|
|
|
<<< Предыдущий блок :: Следующий блок >>>
|
увеличить
переключиться на изображения
|
клянной посуды, когда она начинает повизгивать; невероятно,
почти ненормально расширенная клавиатура голоса и
ненормальная выпуклость предложений, слов и слогов,
производящие впечатление не то красоты, не то уродства, как
нечто невиданное и неслыханное.
Так бы я выразил первое впечатление от этой странной
фигуры, производящей такие выпукло увеличенные жесты,
обрываемые вогнуто увеличенным и тревожащим просто
молчанием,; и в тaкт к этой выпуклости и вогнутости,
взвизги, взревы, но артикулирующие и выбивающие слова слог
за слогом, точно выбиваемые медали каким-нибудь Бенвенуто
Челлини. Очень скоро я понял: изумление это, невольно
вызывающее нервный смех, есть изумление дикаря, которому
первоклассный декламатор впервые прочел первоклассное
стихотворение Боратынского, выбивая в душе словесную
орнаментику; и, подчиняясь этой уже орнаментике
декламации, двигались мускулы лица, развертывались и
свертывались конечности.
Ну - да: Мочалов, снятый с подмосток сцены в момент
произнесения с ног сшибающего монолога и поставленный
лицом к лицу с вами: вам этот монолог произносящий в ответ
на ваш житейский вопрос; согласитесь: выдержать Мочалова
десятилетнему Бореньке - не легко; и осознать впечатленье
свое от этого обращения театрального гения к нему всериоз
- диковато: не то смеяться, не то плакать, нe то в испуге
крестить живот (как крестили в испуге мы животы перед
каждым уроком Льва Ивановича), не то притти в восторг от
красоты этой ураганной стихии, но скованной педагогическим
гением, отдающимся до дна любой стихии, но сперва четко
учитывающей, какую стихию выпустить из своего
перенумерованного инвентаря; Поливанов отдавался
безудержно: гневу, любви, восторгу, проклятию,
предварительно взвесив в паузе, так меня испугавшей своею
скованностью, какую же в самом деле стихию двинуть на
ученика, ибо стихии, видимо его разрывавшие, были в
сознании его четко перенумерованы: стихия "а", стихия "б,"
стихия "це", как роли (роль Шейлока, Отелло, Ромео, Юлия
Цезаря и т. д.); и весь этот ин-
273
|
увеличить
переключиться на изображения
|
вентарь великой игры, игры перманентной, игры в жизнь ради
идеологических соображений, и был жизнью Льва Ивановича,
отданной для воспламенения и выковки культурных бойцов,
вооружейных пафосом, как мечом, из ему отданных мальчат:
Боренек, Васенек, Петенек.
И оттого-то первая встреча Бореньки с этим великим
артистом под формою педагога была кризисом сознания
Бореньки; если Боренька плакал от прочитанных ему сказок
Андерсена, что же должно было случиться с ним, когда он
увидел в качестве высоко-художественной материи - не
картину, не словесный образ, а двуногого человека, слово,
ставшее плотью, плотью сухой и костлявой, но все же плотью
(в очках, в синей кургузой куртке); и это художественное
явление, - не случайный залетный гость, как подслушанное
чтение "Призраков" Тургенева, а человек, которому отдают
"Бореньку", - директор, руководитель, гроза гимназии,
который поведет по годам разных классов и в каждом создаст
с обстановочным громом в душе "Бореньки" художественное
творенье свое.
Я нарочно так долго задерживаюсь на этой первой встрече
с Львом Ивановичем Поливановым; каждая следующая встреча -
первая встреча, ибо никто никогда не мог заранее знать, как
будет реагировать "Лев" на тот или иной поступок того или
иного из "воспитанников", как человек и как директор; его
поступки - художественные интуиции, но на платформе
многолетнего изучения детской, отроческой, юношеской души в
ее многовидных вариациях; и на любую вариацию он реагировал
вариацией своей вечной "поливановской темы", которую мы
никогда не видели обнаженно в сухом лозунге, правиле,
запрете, зарегистрированном наказании; его лозунги,
правила, награды, запреты были всегда постановкою новой
пьесы, в которой он, великий артист, ослеплял нас, ввергая
в горькие слезы; но и исторгая слезы восторга и
благодарности.
Оно и понятно, что он в годах испепелил себя; все сытое,
жирное, бытовое перегорело в нем без остатка; и оставался
скелет темы, да сухожилия, производящие свои удивительные,
274
|
увеличить
переключиться на изображения
|
художественные сокращения, да кожа, замыкающая эту
конструкцию в прекрасную, как из слоновой кости
выточенную форму.
А голос, взлетающий, оглушающий, тихо лепечущий, и
поющий, и вопиющий, и глаголющий чеканного скороговоркою
баска, безо всякого почти комментария врезал нам в души
художественные произведения: Шекспира, Софокла, Пушкина;
об'ясненье Поливановым текста было часто простым
прочтеньем, но прочтеньем, ощупывающим добро материала и
подающим нам метафору за метафорой так, что она
сопровождала нас в годах.
Помнится, как он нам, пятиклассникам, за уроком,
об'ясняющим эпос Гомера, читал прощание Гектора с
Андромахою и смерть Гектора; он читал, а у меня щекотало
под горлом; и я боялся, что слезы хлынут из глаз. Не
забуду фразы, им прочтенной, о том, как на могиле Гектора
-
...Ульмы
Нимфы холмов насадили, Зевеса великого дщери.
"Ульмы" с ударением на "у" (ууу - льмы), прочел он, -
и точно присел за книгу, с'ежившись и оглядывая класс
поверх очков голубыми, обращающими внимание на "ульмы"
глазами; и "ульмы", и "ульмы" гудело в сознании; и мы
видели эти "ульмы"; и понимали, что вся невыносимая
жалость и сочувствие к Гектору в зыби легких и чуть
серебристых ульмовых ветвей; и мы оказались сами под
"ульмами", перенесясь через тысячелетия к самой могиле
Гектора.
"Ульмы" - с ударением на "у" прочел он и присел,
с'ежившись за книгу, а глаза нас оглядывали, точно
жаловались:
"Ульмы... Под ульмами и мы... Что? Жалко Гектора?"
И ввинтив жалость в нас так, как Чехов в нас
ввинчивает симпатии к читаемому отрывку Гомера, когда мы
внимаем ему в роли Гамлета, так пронзив нас словом
"ульмы", уж быстрою скороговоркой дочитывал:
- "Нимфы холмов насадили"...
275
|
увеличить
переключиться на изображения
|
И ведь подите: через тридцать три года я, стареющий муж,
без волнения не могу вспомнить этого интонационного жеста
нам прочтенной строки; ведь за ним - Гомер, весь Гомер,
переброшенный из тысячелетий в душу, воскресший в
воспитаннике Бугаеве.
На вопрос:
- Любите Гомера?
Отвечу:
- Влюблен в Гомера!
- Почему?
- Меня ввели в сферу его, еще когда был я отроком.
- Кто?
- Лев Иванович!
- Чем?
- А тем, как он сказал "ульмы", - и посмотрел на меня
своими голубыми глазами - светло и грустно, с улыбкой,
расцветшей из побежденного плача над телом Гектора.
Но так, как читал Лев Иванович, говорил Лев Иванович: с
паузами, интонациями, вырезывая броском произнесенной
фразочки лозунг жизни, переотчеканивая слова,
переотчеканивая и позы; Брюсов, натура, диаметриально
противоположная Поливанову (как н а д и р, убегающий под
землю от з е н и т а), осужденная всею ритмической темой
своей не любить Поливанова, в сухих набросках "Дневников"
одной фразой вылепливает Поливанова; без любви, но -
вылепливает (а всех других спутников "Дневников" не
вылепливает): "Подал "Кантемира". Лев ужаснулся". (1891
год. Ноябрь, 8.) Или: "Входит хладно Лев". (1893 г. Январь,
2.). Или: "В бальник Лев... ткнул 5" (1893 год. Февраль,
2.). В "Дневниках" Брюсова - записи протокольны, без
художественного остраннения; исключение для "Льва"; "Лев"
даже в протокольной отметке является у Брюсова
остранненным, данным в стилизации: "ужаснулся", "хладно"
вошел, "ткнул" в бальник 5. И это потому, что всякий жест
Льва Ивановича - художественная, произвольно задуманная и
непроизвольно про-
276
|
увеличить
переключиться на изображения
|
водимая педагогическая игра; и да: он - не ставил баллы, а
тыкал их в бальник огрызком толстого, синего карандаша,
точно выковыривая в нем яму, когда это была двойка,
великолепно влепляя пятерку, точно даря ею на ряд годин; и
да: он постоянно ужасался, ужасался молча, иногда малейшей
заминке школьника; и брови его взлетали; казалось:
расстояние меж глазами и ими - огромное расстояние, что
ужасало ужасно; но школьник находился, и подымавшийся
бровями ужас бесследно исчезал; и одно это взлетание бровей
или посапывание ноздрею при рте, с'евшем губы (вобравшем
их) пред тем, как разразиться ураганными воплями, - все это
так выгравировало ужасание Льва, что мы предпочитали десять
единиц, явно поставленных нам, одному этому лишь
предостережению (сопению, взлету бровей); или - "хладно"
вошел; никто не мог так молниеносно охладеть после лавы
чувств, как Лев Иванович; а славянизм "хладно"
непроизвольно отмечает торжественность для всего класса
охладения "Льва"; самое ужасное было в том, что момент
этого охладения предвещал лишь двойку; но суть не в двойке,
а в интонации ее влепления или вковырянья в бальник; она
могла быть влеплена с грохотом извержения: в пламенах,
лавах, ревах и визгах; но она могла и не влепиться; вслед
за хладом, скажем до земного нуля, могло последовать тихо
отрезаемое с хладом до абсолютного нуля (до - "273°"):
- Довольно-с!
И седая голова, упавшая бородой в бальник, им закрытая,
примирала в нем, а рука, хладно замерзшая, не влепляла, а
кончиком пальца вчеркивала микроскопически малую двоечку.
Великолепная интонация всех движений - вот что повергло
меня в глубочайшее изумление при первом созерцании к нам с
отцом в кабинете влетевшего Льва Ивановича; и ударило на
всю жизнь произнесенное им:
- Прево-сходно! Пойдемте же, друг мой!
С этой фразою он, распростившись с отцом и воткнув в рот
огромный янтарный мундштук, обдавая дымком папиросы меня,
полетел над перилами лестницы, властно закованный по-
277
|
увеличить
переключиться на изображения
|
зой; а я - за ним; мы внеслись в белый зал, где мальчишки
пред ним расступались, ему низко кланяясь; несся в
учительскую, пред собою метя перепуга; и я за ним несся.
Влетание это - судьба моя: я влетел в свое очень
ответственное восьмилетие; и я влетел, может быть, в свою
участь: стать "Белым" - писателем, а не профессором
естествознания - Бугаевым; после того, как "сей жрец" в
сердце мне возжег пламень поэзии, естествознанье, которое
так я любил, все же мне отодвинулось: из первого плана
жизни оно стало вторым.
С первого гимназического дня до проводов тела почившего
Льва Ивановича (в феврале 1899 года) я жил, переполненный,
взволнованный, удивленный и восхищенный образом "Льва", к
которому тянулось сознание, как к магниту; не без испуга
(никогда не знаешь: огонь, из него излетевший, будет ли
тебе чистою игрой света, как северное сияние, или
губительной молнией, сразившей тебя); привлекало,
взволновывало художественное ч у т ь-ч у т ь, о котором
принято говорить, что оно - удел гениев; я не ставил
вопроса о том, гений ли Поливанов; но теперь, из дали лет,
мне ясно, что он весь какое-то ч у т ь-ч у т ь; в мине, в
позе, в голосе, в поступке, - чуть-чуть направо - и
сплошной шарж, гротеск, безобразие утрировки, способное
внушить грохот хохота; и да, - чуть-чуть недопонять его: и
Поливанов станет смешною фигурою; и обычно по Ливанов цы,
с блистающими глазами вспоминая своего "Льва", для "Льва"
не видавших начинают рассказывать о каких-то смешных
жестах: сидит на ноге, рвет со злобы ученические тетрадки,
пляшет и прыгает, как обезьяна перед доской, об'ясняя на
ней что-нибудь; непонятно, в чем сол!ь. И почему
передающие смешные жесты Льва Ивановича сообщают о них с
патетическим восторгом; чуть-чуть вправо от
непередаваемого оттенка; и - смешная фигура. Чуть-чуть
влево"; и - сквозь всю смехоту выступит: формалист,
педант, бестолково объясняющий урок, заставляющий почти на
зубок выучивать свои тугие и крутые определения родов
поэзии; всякий образованный педагог радуется, когда
278
|
увеличить
переключиться на изображения
|
ученик говорит от смысла, своими словами, а не от школьного
учебнике, а этот - к учебнику возвращает:
- Нет, как тут сказано!
Педант и несправедливый педант: помню, как, отвечая
урок, я тончайше, со знанием дела анализировал образы
"Слова о полку Игореве", расплетая труднейшие
этимологические древне-болгарские формы и передавая все
детали мной заученного комментария; "педант" - не
угомонялся; и гонял меня минут пятнадцать по деталям текста
и комментария; и наконец прижал к точке незнания, что при
какой-то "ниве" была какая-то маловажная битвочка князька с
князьком:
- При какой же, - голосовой удар на "какой", так что
дзанкнули стекла, - какой ниве была эта битва, Бугаев?
Название "нивы" - запамятовал.
Поливанов искоса снизу наверх покосился на меня
выкатившимся голубым глазом, снимая очки и чеснув очковою
спицей за ухом; с'ел губы, ноздрей запыхтел (дурной знак!).
Я молчал.
- При - голова с изморщенным лбом затряслась укоризненно
очень - "Нежатиной ниве": довольно-с! - Он выпыхнул из
ноздри; и поставил "четыре с минусом" (и это после
пятнадцатиминутного гонянья по тонким деталям, которыми я
овладел).
Другой раз, свирепейте вковырнув двойку за неуменье
перечислить все в книге указанные примеры спряжений, он
вызвал меня:
- Бугаев!
Я встал; и отрапортовал;
- Купить - куплю, любить - люблю, кормить - кормлю,
ловить, - ловлю, потрафить - потрафлю.
- Довольно-с!
II "пять" гигантских размеров с восторгом влепилось в
бальник.
В одном случае за тонкое знание "четыре с минусом" лишь
279
|
увеличить
переключиться на изображения
|
за то, что недовыучил никчемнейшую деталь; в другом случае
"пять" за легчайшее и никчемнейшее перечисление пяти слов,
которые даже без всякой заучки берутся памятью.
Не формалист ли?
И не нащупав тончайшего, неудовимейшего "чуть-чуть",
придется сознать, что столь волновавшие нас события
поливановских уроков распадаются, с одной стороны, на
смешные, несправедливые, почти безобразнейшие чудачества; с
другой стороны, на формальные требования, вытравляющие из
голов все живое.
И в наружности Льва Ивановича можно было ощупать без
чуть-чуть, порхающего красотою одушевления, лишь две
крайности: кривляющийся урод и мертвый красавец; застынет в
своей мертвой паузе - правильные черты лица; и вспоминаешь:
Поливанов, явившийся некогда на первый урок свой в одну из
казенных гимназий, поразил красотою, изяществом манер и
из'исканностью наряда; и, в минуты, когда морщины
изглаживались и он бездвижно окостеневал, выступала красота
этого изможденного профиля; он был воистину и прекрасным
"львом", но отощавшим и мертвенным от переутомления (шесть
уроков в день, дома ночью - правка бесчисленных тетрадок,
чтение корректур, книг, научные занятия: он никогда не
досыпал; и оттого: часто просыпал свой первый урок от
девяти до десяти); а начнет двигаться - обезьяна какая-то,
вопящая и нелепо раздробляющая в осколки монументальные
куски мела: ударом в доску.
А кто видел порхающее, одушевляющее "чуть-чуть",
связывающее рык и скок с мертвою красотою позы, тому и в
голову не пришло бы его увидеть красивым или уродливым,
ибо и красота и видимая экстравагантность вылепляли его
рельеф, рельеф, динамический, вечно текущий интонациями; и
этот рельеф был прекрасен в высшем смысле; греки имели
термин для выражения высшего сочетания положительных
качеств: "калос к'агатос" (прекрасно-добрый).
И только в этом термине косо ухватывалось поливановское,
нас, как магнит, притягивающее "чуть-чуть".
280
|
увеличить
переключиться на изображения
|
Мне приходилось когда-то слышать едва ли не каждый день
подобного рода замечания о Врубеле:
- Дикое уродство: несосветимый бред!
Так утверждали поклонники Константина Маковского; высшая
ступень красоты действовала и на них; но они реагировали на
нее, как на бред; и мы, осязая нам данную основную тему
Поливанова сквозь всегда летучую ее вариацию, - начинали:
либо трепетать, испытывая (да простят мне это выражение!)
нечто "мистическое", либо смеяться; но испуг и смех - от
недоуменной нервности, от ощущения приподнятости на много
тысяч метров над уровнем моря; и строй его педагогических
воздействий на нас, как тактика, в нас высекающая то-то иль
то-то, казался непонятным; его требование: рассказать не от
себя, а от Пушкина, по-пушкински, было апелляцией к
процессу нашего вживания в стиль Пушкина (какой же это
формализм?); а его импровизация оценок ответов, в сущности,
была отрицанием бальной системы, и двойка, полученная у
Поливанова, никого не страшила; завтра ее сменяла пятерка.
Одни из учителей, имея любимцев, ставили им
сниходительно отметки, придираясь к другим; иные из
учителей, силясь быть об'ективными и оценивая прилежность и
знание воспитанников, ставили им за ответ их средний балл;
попадешь в "четверочники" - так сиди на "четверках",
отвечая на "пять"; или на "три"; спустишься к "троечникам",
и - не выпутаешься из "троек". У Поливанова в системе
отметок не было любимцев и нелюбимцев; но было настроение
данного дня; раскапризничается и - первому ученику за
прекрасный ответ поставит "тройку", испортив ему месячную
отметку; наоборот; последнему ученику с восторгом поставит
"пять"; но эта субъективная несправедливость дня
компенсировалась полною непредвзятостью: ему ничего не
стоило за незнание поставить "единицу" тому, у кого стоял
удручающий ряд "пятерок"; и - обратно; не надо было
выслуживаться; если ты года сидел на "двойках" и вдруг,
паче чаяния, отвечал на "пять", ты "пять" и получал, не
выдвигаясь и не выслуживаясь. И в порядке спрашивания он не
придержи-
281
|
увеличить
переключиться на изображения
|
вался никакой постоянной системы; одни, спросив сегодня,
завтра не спрашивают, соблюдая очередь в вызовах; другие,
нарушая психологию порядка вызова, ловят учеников (спросил
вчера - спросит и сегодня). У Поливанова не было ни системы
порядка вызовов, ни системы ловли; он вызывал по
вдохновению, а не по расчету.
В целом: ни "двойка" у "Льва" не могла никого удручить
сериозно, ни "пятерка" успокоить; ужасались не отметкою, а
интонацией, целым "мистерии", именуемой уроками, и
восхищались этим целым; а за отметки не цеплялись.
Иногда знаешь урок и знаешь, что Поливанов тебя не
вызовет, а потрясаешься "дурной погодой", им разливаемой;
другой раз готов плясать от восторга перед - вот перед чем:
перед радужною игрою сегодняшнего "чуть-чуть" в
Поливанове.
Случай первый: однажды, влетев к нам, первоклассникам,
которым он преподавал латынь (а со второго до восьмого он
вел занятия по русскому языку, словесности, логике), и
позабыв, очевидно, какой отрывок задал он переводить, он
начал спрашивать следующий по порядку отрывок, не
заданный; понятно, - все путались; весь класс получил
двойку; мы с первых же минут поняли: просто забыл он, что
задал нам; но никто не решился ему это поставить на вид; и
каждый с терпением перемог свою "двойку"; и - без всякого
ропота: роптать на "Льва", будь он распрепридирчив, мы не
умели. Через две недели все злосчастные "двойки" исчезли
из бальника, сам догадался, что наставил их зря, а они не
мешали нам, ибо мы знали, что "пятерки" замоют "двойку".
Другой случай: однажды он об'яснял нам склонение
латинского местоимения "хик, хэк, хок" (этот, эта, это);
и, увлекаясь, запел на весь класс; что интересного в
склонении местоимения? А мы, Ганимеды, чувствовали себя
им, Зевсом; унесенными в небеса; но, увы, - звонок;
надзиратель открыл дверь класса; "Лев" спешно доканчивал
об'яснение и призывал нас твердо выучить неправильные
формы склонения; призыв так зажег нам сердца, точно он был
призыв к интереснейшим забавам; мы с
282
|
увеличить
переключиться на изображения
|
блистающими главами, бросив парты, обступили столик, на
котором он декламировал нам необходимость одолеть
неправильные формы; а он сам, вдохновленный, встал и,
воздев руку, кричал над нами:
- Надо так знать склонение "хик, хэк, хок", чтоб
скороговоркой безо всякого припоминания сыпать склонением:
тебя разбудят ночью, - ткнул пальцем в живот какого-то
малыша, молниеносно присев перед ниv едва ль не на
корточки, - а ты, сквозь сон, во сне, заори благим матом из
постели; - тут он, взлетев с корточек, закинув голову и
потрясая восторженно рукой, заплясал, припрыгивая в такт
своего полупения, полувскриков, с привзвизгами.
- Хик-хэк-хок, хуйус-хуйус-хуйус, хуик-хуик-хуик,
хинг-ханг-хок, хик-хэк-хок.
Он подпрыгивал выше, подкрикивал громче; и мы вслед за
ним стали хором выкрикивать, дружно подпрыгивая;
проходящие мимо нас воспитанники старших классов,
преподаватели, надзиратель с большим изумлением, не без
улыбки останавливались наблюдая дико-восторженную пляску
класса вокруг пляшущего и кричащего Поливанова; можно было
подумать, что это - пляска с томагавками каких-нибудь
дикарей; отплясавши склонение, вихрем он вылетел в зал,
направляясь в учительскую; вихрем вылетели мы, кричащие, -
потные, красные; неправильное склонение это мы знали
теперь навсегда; никакими усильями воли оно не
изглаживалось.
Вот такими-то манипуляциями приводя нас в восторги, он
вводил в наши души труднейшие латинские формы; и кабы он
провел нас до старших классов, как учитель латыни, мы
стали 6, наверное; все латинистами; но со второго класса
учитель латыни бессмысленно все растоптал, что в душе
Поливанов посеял нам.
Эти два случая (коллективного удручения нас
коллективною, несправедливою двойкою и повального
увлеченья склонением местоимения) для непосвященного -
сочетание бессмысленных крайностей: несправедливости и
смехотворности.
283
|
увеличить
переключиться на изображения
|
Урок Поливанова был - гром и свет; он распадался на две
части; каждая по-разному взбудораживала; первая часть -
спрашивание урока; вторая часть - объяснение; уже за два
урока до поливановского вытягивались трепетно лица; в
глазах каждого стояло сериозно-задумчивое:
- Это - не шутка: еще неизвестно, что будет... Не так-то
легко это пережить.
С утра спрашивали швейцара Василия: "Будет ли Лев?" Л.
И. часто отсутствовал (переутомление, недомогание);
подкарауливали его приход; едва отворялась дверь над
входною лестницей из квартиры директора, как часовые
неслись в зал:
- Лев идет, Лев идет.
И екало наше сердце:
- Лев - будет!
Мы знали, что настроение "Льва" прямо пропорционально
быстроте его пролетанья по залу в учительскую;
недомоганье, бессоница, дурное расположение духа замедляли
шаг его; когда он в кургузой куртчонке (потом в
предлиннейшем, почти волочащемся сюртуке-лапсердаке: такой
сюртук сшил себе) мимо летел ураганом, сутулый, с
закинутою головою, прижав к груди книжки, воткнув в угол
рта предлиннейший мундштук, - раздавался гул:
- Добрый!
Когда он являлся, ступая едва, с'евши губы и ноздри
топыря, за спину длиннейшие руки свои заложив, - мы
смирнели и даже не смели шептать слово "злой", потому что
ведь всякому видно, что штиль этот пред ураганищем в
классе, где будут поломаны мачты судов, наших знаний: суда
же - утоплены.
Перед уроком такого "Льва" мы, малыши, подбежавши к
огромному образу, кланялись образу, дружно крестясь:
надзиратели не удивлялися классовому молебну, всегда
означавшему:
- У них будет Лев!
Раздавался звонок; мы бросались испуганно чрез
проходной ряд классов в свой класс и под партами тупо,
бессмысленно перекрещивали животы, а какой-нибудь
богомолец, себе ожи-
284
|
увеличить
переключиться на изображения
|
дающий казни, молился один в пустом зале, чтоб броситься в
класс в ту минуту, как дверь из учительской быстро
распахивалась; Поливанов, весь стянутый, скованный мертвою
позою, несся к нам в класс; появляясь в дверях, он
стремительно поворачивался, и "двадцать пять пар
перепутанных глаз пожирали скуластый и гривистый очерк
лица, двумя темными ямами щек прилетевший и бросивший
выблеск стеклянных очковых "кругов" ("Московский Чудак"),
чтобы, откинувшись в кресло, бросать в душу нам препокатый
и в серую гриву влетающий лоб (вид Зевса!) иль, наоборот,
севши на ногу, ногу изогнутую поставив на кресло, руками
обнять, а на колено худое припасть бородою, ноздрею
посапывать (вид мартышки!):
- Ну-с, Кузнецов, отвечайте!
- Что?
- Чтооо?
- Я - не слышу!
- Довольно-с, - вщеплялася двойка.
"Довольно-с" произносилося тихо, зловеще; но иногда
бывал вскрик - дикий, жалобно хищный; нога, на которой
сидел и которую обнимал, вырывалась из кресла и ударялась
о стол; кресло с туловищем, разрываемым криками,
отталкивалось: отлетало. Порою же вытянувшись в кресле, в
нем лежа, скользил головой и ногами; голова - скатывалась
ниже и ниже до... уровня сиденья, а вытянутые,
предлиннейшие ноги, пересекши пространство под учительским
столиком ("кафедр" терпеть не мог Поливанов), оказывались
под моею партою (я сидел перед ним), отнимая место для
ног: я испуганно их поднимал, чтобы не наступить на башмак
Поливанова; иногда в таком вытянутом виде начинал он
читать нам балладу Шиллера; вообразите же мой восхищенный
ужас, когда он, вдохновленный чтением шиллеровского
"Кубка", стал нам об'яснять, как "однозуб" (пила-рыба)
зазубренным носом распиливает; он лежал длинной палкою, с
головою, упавшей в сиденье, и с ногами, лежавшими под моею
партою; вдруг из восклицательного знака став
вопросительным, то-есть изогнувшись в неожиданном подпрыге
с выле-
285
|
увеличить
переключиться на изображения
|
том вовсе из кресла, убрав ноги молниеносно, но вытянув
длинную, мне показавшуюся гигантской руку, вооруженную
синей палкою карандаша, он стал этой палкою целить мне в
грудь, вопя благим матом:
- А однозуб - так вот, - он приподнялся на меня, а я
откинулся, - так вот распииии-ли-ва-ет носом врага, - и
синюю палку карандаша стал свирепо он ввинчивать мне в
грудь; я - откидываться; рука - за мною; я - повалился
головой на заднюю парту; он, пристав и одною рукою опираясь
на мою парту, другой догонял мою силившуюся от него
ускользнуть грудь, ввинчивая в нее свой синий карандашище:
- Так однозуб распиливает, - наконец от меня
отвалился он; но этот номер относился уже ко второй части
урока, которую, натерпевшись от страхов и мук, воспринимали
мы, как невыразимо благодатную.
На этой, второй, половине урока я остановлюсь.
Едва переваливали мы через бурную и опасную половину
урока ("спрашивание"), во время которой над каждым могла
стрястись неминуемая беда, к нас охватывала радость
интереса к мирным, культурным перспективам, которые
развертывались пред нами; этот момент я бы назвал моментом
перевала.
- Ну-с! - точно облизываясь от предвкушения наслаждения
говорил Лев Иванович, протягиваясь за тем или иным томом
"Хрестоматии Поливанова", грамматикой, логикой или даже
латинскою книжкою "Ходобая".
В первом классе не забуду я, как выгравировались в нас
склонения и спряжения этим Бенвенуто Челлини, чеканщиком
человеческих душ; он внедрял в нас глагольные формы в их
корневой зависимости друг от друга, заставляя на вчетверо
сложенном листе чертить схему сочинения, подчинения и
соподчинения форм, и на этом уроке преподавания изменения
окончаний вводил в интереснейшую игру; и то, что мы даже в
старших классах вытверживали неосмысленно относительно
других форм, то органически, легко и свободно входило в
наше сознание относительно четырех латинских спряжений на
"аре", "эре", "ере" и
286
|
увеличить
переключиться на изображения
|
"ире"; или: он заставлял вшивать тетрадку в тетрадку
(тетрадки выписанных и заученных латинских слов),
подсчитывая количество узнанных в году слов, и
заинтересовывал нас вопросом, нагоним ли мы к концу года
всю тысячу слов. И всякий думал:
- Тысяча слов: огого!.. Не шутка!..
Так скучный процесс заучивания превращался в
интереснейший процесс коллекционерства; и вдруг к концу
года он устраивал смотры наших тетрадищ (толстых пачек
вшитых друг в друга тетрадочек), иногда вместо урока
задавая лишь повтор слов, всех, заученных в этом году; и с
таким вдохновением выкрикивал слова, летая пальцами по
многим десяткам страниц, что делалось любо-весело: любо-
весело, потому что мы, увлеченные pнанием слов, старались
перегнать друг друга в их усвоении; мы восхищались
количеством слов, и Поливанов радовался, как ребенок,
нашему знанию.
Должен сказать, что сквозь все восемь классов гимназии я
главным образом пронес знание слов п е р в о г о к л а с
с а; все наузнанное потом, с другими учителями, как-то не
держалось в памяти.
Или, редко весьма, задав урок, он вызывал к доске
ученика и давал ему перевести фразу с русского на
латинский, не вмешиваясь в процесс перевода, подставив
доске спину и весь сжавшись в терпеливом и предвкушающем
замирании; и весь класс замирал с ним: от страха и
любопытства; он не торопил, не ставил в вину тяжелодумия;
можно было хоть десять минут потеть над фразой; он не
повертывал головы: часто звонок, возвещающий об окончании
урока, обрывал это опасное, весьма интересное предприятие
введения нас, первоклассников, в "экстемпоралиа"; я говорю
опасное предприятие, потому что балл был вымерен; фраза,
переведенная без ошибок - "пять"; с одной- "четыре"; с
двумя - "три"; с тремя - "два". Но фраза, переведенная без
единой ошибки, переживалась всеобщим и бурным ликованием:
Льва Ивановича, переводчика, всех нас. И фраза, за которую
я получил "пять", живет во мне радостным лучом и поныне; и
я самодовольно твержу ее: "Видемус ин виа
287
|
увеличить
переключиться на изображения
|
магнам турбам агриколарум". Он ее, повернувшись, не прочел,
а воскликнул; весь класс, восхищенный, ее воскликнул:
бальник украсился огромной пятеркой; я же, пунцовый от
счастья, пошел к парте.
Иногда увлеченный объясняемым словом, он рисовал нам
образно картину сената, Рима, римского войска, перечислял
цвета тог, закидывал себе на плечи воображаемые тоги и
прохаживался перед нами, пупсами, - большой, седой,
сутулый, - воображая, что он - римский сенатор (он был
превосходный актера и имитатор); в результате - новый
источник восторга.
Так уроки латинского языка мне стоят в первом классе,
как ряд прекраснейших помпейских фресок.
Второй класс, - русский язык: яти, диктанты, - все
врезывалось в душу рельефами; и как уроки по лепке из
глины художественных конструкций, переживали мы простой
синтаксический разбор; он и в него ввел игру, заставляя
чертить структурные схемы читаемых отрывков, где большим
буквами означались предложения с о ч и н е н и я, малыми,
висящими на черточках под большими - предложения п о д ч
и н е н и я со сбоку приписанным подчиняющим словом
("что", "потому что", "который" и т. д.); он усложнял
фразы, появлялись с о п о д ч и н е н и я, сочинения
второго, третьего порядка; мы увлекались сложнейшими
орнаментиками; и я не раз себя заставал за постройкою схем
вовсе не заданного отрывка, а отрывка, мне понравившегося
готикой построений придаточных предложений; выявив
утонченную схему, я ей любовался; забегая вперед - скажу,
что на экзамене в четвертом классе, производимом перед
ассистентом из округа, каждый из экзаменующихся получал от
Поливанова сложнейший отрывок периодической речи
(Карамзина, Гоголя) и безукоризненно превращал его на
доске в конструкцию схемы; никто не проврался, потому что
каждый знал; ни в одной гимназии не занимались этою
конструктивной эстетикой.
Весь третий класс проходил труднейший русский синтаксис
с множествами "генетивусов", "дативусов" и т. д., но - не
как
288
|
|
|
|
|