Стороженко не клюнул бы; про Стороженко ни разу не 
слышал я от отца, что он - "умная бестия".
- Да-с, Николай Ильич, так сказать...
    И - наступало: стыдливо-неловкое молчание; его вывод из 
критики болтунов - отказ от критики; и - улет в 
пифагорейство, в беспартийный индивидуализм, в одном 
совпадающий с либералами, в другом с консерваторами, в 
третьем залетающий левее левых; рычаг критики - его 
философия, социологическая база которой была 
аритмологична; а проповедывал он, применяя сократический 
метод и им прижимая к углу, чтобы водрузить над прижатым 
стяг "монадологии".
    В университете действовал он одиночкой, не примыкая к 
группам (правым и левым); отношения со студентами были 
хорошие; он деканствовал множество лет; спорил с левыми, а 
левые его уважали; не забуду, с какой сердечностью К.А. 
Тимирязев читал ему адрес в день юбилея Математического 
общества, ставшего его юбилеем; многие его 
"консервативные" выкрики в спорах объяснимы борьбой с 
"задопятовщиной"; от "Задопятовых" мутило его, а на 
"зубров" сжимал кулаки.
   - Педераст! - слышался надтреснутый крик его.- А этот
хам перед ним лакействует...
    "Педераст" - другого именования не было для великого 
князя Сергея.
- Расшатывает мальчишка все!
"Мальчишка" - Николай.
   - Позвольте-с, да это ерунда-с! - кричал на министра 
Делянова; и Делянов - терпел: с Бугаевым ничего не 
поделаешь; лучше его обойти, а то шуму не оберешься.
Множество лет посылали его председателем экзаменационной 
комиссии на государственные испытания: в Харьков, в 
Петербург, в Киев, в Одессу, в Казань; ни одного инцидента! 
Студенты провожали на поезд приезжего председателя; 
последний год председательствовал он в Москве - на нашем 
экзамене; тут я его изучил, как председателя комиссии; он 
был - неподражаем; другие являлися - олимпийствовать и 
отсиживать, нацепивши

33

"звёзды"; он жe являлся на экзамен первым; и тут же, 
подцепив студента, начинал с ним бродить, что-либо 
развивать; так длилось до конца экзамена; председательское 
место пустовало; из кучки обступивших его студентов неслось 
- надтреснутое (он был уже болен):
- Стыдитесь, батюшка: идите-ка, - тащите билет.
- Не пойду, Николай Васильич: не хочу срамиться...
       - А вы осрамитесь: не работали, а мужества осрамиться 
нет; ну что ж такого: осрамитесь, и - кончено.
    И взяв за рукав, он подтаскивал упирающегося к 
экзаменационному столу, пошучивая и взбадривая; делалось 
как-то легко и просто: тот, у кого душа ушла в пятки, 
тащил билет, отвечал; кой-как; "председатель", выставив 
нос из кучки студентов, поднимал очки двумя пальцами, 
интересуясь судьбой его:
      - Ну, - как-с?
      - Выдержал...
- Вот видите: а вы - говорите...
    И шел предовольный; и подмаршовывал, выпятив живот и 
заложив за спину руки; и уже опять раздавалось:
- У Спенсера... У Гельмгольца... Позвольте-с.
    Новый студент с председателем спорили: о механическом
мировоззрении; или - о чем другом.
После экзаменов он, подписав дипломы, умер.
Сколько он спас от провала пред смертью!
    Ему прощалось многое: горячие выкрики, парадоксы, 
даже мнения, идущие в разрез с веком; знали: декан - 
чудак и добряк; выручит в нужную минуту; сперва 
накричит, напустит "формализма":
- Это не от меня зависит.
    А потом побежит в канцелярию: под шумок толкать дело 
студента.
Знали его "пункты"; и - обходили их.
    Главный пункт: агитационная пропаганда основ 
"эволюционной" монадологии; тезисы ее вырабатывались в 
десятилетиях; с первых лет детства я слышу имена: 
Фррнсис Бэкон,
    

34

Рид, Юм, Локк, Уэвель, Гамильтон, Спенсер, Милль, Бэн и 
т.д.; эти-то имена и преодолевались, вывариваясь в 
аритмологии: в основе монадологии эти имена вместе с 
именами Лагранжа, Лейбница, Эйлера, Коши, Абеля казались 
китами, поддерживающими вселенную; будучи смолоду пропитан 
английским эмпиризмом, косился на линию немецкого 
идеализма; с уважением отозвавшись о Канте, всегда 
приговаривал:
    - Да, а пишет - туманно; писать туманно не значит: 
писать глубоко; вот французы и англичане пишут изящно, 
легко, просто не потому, что плоски, а потому, что 
выносили образ мысли; немцы - не выносили.
Или:
    - Троицкий доказал: Кант основательно-таки стащил мысли 
у Рида.
    Поэтому и ценился Троицкий - не за мысли, а за 
проделанную работу: за изучение источников.
    Не считая себя спецом-философом, отец изучил 
скрупулезно линию английского эмпиризма; и был он 
начетчиком в ней:
    - Почему не изложите вашей философии в книге? - 
спрашивали отца.
    - Потому что мне надо написать не книгу, a четыре 
книги, а где взять время: ведь я - математик.
    Но 4 ненаписанных книги он сжал в тезисы; и перечень 
тезисов - его брошюра "Основы эволюционной монадологии"; 
тезисы развивал он на спорах и с позитивистами, и с 
метафизиками: Трубецким, Лопатиным, Гротом; у Cтороженок 
он схватывался с Иваном Ивановичем Ивановым, диким 
спорщиком, как и отец; не к Стороженке он, собственно, 
шел, а к Иванову: с ним накричаться; и приходил 
раздовольный: сидел "в большой нежности, - так, ни, с 
того, ни с сего; и - улыбался "тишайше": себе и всему, что 
ни есть". ("Крещеный Китаец", стр. 21). Грот и Лопатин 
ценили его, как философа; но метафизики не удовлетворяли 
его.
- Они фактов науки не знают-с!

35

    Он был истинно одинок, истинно осмеян там именно, где 
начиналась в нем оригинальная глубина его; "Глас, пошлый 
глас, - вещатель общих дум", по словам Боратынского, 
поднимал над его одиночеством пошленькие хихики; люди 
кончика языка в нем Сократа не видели; вот как отразился 
отец в воспоминаниях И.А. Линниченко (сборник "Живой 
Толстой", издание 1928 г., стр. 371 - 372): "Однажды в 
приемный день Николая Ильича..., в числе гостей, 
пересидевших five o'clock, были: известный математик, 
мнивший себя философом, проф. Н.В. Бугаев, какой-то 
приезжий англичанин и я... Вскоре... в кабинет вошел Л.Н. 
Толстой. Англичанин... даже побледнел от восторга и весь 
насторожился, ожидая услышать пророческое слово поэта-
философа... Не успел, однако, Л.Н. занять свое место, как 
Н.В. Бугаев бросился к нему и... руками и крикливым 
голосом, в пылу спора доходившим до предельных нот 
сопрано,... бегая по комнате, спеша... и захлебываясь, 
начинает излагать Л.Н. основные тезисы своей философии. 
Весь проникнутый философским... задором (с философами ему 
всегда приходилось воевать),
Н.В. и тут стал бороться с несуществующим противником. 
Л.Н. молча слушал философа... Тем не менее H.В. постоянно 
подбегал к нему с криком: "Нет, позвольте, я вам докажу".
    Вижу ясно отца в этой сцене; и - вижу: профессоров Н.И. 
Стороженко и И.А. Линниченко; оба были в философском 
разрезе люди хихика и того "гласа", о котором сказал 
Боратынский: "Глас, пошлый глас, - вещатель общих дум"; и 
уж, конечно, отец со всей смешнотой выявлений был именно 
непонятым Сократом среди таких слушателей (Толстого я, 
разумеется, исключаю); я знаю: Толстой именно на иные ноты 
монадологии откликался сочувственно, как откликались 
сочувственно и Лопатин, и Грот, и Троицкий, не полагавшие, 
что отец "мнит" философом себя, ибо он был - философ 
воистину: читая этот тон с "кондачка", вспоминаю невольно 
отца:
- Они - болтуны-с!

36

    На болтунов и кричал он, подбегая к Толстому, а не на 
Толстого.
- Да, да, - пришел, доказал: все объяснил.
    Так однажды резюмировал Н.И. Cтороженко, садясь за обед, 
спор; отца, только что бывшего здесь, с кем-то; почтенный 
профессор упустил из виду, что неудобно отзываться об отце 
при рядом с ним сидящем сыне (уже старшекласснике); сын - 
слышал спор; и сын видел: иронизирующий Стороженко весь 
спор промолчал и веского своего мнения не высказал 
(Стороженко всегда избегал рискованных тем для него); 
почему же в спину доверчиво всем доказывавшему отцу эти 
шутки? Противопоставил бы свое веское слово; такого - не 
было; что мог он противопоставить? Он был позитивист на 
кончике языка, знакомый с собственной идеологией разве по 
компиляциям: отец изучил идеологию Стороженки в 
первоисточниках, в годах; в годах ее, штрих за штрихом, 
поправлял: данными точной науки и данными оригинальнейшей 
гносеологии; первой у Стороженки не было; вторая  была: 
Кант по Карееву (?!?)...
    Приходилось, молча терпеть ужасный факт: печенегом 
ворвался Бугаев, все доказал, объяснил; и - ушел.
    И это не смешно для отца, а плачевно... для Стороженки. 
А маски с вещателей "общих дум" очень любил срывать мой 
отец; но это - черта фамильная; все Бугаевы - спорщики, 
срыватели масок: такие "смешные"! Приходят, машут руками; 
вот только, - почему-то все молчат: не возражают; 
подбегающий и машущий на Толстого Бугаев-старик - одна 
картина; а вот как меня характеризует Илья Эренбург: 
"Читает... и, читая, руками машет... И порою Белый кажется 
великолепным клоуном". Оренбург: "Портреты русских 
поэтов".) Из этого моего вида Эренбург делает горько 
лестные выводы о моей смешной исключительности; я должен 
разочаровать Эренбурга отблагодарив его за то, что смешные 
жесты мои им не поданы с "линниченковским" подхихиком; в 
том, что видится Эренбургу во мне, как вершинность, смешная 
в долинах, - самая эмпирическая, фамильная черта; все 
Бугаевы - такие: сын, отец, дяди.
    

37

    И я знаю прекрасно свои смешные стороны; знал: их и 
отец; и прекрасно видел, как смеялись над ним. Когда этот 
смех был добродушен, он сам принимался смеяться; но и злой 
хихик чуял он; и - ожесточался; впрочем, был он отходчив; 
он часто слышал:
    - У Стороженки все основано на позе: скажет и забегает 
глазками по сторонам, наблюдая за впечатлением.
Отец обрывал:
    - Оставь, знаешь ли: добряк, хохол, хлебосол... У 
каждого - свое.
    И сидел в большой нежности; и пленительно улыбался на 
нас.
    
2. ОСТРАННИТЕЛЬ БЫТА

    Отец - первый мне встретившийся идеологический спутник, 
поведший меня по годам: к рубежу двух столетий; поздней 
мне связался со сказкою Андерсена; и сказка та - 
"Спутник"; в годах представлялось: отец, получив указания 
где-то, что делать, "пройдя по векам напрямик, перерезав 
большую дорогу, явился звониться: к нам в комнаты - с 
очень набитым портфелем, набитым "заветами"; ныне - 
невидимо служит и тайно всем нам образует". ("Крещеный 
Китаец", стр. 216.) Большая дорога,- история мира: Арбат; 
но история, свертывая, чрез Арбатскую площадь, Воздвиженку 
и Моховую, начало берет в Заседанье Правления 
университета, где было все создано: мир, Арбат, мы и 
прочее.
    Отец представлялся двуликим: одной стороной бытия 
заседает он; и в результате - бытийствует мир; другой 
стороною сидит в малой клеточке этого мира, в квартир)(c) у 
нас; и его все гоняют из комнаты в комнату: за математику. 
Он математикой этой мешает нам жить; и конфузится сам 
неприличию жизни такой; кто живет там с друзьями, кто с 
родственниками, кто с женой; а отец - с математикой.
    Противоречие в осознаванье отца углублялось 
действительным противоречием, в нем жившим: меж чувством и 
мыслью

38

с одной стороны и меж волей; нежнейшие чувства: душа, как 
мимоза; нежнее, отзывчивей я не встречал человека; услышит, 
что кто-то горюет,- спешит утешать, возвышать:
	- Нет жизни, - бывало, печалится тетя.
	- Да полноте! - и начинает теперь из него 
погрохатывать выливнем слов и - зажигало закаты; выхватывал 
он из себя уверения в том, что достоинство - да! - человека 
огромно...
- Смотрите бодрее!
    "И раскидавшись ладоньями, он собирал... материал 
переплаканных слов, превращая его... в бирюзовые ливни, в 
перловые ясности...; духом исходит на нас; на паркеты 
квартиры, напоминая Сократа пред ядом". ("Крещеный 
Китаец". Стр. 208.)
Умел он привзбадривать.
    Видом свиреп, а услышит, как кто-нибудь песню поет, 
умилится; и сам любил он откровенную песенку:
    
Стонет сизый голубочек.
Услышит - сияет улыбкой пленительной.
    Мысли: он в мыслях взворачивал самое представленье о 
связи наук; и порою меня, "декадента", сражал он полетами, 
смелостью, дерзостью математических выводов, к жизни 
приложенных; выскажет; и вдруг припустится мысль 
остраннять в каламбурище. Передавали: за ужином у С. А. 
Усова раз при Толстом он пустился в гротески; Толстой 
оценил чрезвычайно один из них: за художественность! 
"Художеством", знаю я, более заинтересовались бы Брюсов и 
Маяковский, чем профессора; "художество" это 
преследовалось у нас в доме; кухаркам, извозчикам нес свое 
творчество неоцененный "мифолог"; извозчики в чайных 
передавали друг другу словечки отца; и известностью у   
приарбатских извозчиков очень гордился он.
    Стиль каламбуров - Лесков, доведенный до бреда, до... 
декадентства; иными из них я воспользовался, как художник, 
ввернув их в  "Симфонии" и в "Петербург".
Да, но стоило отцу открыть рот, как мать прерывала его:

39

	- Вы  опять за свое?
	- Не любо, не слушай, а врать не мешай, - отзывался 
он, что-нибудь высказав: с очень довольным, хотя виноватым, 
стыдливым, слегка перепуганным даже лицом, себя сдерживая; 
не сдержавшись, сорвавши салфетку с себя (каламбуры 
слагалися им за обедом), он несся на кухню, где был он 
свободен от нашей цензуры; и, бухнув гротеском пред 
кухонного плитою, он с хохотом, полуприплясывая и 
полуподмаршовывая, мотал: головой сверху вниз; и крахмалами 
кракал, к столу возвращаяся, чтобы подвергнуться 
действительному обстрелу глаз матери.
    Эта потребность к чудовищностям - органический зуд, 
выраставший из вечного сопоставления оригинальных и новых 
мыслей о мире и жизни с "бытиком", мысли такие 
расплющивающим; из среды - куда вырваться? Он в вей, как 
узник, до смерти сидел пребеспомощно; сидел со страхом; и 
страх атрофировал в нем, революционере сознания, самую 
мысль об замене иною средою среды, окружавшей нас; ведь её 
представители - сливки Москвы; не к извозчикам же бежать в 
чайные?
    В том-то и дело, что, может, следовало бы бежать: пусть 
хоть в чайную!
   Но до этого отец не дошёл: воли к новому быту в нем не 
было; отдавался он "бытику" не от любви, а... из страха: 
проштрафиться; и - быть наказанным... Марией Ивановной 
Лясковской (?!), не говоря уже о нагоняях от мамы.
    И он изживал в каламбурах стремленье к "не как 
полагается", следуя в быте канонам: с усилием невероятным; 
такого усилия быть, "как и все", я ни в ком не встречал; 
"всем" легко то давалось; а у отца это "быть, как и все" 
интегрировалось с непомерным трудом; с угловатостью, 
вызывающей хохот "у всех", он проделывал все бытовые 
каноны.
    Иные из профессоров, как подметил я, будучи тоже 
свободными в мыслях от тех бытовых предрассудков, в 
которых мы жили, все силились, как и отец, уравнять себя 
среднею линией; и - выпирали: смешными казались; отец был 
смешнее их всех,
Кто выравнивал фланг бытовой?

40

    В первую очередь выравнивала "профессорша"; много я 
типов видал; в многих бытах я жил; но такого ужасного, 
тусклого, неинтересного быта, какой водворила "профессорша" 
восьмидесятых годов, я, бежавший давно от профессорш,- могу 
смело сказать: не видывал я второго такого быта: купцы, 
офицеры, художники, революционеры, рабочие, крестьяне, попы 
жили красочней среднего профессора и средней профессорши; 
ни у кого "как у всех" не блюлось с такой твердостью; ни у 
кого отступление от "как у всех" не каралось с такой 
утонченной жестокостью (я на себе испытал ту жестокость). И 
думаю я, что склероз, поражавший всех нас так ужасно, имел 
объяснение в том ложном мненье, что "мы" - соль земли; 
стало быть: "как у всех" означало для нас - как у Янжулов, 
у Стороженок, у Бобышша, у Млодзиевских; возьмите в 
отдельности каждого: имя в науке, заслуги, незаурядная 
личность; и, стало быть: сумма имен - сумма всех 
преимуществ над прочими.
    Вовсе не видели: целое - еще не сумма; в сложении 
славных имен упускалось из виду, что "славное" славной 
личности изливалося в лекции, в книги; и туда именно 
улетучивалось; а усталый и вовсе не славный остаток под 
формой профессора, выведенного профессоршей из кабинета, 
являл собой мягкую глину, лепимую пальцами данной 
профессорши по канонам ареопага профессорш; такое лепление 
превращало остатки действительной "лепоты" в пренелепое 
что-то; остатка: огня, непредвзятости, революционных 
стремлений в профессоре, простите за выражение, 
выносились... в уборную; и утекали по водосточной трубе от 
достойной квартиры к полям орошения.
    При таком своеобразном сложении складывались мужи, йе 
славные вовсе; говорилося не о Янжуле, выявившем себя в 
книгах, а говорилось о "Янжулах"; а "Янжул" - не "Янжулы"; 
"Янжулы" - значит: пыль янжулова стола, плюс мамаша жены 
Янжула, плюс мадам Янжул, плюс я не знаю - кто и что; и - 
"минус" все ценное в Янжуле.
В принпипе такого сложения сумма славных имен равнялась

41

сумме всего неславного в них, спрессованного, 
законсервированного, как канон нерушимый.
    Профессор сидел, заключенный в своем кабинете 
профессоршей, за него тарахтящей; в гостиной она тарахтела; 
он - глупо мычал и потерянно улыбался; наслышался я 
лепетаний парок: ужасно оно; но ужасней всего: "парки" 
жили, осуществляя отбор самых злых, самых "парочных" парок; 
в результате отбора вынашивалася "тиранша", которой 
вручалася власть неограниченная и тупая над данным участком 
славнейшего "Города Солнца": университет - Город Солнца.
    Такою тираншею например, была та, кого я называл в ряде 
лет "мамой крестной"; ее наезды к нам в дом были жуткой 
ревизией быта; я к ней возвращусь; ее очень боялся отец; 
непонятно, что - чтил; моя мать не раз плакала из-за нее; 
и порой ненавидела, хотя... чтила; столь разные во всех 
проявленьях, родители... одинаково "чтили" Лясковскую; за 
что ее чтили? Не спрашивайте: не они ее чтили; а "что-то" 
в них чтило ее; то, что чтило, - глухое, непрошибаемое 
подсознание, руководимое инстинктами: слепого страха.
Неславная честь - честь моральной нагайки!
    Закупоренный в проявлениях жизни средой и квартирою, 
собственной мрачной иронией "каламбурищ" горел мой отец, 
каламбурами уничтожая нещадно все то, перед чем он 
склонялся в своем бренном облике: да, каламбуры - 
отдушина; и в нее улетали пары живомыслия.
    Вот почему мне бывало от них страшновато; они - не 
развеивали перепугов моих, о которых скажу: перепугов от 
быта, от старой профессорши, от математиков, от крестной 
"мамы"; скорей каламбуры увенчивали перепуг, доводя его до 
бредовых фантастических форм уже.
    Мое, так сказать, вылезанье в действительность из мифа 
сказок, - испуганное вылезание в нечто, что, падая 
прессом, расплющивало: до конца; предо мною стоял ряд 
канонов; и - страшный канон: "как у всех"! Он - давил не 
меня одного; он давил мою мать; в нем отец ходил, как 
деформированный. В эти
    

42

именно первые миги сознания сколькие "Бореньки", сколькие 
"Танечки" из возраставших вокруг меня делалися рабами на 
всю свою жизнь. С не проявленным ясно, но видным теперь 
мне инстинктом здоровья, утаивать стал я в канонах какую-
то точку свободы к себе, ощущая в подполье ее; у кого этой 
не было точки, тот делался раб еще до представленья о том, 
что есть рабство; а тот, кто имел ее, мучился, чувствуя, 
что конспиратор он; конспирация, правость бунта, - все это 
потом приходило в сознанье, как мысль; но иметь в себе 
бунт, конспирацию и жить в подполье, не зная, что действия 
жизни такой означают благое спасение в будущем, - просто 
ужасно: живешь, ощущая преступность свою, без вины 
виноватость, как выросший рог: его надо утаивать.
    Лоб мой таким вышел рогом: большим, неприличным; и мама 
бранила за лоб, закрывала кудрями; а я, совершивший ужасное 
преступление "лба", - содрогался, таился; и чтил это все, 
что у нас весьма чтилось; но чувствовал, что почитание мое 
мне постыло: постылое "чтение"! Я поступал, как отец: он 
ведь чтил "как у всех", разрушая гротесками "чтенье" свое; 
но так "чтить" не мог долго я; я перестал "чтить", но делал 
вид: почитаю! Это насилье рождало во мне противодействие 
страшной силы; и я стал взрывать (уже гимназистом); но 
раньше еще я попробовал подражать отцу; стал я пробовать 
пороть "дичь", Как и он; испугался он:
- Что это, Боренька, право: какое затеял!
    И я - прикусил язычек; но запомнил: он - сам порол 
"дичь"; его "дичь" каламбуров над бытом блестяща бывала; 
но рано уже ощутил я всю едкость трагедии в ней; и 
позднее, когда декадентом я стал, то заимствовал у отца 
"каламбур", но остраннил его в бреды "Симфонии"; 
остранненье такое есть передача моих восприятий - его 
каламбуров.
    "Передавали поморы, что... подплывал кит к... берегу 
Мурмана... Спросил... любопытный кит глухого... помора: 
"Как здоровье Рюрика?" И на недоумение глухого старика 
добавил: "Лет с тысячу тому назад я подплывал к этому 
берегу; у вас

43

царствовал Рюрик в ту пору". ("Симфония".) Это - каламбур 
отца. И тут же рядом: "Тогда же чины... полиции поймали... 
протыкателя старух... Он... ораторствовал: "Нас много..." 
("Симфония".) Это уже навеянное стилем каламбуров отца; а 
вот - итог каламбуров в моем восприятии: "Все спали... Иные 
спали, безобразно скорчившись. Иные - разинув рты. Иные 
храпели. Иные казались мертвыми. Все спали. В палате для 
душевнобольных спали на одинаковых правах со здоровыми". 
("Симфония".)
    Сумма каламбуров плюс сумма почитании того, над чем 
строились каламбуры,- давно, еще в ребенке, подытожилась 
фразою о сумасшедших, спящих на одинаковых правах со 
здоровыми; безумие и здоровью в среднем нашего быта мне 
подытожились: в мертвый сон.
    Отец, прочитавший "Симфонию", не мог не "ужаснуться ею"; 
но он "ужас" свой от меня скрыл; и вернул книгу с деланно-
бодрым:
- Прочел-с!
    Л. Л. Кобылинский (Эллис), в те дни часто у нас бывавший 
и много говоривший с отцом вдвоем, уже потом, по смерти 
отца, мне рассказывал, как отец, задыхаясь, взял его за 
ворот пиджака и не без лукавства выкрикнул:
- А у Бореньки в книге есть эдакая наблюдательность!
    Если в этом сквозь недоумение признании в нем 
шевельнулось нечто от прочтения моей "Симфонии", так это 
притяжение к каламбурному стилю иных из ее сцен; а этот 
стиль за вычетом разных литературных влияний - отцовский 
стиль; он как будто до Виктора Шкловского открыл принцип 
сознательного остраннения; и остраннял, остраннял, 
остраннял всю жизнь: жизнь вкруг себя, - жизнь, в которую 
был заключен он.
    Критики действительности под формою каламбура в отце не 
видели: мать, профессора, да и сам он; он возбуждал порой 
хохот у матери, профессоров, меня, у себя самого.
И отсюда легенда о нем, что - чудак.
Но все математики - чудаки.
И вставал "математик" передо мной в первых днях 
детства,

44

3. МАТЕМАТИКИ

    Математики - наибольшие революционеры в сфере абстракций 
- оказывались наиплотнейшими бытовиками, что на моем языке 
значило: скучными людьми, лишенными воображенья в 
практической жизни; быт жизни берется математиком вполне 
"на прокат", как мебель чорт знает каковского стиля: было 
бы на чем сидеть; "рюс" так "рюс", "ампир" так "ампир"; 
кто, в самом деле, глядит на мебель? Ее ощущают той частью 
тела, которая противопоставлена голове; быт, как ощущение 
задних частей туловища, противопоставленных интегралу, - 
вот, вероятно, почему математик так скучен в быту; ну кто 
бывает весел - в отхожем месте?
    Кое-как расставив тяжелые мебели быта, математики 
усаживаются на них вычислять безо всякого представления, 
что мебель проветряема и выколачиваема.
Непроветренный  быт!
    Если у Анны Ивановны собираются по средам, а у Ивана 
Ивановича по четвергам, у Матвея Ионыча соберутся, будьте 
уверены, - в пятницу: пятница же - следующий по порядку 
день; и - как же иначе? Если у Анны Ивановны подают 
бутерброды с сыром, а у Ивана Ивановича с ветчиной, у 
Матвея Ионыча одна вторая бутербродов будет с сыром; одна 
вторая - с ветчиной; и - никогда с икрой: на каком 
основании?
И так - тридцать лет: безо всякого изменения.
    Умопомрачительные скачки мысли над иррациональным "и"; а 
точка над "и", или жизнь, ставится в виде... бутерброда с 
сыром; вне математики разговоры - присыпочка тощая к 
бутерброду сухому; если у Анны Ивановны обсуждают мебель 
квартиры Ивана Иваныча, а у Иван Иваныча обсуждают мебель 
квартиры Анны Ивановны, то - дело ясное: тема журфиксной 
беседы Матвея Ионыча, математика, определилась на тридцать 
лет; - с тем отличием, что будет выбрано изо всех 
разговоров общейшее, неизменяемое и преснейшее; математики 
- обобщители; и будьте уверены, что лозунг квартиры 
профессорской, "как у других", - доведен ими до 
совершенства.

45

    Разумеется, - всюду есть исключения: есть математики, 
выявляющие и в быте таланты (хотя б - мой отец).
    Бедные математики! Описанная мною черта - от 
растерянности, от рассеянности и перевлеченности вниманья; 
безумью полетов отдана голова: от чела до носа; а жизни 
отдано все то в теле, что противопоставлено голове; 
математик в науке человек с наибольшею солью, человек "с 
перцем"; математик в быте - "песок".
    Математики, став твердой ногой в твердом быте и голову 
твердо воздевши в мечту, ей более всего веря, но перепутав 
ориентацию головы и ноги, думают, что подножный быт, их 
держащий,- интегральное выражение всех революций сознанья, 
которым они так беспомощно отданы; дело в том, что 
фантазия математической мысли давно превзошла все фантазии 
и что в фантазии этой они твердо зажили, как мы в быту; 
так что быт с его лозунгами "как у всех" для них выглядит, 
может быть, наиболее недостижимой и этим влекущей 
фантазией; действительность икосаэдра, разращение в ней 
уравненья, - и Анна Ивановна, ставящая бутербродик на 
стол, - это ли не предел фантазии? И, увидавши сухой 
бутербродик, пред ним математик усаживается, чтоб 
переживать панораму его, как вполне исключительное 
обстоятельство; переживает, молчит; и для вида 
отделывается словами о том, что погода прекрасна.
Нам скучно с ним.
    О, сколько я видел их, - всяких: и чистых, и 
прикладных! И сперва показались мне жуткими их фигуры, 
особенно при воспоминании о том, что мама боится: прийдет 
математик похитить меня от нее, чтобы сделать "вторым 
математиком".
    Смутно в детстве мелькнули - серые, брадатые, сонные, 
немногословные (на меня - нуль внимания), - академики Сонин 
и Имшенецкий, Бредихин и Цингер; огромное что-то, глухое, 
седое, войдет и воссядет; и мама боится, и я; отец - эдак и 
так (человек был живой); математик - не двигается; еле губы 
шевелятся; только блистают очки; Ймшенецкий - бойчее; а вот 
Дубяго, казанский профессор, декан, тот внушал просто ужас;

46

и почему-то казалось, что есть математик, который его 
превосходит огромным умением создавать угнетающую 
атмосферу: Долбня! Я Дубяго боялся, но думал: еще то - 
цветочки; а вот как приедет Долбня - всем конец!
Но Долбня не приехал.
    Ходил некогда Павел Алексеич Некрасов, оставленный при 
университете отцом; в молодости он видом был - вылитый поэт 
Некрасов, - но с очень болезненным видом: худой, с грудью 
впалою; к дням профессуры он не поздоровел, но престранно 
разбрюзг; стал одутловатый и желтый, напоминал какую-то 
помесь китайца с хунхузом; отец про него говорил, что он 
некогда был недурным математиком; он поздней пошел в гору, 
как ректор; в эту пору отец стал помалкивать; и "Павел 
Алексеевич" уже не произносилось им ласково.
Другие, бывало:
- А Павел Александрович.
Отец встанет, пройдет в кабинет.
    В детстве помню доцентом его, туберкулезным и кашляющим, 
и скорбящим на что-то, и красным весьма; меня брали на 
елку к Некрасовым; нас посещали Некрасовы; но сколько ни 
вслушивался, - ни одной яркой мысли, ни взлетного слова: 
тугое, крутое, весьма хрипловатое и весьма грубоватое 
слово его.
    Вот - профессор Андреев, опять-таки, ученик отца: 
говорили: "Весьма остроумен". Но видел я нос - очень 
красный и Зубы гнилые, показываемые из длинной и рыжей 
весьма бороды; что он криво смеется, - заметил:; a что 
говорит остроумно, - припоминаю: нет, словно не говорил 
ничего... Вот во всем соглашающийся, грубо ласковый 
профессор Алексеев; и - опять-таки: в (сознании моем -  т 
а б у л а  р а з а; а вот Селиванов; придет, - никакого 
прока; резинку жевать интересней, - чем слушать жев его 
рта; вот Егоров (профессор впоследствии), это - стерлядка: 
нос стерлядью; чернобороденьким помню его; глаза острые, 
умные; и - любит музыку; видно, что умный, а как к нам 
придет, сядет перед отцом и уставится носом стерляжьим;

47

нет, видно такой ритуал, что когда математик приходит к 
отцу, то - приходит молчать.
    В детстве сложилось во мне убеждение: в Киеве есть 
математик-буян, Ермаков; борода Черномора; и - все-то 
воюет, кричит; я все ждал: он приедет кричать; не приехал-
таки!
А в Москве математики тихие...
    Многих я видел в дни детства; и самыми незабавными, 
незацепившимися за память, стоят математики; сколькие 
перебывали у нас, а... а... а... хоть шаром покати; с очень 
многими профессорами впоследствии спорить хотелось; они - 
оцарапывали хотя бы сознание; а математики - не оцарапали 
ничем; и - ничем не погладили.
Забавней других мне казался профессор Бобынин.
    Поздней я ценил обстоятельные, интересно написанные, 
умные его статьи по истории математики; человек с пером, с 
даром, с талантом, а... а... как он выглядел?
    Стыдно признаться, что в девяностых годах вместе с 
мамою, тетею, гувернанткою, прислугой считал я Бобынина за 
идиота какого-то.
	- В присутствии Бобынина засыпают мухи - всегда 
говорила мама; и я был уверен, что это есть факт.
	- Да-с, скучнейший человек в Москве - признавался 
стыдливо отец; и всегда прибавлял:
- Он - почтеннейший труд написал.
В продолжение лет пятнадцати слышал я:
	- Пришел Бобынин: что делать?
Или:
	- Сидит Бобынин: просидит часов десять.
    Когда приходил на журфикс, не пугал; такой кроткий, 
седой, улыбающийся, он тишайше сидел себе в кресле; сложив 
на животе руки и палец вращая вкруг пальца, кивал:, 
улыбался, порою некстати совсем; и потом начинал клевать 
носом: придремывать; и, пробуждаясь от смеха, от громкого 
голоса, он с перепугу, что сон его видели, очень усиленно 
в такт разговора ки-
    

48