад голова; и я вижу шествующий мимо 
меня... кадык профессорского горла; перед этим в меня 
втыкаются мстительные, злые глазенки двумя оскорбительными 
укусами.
    И потом уже проносится зеленый, изможденный профиль с 
заострившимся, как у трупа, носом.
    Интонация этого прохода с незамечанием меня напоминает 
мне не проход генерала, не замечающего пешки, а проход 
"генералиссимуса", с высоты триумфа оплевывающего подлеца, 
которому он только что подписал приговор.
    И мне становится понятным подобного же рода проход мимо 
меня к гробу отца этого же профессора; хотя я был удручен 
горем, и мне не было дела до интонаций, однако я удивился; 
даже несочувствующие мне, вовсе далекие профессора, 
подходили и высказывали соболезнование мне и матери; а 
профессор
    

243

Цераcский, только что звавший в пивную "интимно" 
поговорить, плевом в меня шел к гробу отца.
    Истинно латинское умение владеть гаммой своих выражений: 
от шapмepa до... оплевателя.
    В этот год я делаюсь весьма наблюдательным; и уже целый 
ряд лиц живо проходит передо мною.
    Я очень люблю такого ласкового, рассеянного, черного, 
как жук, загорелого, профессора, Николая Егоровича 
Жуковского, которого очень любит отец мой и который все 
придумывает какие-то летательные крылья; когда, бывало, 
среди гостей появляется Николай Егорович, то лица всех 
точно просвещаются улыбкой, а он, помахивая руками и 
поматывая чернобородою головой, переваливаясь идет мимо 
столовой в гостиную и заливается тонким смехом-плачем 
своим; такой грузный, такой тяжелый, а плачет, как 
женщина, или заливается тонким распевочным ладом громкой, 
даже пронзительной фразы своей.
    - И знаете, - взвизгивает по-женски, - в соотношении - 
ударение на слове "соотношение"; потом пауза.
	- Этом.
	- Глубочайшая пауза.
	- Наахооооодим, - уже настоящее причитание.
Прийдет и точно оплачет квартиру; голос плачет, лицо же
с прищуренными глазами сияет детской улыбкою.
    Анучин - маленький, беленький старичок; лицо - красное; 
нос - огромен; лобик маленький, красный, в поперечных 
морщинках, как рачья шейка; волосы - дыбом, бородка с 
прожелтью (особенно под усами); глазки - крошечные, 
хитренькие, голубые; смотрит - исподлобья; всегда 
помалкивает; и у нас за столом сидит на углу, точно 
собираясь встать; мне он с угла всегда делал тихие, 
незаметные знаки, меня интригующие: морщил лоб, но - 
нестрашно; и хватался за нос, - за распухший, за красный, 
основное впечатление от Дмитрия Николаевича - доброта, но 
не без сарказма, хитринки, осторожности; доброта - 
доминировала; что доминировала именно доброта, я узнал уже

244

поздней на себе: Дмитрий Николаевич, редактор "Русских 
Ведомостей" и профессор, принимавший от меня кандидатское 
сочинение, меня выручил во всех смыслах в минуту, когда 
другой "дядя", спутник детства, меня окончательно утопил: 
мстительно, со смаком; топил - Эрнест Егорович Лейст; 
спасал - Дмитрий Николаевич Анучин; и я тем более 
благодарен последнему, что он резко отрицательно относился 
к моей деятельности "Андрея Белого", не только как 
профессор "старого стиля", но и как представитель редакции 
меня уничтожавшей газеты.
    Дмитрий Николаевич выручил после того, как Лейст мне 
поставил "2"; поставил же он "2" за то, что я, им сбитый с 
толку (а он "мстительно" сбивал с толку), сказал в полном 
самозабвении, что вода кипит при... нуле(?!?).
    Тогда вмешался Анучин, заставив меня рассказать ему мой 
билет, и спас; природная доброта Дмитрия Николаевича 
победила в нем принципиальную оппозицию.
    Своего длиннобородого палача, Лейста, я помню с 1890 
года уже; он неизменно являлся в праздничные дни и поражал 
меня... бородою, цилиндром, белым кашнэ и тем, с каким 
официальным (немного тупым) почтением он передо мною 
расшаркивался и жал руку, точно он был Боренькой, а я 
профессором Лейстом; ребенком я удивлялся неуместной 
почтительности этого бородача, его немецкому акценту и 
оголтелому, глуповатому виду, с которым он сидел на 
диване, не произнося ни слова; другие говорили, а Лейст 
хлопал глазами и тряс бородой; отец с детства внушил мне: 
метеорология - не наука, а сборник анекдотических фактов, 
и дразнил Лейста инженером Демчинским:
    - У того, пусть неверная теория о влиянии лунных фаз на 
погоду, - а все же попытка объяснить факты: у вас же нет и 
этих попыток!
    Наслушавшись таких речей, метеорологию я презрел, как 
презрел Лейста за оголтелый вид и за немотивированное 
официальное почтение ко мне, ребенку; знал ли я, что Лейст 
- мой будущий фатум; не спаси Анучин, я провалился бы; а 
прова-

245

лись, - у меня не было б терпения вторично проделать 
церемонию государственного экзамена.
К Лейсту и к Анучину я еще вернусь.
    Помню я и рыжебородого, добродушнейшего Александра 
Павловича Сабанеева; о нем, как о профессоре, - ниже; в 
1890 году он меня сильно интересовал тем, что терпел 
крестные муки от "разбойника" Марковникова; "разбойник" 
Марковников гнал тихого Александра Павловича из 
лаборатории; Александр Павлович плакался у нас на свои 
беды; муки Александра Павловича менее интересовали меня; 
более всего интересовали проделки, откалываемые 
Марковниковым; и я внимал рассказам отца о факультетских 
заседаниях, на которых ему, как декану, приходилось спасать 
то того, то другого от Столетова и Марковникова.
    Профессор Марковников - стародавняя гроза профессоров 
физико-химического отделения факультета; и минотавр, 
бегающий с ревом по коридорам лаборатории: посадить на 
рога профессора Сабанеева в девяностых годах и профессора 
Зелинского в девятисотых годах; в эпоху, когда я, студент 
лаборатории, его видывал (в лаборатории) он был уже - гром 
без молнии, или вепрь без клыка; вырыв клыка у 
Марковникова - смерть профессора Столетова; профессор 
Столетов и был - клык; и не Марковников нападал, выгонял и 
бил копытом-ботиком, нагнув голову, а Столетов-
Марковников; вернее - Столетов, спускавший с цепи 
Марковникова, ибо Столетов - нападал с толком, с чувством, 
с расстановкой, а Марковников нападал уже без толка; и - 
ломал клык, уступая территорию лаборатории Николаю 
Дмитриевичу Зелинскому; от нападений Столетова на 
заседаниях расстраивались сердца, случались истерики, 
профессора пускались в паническое бегство, а декан-Бугаев 
проявлял чудеса ловкости - спасти положение: защитить 
обиженного от обидчиков так, чтобы не получить удара в 
грудь клыком Марковникова и чтобы Марковников сам себе не 
сломал клыка, то-есть чтобы Столетов сам посадил 
Марковникова на цепь.
При мне уже Марковников без клыка являл грустное зре-

246

лище красного апоплексического старика в меховой шапке, 
выскакивающего из недр коридора; выскочит, постоит, 
посопит; и спрячется.
    Голова скандалов - Столетов; он - охотник; Марковников - 
спускаемый с цепи (да простит мне знаменитейший химик 
вульгарные уподобления)... не пес, а -... кречет.
    Диада Марковников-Столетов иногда становилась триадою: 
Столетов-Марковников-Соколов (Соколов - профессор физики); 
триаде противополагался - весь факультет; но иногда весь 
факультет обращался в бегство перед триадою: и декан-
Бугаев в длинной веренице лет так научился находиться в 
перманентном скандале и с таким веселым: юмором 
рассказывал за столом о факультетских побоищах, что 
побоища меня перестали удивлять; и я думал, что 
факультетское заседание и есть побоище.
    Положение это кончилось смертью Столетова; умер 
Столетов, притих Соколов, Зелинский выучился фортификации; 
и Марковников удалился в коридорное недро, из глубины 
которого изредка раздавались лишь его глухие стенанья (их 
и я слышал!).
    Знаменитый профессор Столетов: крупный физик, умница, 
чудак, экзаменационная гроза; помню его, как в густом 
тумане; я его видел строго молчащим в рое профессоров; 
выделялись другие фигуры, занимая воображение; и - 
стушевывался образ Столетова; помню строгие глаза, очерк 
бороды, очки; не скажешь, что - гроза и что - Илья Муромец 
факультетских заседаний; но я знал: это- весьма опасный 
атаман весьма опасной тройки; он устроил подобие 
Запорожской Сечи в университетском государстве; и отец, 
коронный гетман, вынужден защищать факультет от походов 
"вольницы"; и потому-то неясные контуры Столетова 
выглядели, как штиль перед ураганищем.
    Я знал: студенты идут к Столетову не экзаменоваться, а- 
резаться; никакое знание, понимание не гарантирует от 
зареза; в программе экзаменов профессор настроит ряд 
ужасных засад, которые способны преодолеть смелость, а 
вовсе не знание; вопросы профессора:

247

- Отчего блоха прыгать не может?
Молчание: двойка.
Надо отвечать:
- От абсолютно гладкой поверхности.
Засада - в каламбуре смешения слов "отчего" и "от чего"; 
кто поймет  "от чего" в смысле "почему", - получит двойку.
Еще вопрос:
    - Что будет с градусником, если его выкинуть на 
мостовую с третьего этажа?
Ответ:
- Разобьется.
Двойка.
    Надо было анализировать состояние ртутного столба 
градусника, а не стекло футляра, а тут - каламбур 
(градусник, как стеклянный инструмент, и градусник, как 
вместилище ртути).
    Перед каждым экзаменом Столетов сочинял новые каламбуры, 
меняя их; и посыпал билет перцем каламбура; не знание 
предмета, а остроумие и умение смаковать каламбур решали 
вопрос: "пять", или - "два".
    В странном методе экзаменовать сказывалось какое-то 
тихо-грозное юродство в умнице-профессоре.
    У нас появлялся Столетов прередко, вполне неожиданно, 
безо всякого дела; и - не один, а... в сопровождении 
неизвестного чудака (всегда - нового, потом исчезающего 
бесследно); приведенная Столетовым к отцу странная 
личность развертывала веер юродств; а Столетов, бывало, 
сидит, молчит и зорко наблюдает: впечатление от юродств 
приведенной им к отцу личности; насладившись зрелищем 
изумления отца перед показанным ему чудачеством, профессор 
Столетов удаляется: надолго; и потом - как снег на голову: 
появляется с новым, никому неизвестным чудаком.
    Почему-то явление к Столетову чудаков вызывало в нем 
всегда ту же мысль: надо бы с чудаком зайти к профессору 
Бугаеву.
Факультетские истории, взметаемые Столетовым, 
сплетались

248

в сплошную "историю" (без конца и начала): Столетов виделся 
мне охотником крупной дичи, спускающим двух гончих, 
Марковникова и Соколова; и то я видел: спасающегося в 
бегство Сабанеева, в виде большого верблюда, то видел я Н. 
Д. Зелинского, мчащегося в виде испуганной антилопы; то сам 
И. А. Умов в виде огромного, пушистого овцебыка пересекал: 
поле зрения; за ними - мчащийся лев-Марковников; шли - 
подкрадывающийся Столетов-тигр; и отец возвращался с 
заседаний оживленный, но... нисколько не возмущенный; 
защищая от Столетова факультетский фронт, отец и кричал, и 
сжимал кулаки, и срывал с себя салфетку (за обедом); а 
приняв меры к защите, с добродушием поперчивал суп и лукаво 
потирал руки; не без сочувствия к скандалистам он 
приговаривал:
- Да-с, что поделаешь: бедный Александр Павлович!
    И мне не до конца верилось, чтобы отец действительно до 
мозга костей думал, что Александр Павлович - космический 
"овен", ужаленный Столетовым-"скорпионом"; и мне думалось: 
"Не игpa ли это в солдатики?"
    Отец не ходил в театры, и потребность к зрелищам, может 
быть, изживалась в нем неожиданными  с ю ж е т а м и, 
подносимыми Столетовым; поздней я увидел, что Столетов - 
мифолог-режиссер, сочиняющий мистерии заседаний так, как 
сочинял каламбуры, или приводил к отцу чудаков; потом я 
убедился, что к Столетову отец относился и как к 
драматургу, скрашивающему серые будни "деловых засидов" 
(до геморроя); он, как декан, возмущался Столетовым, а как 
зритель, любовался его молодечеством; об ученых заслугах 
Столетова он имел очень высокое мнение; о заслугах 
Марковникова - тоже.
    Об Алекюандре Павловиче Сабанееве, тащимом в профессора 
Усовым и отцом, может быть, он был того же мнения, как 
Столетов о приводимом к нам "чудаке"; Сабанеев был не 
столько почтенным ученым, сколько amicus ex machina для 
ряда деятелей; Усов и папа похохатывали:
- "Чудак Александр Павлович".

249

    Может быть, привод Столетовым к отцу чудаков означал 
символический разговор:
    - Ваш чудак-Сабанеев и в подметки не годится этому вот 
чудачищу!
    Отец любил Столетова; любил и Марковникова; и поздней я 
расслушивал в выкрике с надсадой прямо-таки нежность по 
адресу буянов:
- А Марковников со Столетовым опять заварили кашу.
Может быть, на его языке это означало:
    "А Мейерхольд-то: задумал новую постановку... 
Преинтересно".
    После смерти Столетова не было на факультете "буянств"; 
и отзывы отца о заседаниях стали небрежны; видно, ему на 
них стало скучно; то ли дело - "столетовские" времена!
    В течение девяностого года, а может и годом paнee, помню 
я приезд из Петербурга академика Имшенецкого, профессора 
Любимова и ботаника Бекетова; петербургские гости обедали 
у нас; Имшенецкий с дочерью, бледной болезненной барышнею, 
мне скорее понравился: благообразный, высокий, седой и 
приветливый; Любимов - маленький, бритый, с чиновною 
светскостью (он не понравился мне); и пленил Андрей 
Николаевич Бекетов, седейший, добрейший старик с длинными 
волосами, с большой бородою; в нем мне прозвучало что-то 
приветливо мягкое, нежное, очень спокойное; как он сидел, 
головою откинувшись в кресло и длинные руки распластывая 
на кресельных ручках и как он поглядывал, - все мне 
внушало доверие; вокруг него я вертелся; и скоро уже у 
него меж коленей стоял, а он гладил меня и сердечно, и 
бережно; и посадил на колени; и я с них сходить не хотел; 
так знакомству с поэтом, Александром Блоком, 
предшествовало знакомство с дедом его (Бекетов - дед 
Блока).
    Вообще, в этом сезоне - обилие лиц, внятно врезанных в 
память: Петр Михайлович Покровский, ученик отца, 
впоследствии профессор в Киеве (брат филолога М. М. 
Покровского),

250

в этом году появлялся взволнованный и недовольный; он похож 
был на брата филолога, только черты лица - резче, грубее; 
лицо же - краснее; казалось мне странным, что он математик, 
как, например, Селиванов или Егоров; те - тихие; а Петр 
Михайлович - умный, живой, забияка; он - спорил с отцом; 
он, привскакивая со стула, большими шагами шагал, критикуя 
порядки; физик П. В. Преображенский, Григорий Дмитриевич 
ВолконскиЙ, Иван Николаевич Горожанкин и ряд других лиц 
предо мной проходили.
    Особенно памятна А. С. Гончарова, любимица, даже 
гордость отца, утверждавшего: некогда он заинтересовал Анну 
Сергеевну вопросами психологии, да так, что она, поехав в 
Париж и окончив Сорбонну, стала доктором философии, была 
лично знакома с Шарко, с Ринге и с Бутру; она, первая из 
женщин, взошла на Монблан; и после этого триумфа: - явилась 
в Москву; часто бывала у нас; она - та самая Гончарова, то-
ееть из семьи жены Пушкина; и, даже: разглядывая портреты 
сестер Гончаровых, отчетливо можно было восстановить все 
черты фамильного сходства, взяв исходною точкою лицо сестры 
Натальи Николаевны, жены Дантеса; те же гладкие темные 
волосы, так же на уши зачесанные; и та же, так сказать, 
носолобость; то-есть отсутствие грани меж носом и лбом; 
казалось: лицо бежит в нос; нос огромный у Анны Сергеевны, 
умный и хищный; глаза - оживленные, темные; только: она 
являла уродливейшую карикатуру даже не на Наталью 
Николаевну, а на: некрасивую сестру ее; эта была бы ангелом 
красоты перед Анной Сергеевною; редко я видел лицо 
некрасивей; спасала огромная одушевленность и брызжущая 
интеллектуальность; являлся к нам, она часами умнейше 
трещала с отцом на труднейшие философские темы; отец 
оживлялся; он очень ценил Гончарову; когда-то он принимал 
живейшее участие в спешном образовании двоюродного брата А. 
С., робкого Павла Николаевича Батюшкова, поступившего в 
университет и часто являвшегося к нам; П. Н. - внучек поэта 
Батюшкова; Гончарова и Батюшков в начале девятьсотых годов 
отдались теософии; пока же слова такого не

251

было в лексиконе у Анны Сергеевны; но слово "психология" 
склонялось во всех падежах; и склонялось во всех падежах 
слово "гипнотизм"; Анна Сергеевна мне была приятна умом и 
той ласковостью, с которой она относилась ко мне; скоро она 
подарила мне в прекрасном переплете "Из царства пернатых" 
профессора Кайгородова; и с той поры подымается во мне не 
прекращающееся несколько лет увлечение птицами; Анна 
Сергеевна покровительствовала моему увлечению 
естествознанием и от времени до времени подаривала за 
книгою книгу, посвященную царствам природы.
    Раз я был на детском вечере у Гончаровых; и даже 
танцовал с очень хорошенькой племянницей Анны Сергеевны 
(дочерыю сестры ее).
    
    
8 ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ КАБЛУКОВ

    Не помню, как возник передо мною, ребенком, Иван 
Алексеевич; как-то он тихо и вкрадчиво завелся, появляясь 
у нас; может быть, это случилось и позднее описываемого 
периода; но вместе с Павловым, Церасским, А. С. Гончаровой 
встает Каблуков.
    Постоянный посетитель симфонических собраний, премьер 
Малого театра, юбилеев, выставок, посетитель всех квартир 
в Москве, считающихся почему-то интересными., появился он 
и у нас; я его помню - приват-доцентом, старательно 
одетым, в светлосерых панталонах и с постоянно натянутою, 
темнокоричневой перчаткой на левой руке; ее он не снимал в 
комнате; a в праздничные дни вижу огромный, черный цилиндр 
Ивана Алексеевича, с которым, если память не изменяет, он 
входил в комнаты; до его появления у нас я слышал о нем; и 
я его видывал; он бывал ведь везде: у Щегляевых, Танеевых, 
Усовых, Сабанеевых, Стороженок; у отца было какое-то 
особое, свое, отношение к Ивану Алексеевичу, точно они 
где-то, когда-то, в чем-то разошлись, что не хочет 
замазать отец; Иван Алексеевич - такой ласковый, утонченно 
предупредительный, точно он не ученый, а светский угодник.

252

    Мое впечатление: Иван Алексеевич был более гостем 
матери, чем отца.
    Каблуков поражал меня огромнейшей головою своею с 
вьющимися, каштановыми волосами затылка и с вечною лысиною; 
поражал основательным туловищем; кабы ему соответственные 
ноги, он был бы гигантом; а ног-то и не было; были совсем 
коротышки; росток - небольшой; напоминал приземистого, 
земляного, тяжелого гнома, хотя ростом - не гном (роста 
среднего): ноги его по точному вымерению были короче, чем 
следует, на две каблуковских головы; принимая во внимание 
весьма большую, тяжелую голову и бороду не небольшую, 
укорочение ног поражало  весьма.
    Думалось: не Ванька ли Ветанька он (Ванька-Встанька - 
безногий)?
    В те годы он был каштановый, не седосерый; лицо - 
бледноватое; а утиный нос сиял: краснотцой; он не столь 
перепутывал звуки согласных; и менее ронял слов; весьма 
скромно держался; ходил с перевальцем, таким церемонно-
достойным; сюртук был застегнут (с пренизкою талией). 
Слишком изысканным для неизысканной вовсе фигуры виделся 
каблуковский сюртук; было старание быть несколько 
манерным, пленительным; это не шло ему: ни цилиндр, ни 
перчатки никак не увязывалися с утиной походкою; а 
красноносое, гномье лицо не увязывалося с претензией быть 
кавалером при дамах; Иван Алексеевич подчеркивал тоном: 
ученый - видит пленительность дамского личика и дамский 
наряд; голову гордо закинув, прищурив кабаньи какие-то 
глазки свои, рот широкий раздвинув улыбкой, Иван 
Алексеевич переваливался, бывало, в концертах за дамами, 
им услуги оказывая.
    Мать к нему обращалась свободно, как будто главнейшая 
функция его - стоять у кассы, билет доставать, а не лекции 
читать:
- Иван Алексеевич, достаньте мне то-то и то-то.
    И он, предовольный возможностью новой услуги, подергивал 
красным носом и рот раздвигал; и скрежущим, точно 
оржавленым голосом, резко покрикивал, перетирая пальцы:

253

- Отчего же-c... Возможно-с...
Билет доставался.
    Иван Алексеевич, став профессором Сельскохозяйственного 
института, церемонно являлся к матери; и нем же 
заржавленным голосом торжественно приглашал мать в недра 
лаборатории, к опытам, и инсценируя, точно пред 
многотысячной аудиторией: он сжимал моей матери воздух; 
путаясь в выборе гласных, согласных, научно он ей об'яснял  
принципы замораживания:
- Ты что ж - поняла?
    - Я? Ни слова... А воздух - такой голубой, как водица 
прозрачного озера...
    И мать с тетей Катею покровительственно начинали 
смеяться; всегда повторялось:
- Такой он услужливый.
    Иван Алексеевич часто бывал у нас после смерти отца, 
появляясь и на мои "символические" вечеринки в эпоху 1903 - 
1906 годов; общество декадентов и буйственность шума, 
пapодий, инсценируемых Эллисом, не смущали его; и мы не 
смущались нисколько явлением профессора в стан "декадентов" 
(ходил во все станы он); появляясь, он позировал Эллису; у 
Эллиса был просто спорт: передразнивать. Высмотрев модель, 
Эллис к модели коварно подсаживался; покручивая усики, 
начинал с моделью сериознейший разговор; и высматривал: 
позы и жесты; так изучал он Иванова, Брюсова, профессора 
Хвостова; и Иван Алексеевич ему моделировал; потом по 
московским гостиным зациркулировал бесподобнейший номер, 
разыгрываемый Эллисом; назывался же номер: "Иван Алексеевич 
Каблуков". Номер Этот демонстрировался не раз: у меня, у 
Владимировых, у Шпетта, д'Альгеймов, у Щукиных, Метнеров, 
Астровых, у Христофоровой, в бедном номере "Дона", где жил 
автор инсценировки; потом даже Эллиса приглашали вполне 
незнакомые люди на номера "Каблуков", или "лекция 
Хвостова", иль "реферат Вячеслава Иванова"; большинство 
анекдотов о путанице слов и букв Каблукова, теперь уж 
классических, имеют источником не Каблукова, а импровизацию 
Эллиса; импровизировал он

254

На основании скрупулезнейшего изучения модели; и шарж его 
был реален в своей художественности; я утверждаю: 
знаменитая каблуковcкая фраза не принадлежит профессору: 
"Знаменитый химик Лавуазье - я, то-есть не я: совсем не 
то... Делал опыты: лопа колбнула, и кусочек глаза попал в 
стекло" (вместо "колба лопнула, и кусочек стекла попал в 
глаз"); выражения "совсем не то" и "я, то-есть, не я" - 
обычные словечки Каблукова; эта фраза - цитата из блестящей 
импровизации Эллиса, как и приписываемое Каблукову 
"Мендельшуткин" вместо "Менделеев и Меньшуткин", - тоже 
цитата: из той  же пародии.
    Эллис из Каблукова создал миф, повторяемый и в наши дни, 
как сделал он миф из лекции Хвостова "О свободе воли", 
которую прочитал во всех домах Москвы до... объявления 
Хвостовым (?!?) лекции этой в Психологическом обществе, лет 
эдак через семь, когда Эллиса и дух простыл; помнящие 
блестящий номер Эллиса и бывшие в Психологическом обществе 
выходили из залы заседания, не умея сдержать смеха, потому 
что Хвостов в блаженном неведении о пародии на него лекций 
"О свободе воли" своей лишь повторял пародию Эллиса 
настолько Эллис шаржировал в духе им досконально изученного 
подлинника.
    В девяностых годах приват-доцент Каблуков еще не вполне 
стал "профессором Каблуковым" девятисотых годов; он был 
молчаливей, подтянутей, чопорней, развивая 
предупредительную элегантность; по мере того, как старел и 
важнел Каблуков, расплывался он как-то; перчатка - исчезла; 
сюртук - расстегнулся; от цилиндра же не осталось помина: 
промятая широкополая черная шляпа на нем появилася; и - 
ширококрылая крылатка, в которой, покачиваясь на улице, 
точно барахтался он; Каблуков утолщался, серел, становясь 
все приземистее; нос пылал с откровенною яркостью; и 
выгибались ноги; голова же седеющая престепенно 
откидывалась, губы сжались и выпятились, точно кислое что-
то отведал он; он приобрел теперь вид настоящей брюзги; и 
немного неряхи. Являяся в гости, уже не держался у стенки, 
не вскакивал предупредительнейше перед дамой, чтоб

255

стул предоставить ей, перегибая талию его стянувшего 
сюртука; появляясь в дверях настоящей брюзгою, без талии, с 
явно болтающимися полами незастегнутого сюртука, 
переваливаясь и не глядя направо-налево, - шел прямо он в 
кресло, чтоб в нем распластаться, капризно играя пенснэ и 
дугой выгнув ноги; он не так уже вслушивался в громкий 
говор застольных речей, не прицеливался к разговору, как 
прежде, чтоб вставить с волнением слово в него; севши в 
кресло, совсем не прислушавшись к речи, которую перебивал 
он, довольно некстати, пререзко, прегромко высказывал 
мненье свое о вопросе, в который часто и не был совсем 
посвящен; в девяностых годах, соглашался ласково со 
стариками, порой принимая журьбу их, теперь, в девятисотых 
годах, сам журил он неласково и придирался, прочитывая 
несвоевременные наставления.
    Первый образ его связан мне с посещеньем журфиксов 
родителей; второй с посещением моих воскресений, где 
собиралася молодежь (художники, литераторы, поэты, 
критики); в этот период в нем расковалась престранно речь; 
и он потерял способность произнести внятно простую фразу, 
впадая в психологические, звуковые и этимологические 
чудовищности, которыми он себя обессмертил в Москве; и 
желая произнести сочетание слов "химия и физика", 
произносил "химика и физия"; и тут же, спохватываясь, - 
"совсем не то", - начинал раз'яснять новыми 
чудовищностями; в которых "я", то-есть совсем не "я" 
фигурировало то и дело.
    В Иване Алексеевиче было много беззлобного, вполне 
добродушного; вот уж кто не мог внушить никому страха (за 
исключением "Каблукова, ассистента на экзаменах": тот 
внушал страх) его обильные щипки, нотации, им читаемые 
молодежи, вызывали веселый, дружный, добродушный смех; он, 
не обижаясь нисколько, продолжал назидания; нападение его 
на нас не походило на нападение коршуна на кур; скорее 
напоминал он увязавшуюся за курами одинокую, дотошно 
крякающую утку; есть утки такие; привяжутся к курам, и 
ходят, и ходят, и ходят за ними; и дергают хвостиком; и 
крякают - даже щипаться пытаются (уточ-

256