А чистый математик - читал, вычислял, ходил в гости к 
такому же вычисляющему математику; и когда наступал момент 
оперения и вылета в жизнь, то это как-то совпадало с 
обзаведеньем мебелью для "собственного" кабинета; вопрос 
застигал врасплох: о мебели-то он и не успел подумать; 
выступала проблема жизни; и интерес впервые, - как  ч т о  
у  к о г о; у Анны Ивановны подают бутерброды с сыром по 
средам; у Ивана Ивановича по четвергам подают с ветчиной 
их; ага, - вопрос решен: по пятницам у Матвея Ионыча будут 
подавать одну вторую бутербродов с сыром, а одну вторую с 
ветчиною; в конце концов математик производил обобщение: 
сыр, ветчина - побочные признаки; общее всех бутербродов - 
кусочек хлеба; и последняя "ветчинка" жизни исчезала со 
стола; и математик, умопостигаемо себя посадивши на 
черствый хлеб, так привыкал к этой черствости, что даже 
потом черство требовал, чтобы и другие черствели над 
черствым хлебом.
И   "как  у  нас" - начинало  действовать.
    Ранние годы детства были мне полем наблюдения энного 
рода молодых людей, оставленных при университете; они 
появлялись у отца; и мы о матерью удивлялись: откуда 
"такие" к нам ходят? Угрюмо являлись, усаживались, 
вперялись в отца, не смели иметь своего слова; на нас - 
нуль внимания: точно человек сидит не за чайным столом, в 
квартире, вместе с живыми людьми, а внутри скобок 
алгебраического уравнения; вынести бы его за скобку, чтоб 
он хоть младенца-то разглядел, пялящего на него глаза с 
неподдельным ужасом, потому что все другие для этого 
младенца - живые люди: и мама, и тетя, и кухарка Дарья, и 
Николай Ильич Стороженко, а это - что? И начинало 
казаться, что не головка вытарчивала из воротника,а 
загнутый Завиток интеграла; пришел тощий интеграл; и - сел 
за стол; и, вероятно, думает, что я, Боренька, - ползающий 
перед ним иксик.
    Так с ужасом воспринимал я "второго математика"; 
"второй математик" - техническое выражение у нас в доме; и 
принадлежало оно матери; "первый математик" - папа: и это 
не "математик": "математик" он - где-то там, в ужасном 
месте; у нас в

65

квартире он - Николай Васильевич и - папа; а "второй 
математик" - это уже математик во-первых, во-вторых, в-
третьих и в-последних: только математик; и я переживал 
ужас; и мать раздувала его; и все мозоли бедного 
деформированного нашим бытом незаурядного человека кричали 
ужасно на меня с деформированного лица, воспринимаемые не 
как знаки болезни, а как Знаки  почти преступности.
    "Второй математик" стал мне уж чисто "мистическим" 
ужасом; вообразите ж мое состоянье сознания, когда мать, 
заливаясь слезами, с укором бросала мне:
- И ты станешь им!
4. ЧУДАК
    И в отце выступали черты математика; но страшными они 
не казались мне; общественное мнение нашей квартиры 
производило быструю дезинфекцию, под действием которой все 
истинно математическое выступало в аспекте чудачества; 
было раз навсегда установлено:
- Николай Васильевич - чудак!
    Легенды об отце, его рассеянности, смех, возбуждаемый 
им, вот что подано было проблемою мне: как совместить смех 
c уважением, пожимание плечами с оценкой деятельности.
    Бунт против быта под формою шутки, - так бы я 
характеризовал смутное действие отца на меня; но странные 
поступки ему разрешались и... Марией Ивановной; а мне - 
нет; и когда я, пародируя стиль отца, четырехлетним встал 
на лавочку Пречистенского бульвара и провозгласил 
прохожим: "А не хотите ли стать митрополитами", то был 
убран с лавочки; и - наказан; а отец не наказывался, когда 
говорил чушь. Почему? И голова моя заработала, и я решил 
вопрос так: можно посмеиваться, подмечать все смешное, но 
- про себя, чтобы отец, мать, гувернантка не замечали; и, 
увидевши у Лясковской своего крестного отца, Усова, я 
наблюдал его бородавки и с нарочитой невинностью спросил 
мать:

66

    - Почему это у крестного папы на лице растет земляничка?
    Я знал, что делал: все - сконфузились, а мне - ничего; 
"маленький" я!
    Так же лотом Боборыкину вынес "Будильник" я; с 
карикатурою на него; на этот раз разоблачили меня: я стал 
носом в угол.
    Я уже "чудил", следуя по стопам отца; у него я учился 
юмору и будущим своим "декадентским" гротескам; самые 
странности отца воспринимались по прямому проводу; 
"чудит", то-есть поступает не как все; так и надо 
поступать; но у отца каламбуры и странности были 
"искусством для искусства"; у меня они стали тенденцией: 
нарушать бытовой канон.
Он говаривал::
- Не любо - не слушай, а врать не мешай.
А я видоизменил сентенцию, привеску к каламбуру:
- Доказывай, что бессмысленна наша жизнь!
    Уже гимназистом знал "Боренька", что доброта чудачеств 
отца - выражение безволия, ибо даже он, такой большой, в 
плену у быта.
    Не останавливаюсь на наружности отца; я ее описал в 
"Крещеном Китайце"; "Коробкин" - не отец; в нем иные лишь 
черты взяты в остраннении жуткого шаржа; и - ничего общего 
в квартире, в семье с нашей квартирой и с нашей семьей.
    Невысокого роста, сутулый, плотный и коренастый, 
зацепляющийся карманом за кресло, с необыкновенно быстрыми 
движениями, не соответствовавшими почтенному виду, в 
очках, с густой, жесткой каштановой бородой он производил 
впечатление воплощенного неравновесия; точно в музее 
культур перепутали номера, в результате чего ассирийская 
статуя, попавши к фарфоровым куколкам, пастухам и 
пастушкам, должна была вместе с ним производить менуэтные 
па и сидеть на козеточках; и козетки ломались; а куколки-
разбивались; но "носорог" в гостиной монументально 
выглядел в чертогах Ассаргадона; и отец становился 
изящным, легким, грациозным, едва усаживался

67

за зеленый стол: заседать; из комнат же нашей квартиры он 
выгонялся - в университет или в клуб: играть в шахматы с 
Чигориным, Соловцовым и Фальком (однажды он выиграл и у 
Штейница).
    В квартире у нас он казался трехмерной фигурой на 
плоскости; то-есть его и не было, а были - проекции фигуры 
на плоскости; одна, потом другая: квадрат, трехугольник, 
квадрат; мы и не подозревали, что с нами живет 
четырехгранная пирамида; а  к в а д р а т ы  и  т р е х у 
г о л ь н и к и - не отец, а странности отца, вызывающие 
смех, недоумение; порой - негодование.
    Не Аполлон Аполлонович дошел до мысли обозначить 
полочки и ящики комодов направлениями земного шара: север, 
юг, восток, запад, а отец, уезжающий в Одессу, Казань, 
Киев председательствовать, устанавливая градацию: сундук 
"А", сундук "Б", сундук "С"; отделение - 1, 2, 3, 4, 
каждое имело направления; и, укладывая очки, он записывал 
у себя в реестрике: сундук А, III, СВ; "СВ" - северо-
восток; как он приставал ко мне, чтобы и я последовал его 
примеру:
- Преудобно, Боренька!
Приставал и к матери:
- Ты бы, Шурик!
    На все он имел свой метод: метод насыпания сахара, 
метод-наливания чаю, метод держания крокетного молотка, 
очинки карандаша, заваривания борной кислоты, запоминания, 
стирания пыли и т. д.
    С невероятной трудностью "методами" побеждал он мышью 
суетню жизни, таская за собой музей методов; но за эти 
методы ему влетало у нас; методы отправлялись... в 
помойную яму; и он уже тихонько, исподтишка, схватывал 
меня, пятилетнего, в темном коридорике и, испуганно 
озираясь (нет ли мамы, тети, прислуги), вшептывал какой-
либо из им изобретенных методов:
    - Ты бы, Боренька, знаешь ли, не капризничал, а 
прочитывал до трех раз "отче наш": урегулирует это 
психику.
    Только на робкого человека, не искушенного ни методом, 
ни практическим знанием, что эти "методы" в загоне у нас 
он,

68

очень робкий дома, храбро нападал с методом; и иные с 
уважением его слушали, как метод урегулирует хаос 
возможностей; стоило робкому человеку послушаться, как 
наступало учение:
    - Вот так, эдак, а не так; как же вы это?.. Не так-с! - 
уже свирепо кричал он.
    Кто его ближе знал, тот знал: не страшен "метод"; резкий 
жест отстранения, и - "метод" летел к чорту; и отец кротко 
отходил и грустно поохивал, делясь со мной горем:
- Не хватает у них, Боренька, рациональной ясности!
Но у пятилетнего Бореньки не хватало тоже той ясности.
Не забуду обучения отцом крокетной игре старенького, 
робеющего учителя математики, Дроздова, имевшего 
несчастие стать его партнером и исполненного уважения к 
"профессору", переживавшему свирепый азарт "разбойника" 
и угонявшему шары к чорту на кулички: совсем Атилла! В 
таком азарте он и напал на дрожащего от страха старичка:
    - Не так-с! Опять не попали в шар...  Эхма! - с 
презрительным отчаянием он замахивался на Дроздова.
    - Как вы держите молоток? Кто так держит молоток? Вот 
как держат молоток. - И он уже выламывал руки и ноги 
Дроздова; и угрожал поднятым молотком:
    - Прицеливайтесь!.. Топырьте ноги!.. Не так, топырьте 
же, я вам говорю!
    И тут он был пойман с поличным проходящей матерью; 
Дроздов вылетел, как дрозд, из рук Атиллы, а Атилла, 
надвинув на лоб котелок, покорно вернулся к своему шару и 
уже Дроздову не угрожал ничем.
    Вообще он никому ничем не угрожал; гром, тарарах, а - 
губительная молния не падала; но лицо освещалось улыбкой, 
как полярная ночь сиянием. Все же "методы" распаляли 
страсти отца; и согласись до конца Дроздов на метод 
держания молотка, он был бы обременен вторым, третьим, 
четвертым методом; читались бы лекции; и метод стирания 
пыли с башмаков излагался бы в пунктах и подпунктах: а, б, 
в, г и т. д. Каждый подпункт был бы сформулирован ясно, 
кратко, точно.

69

Он требовал формулировки; он все формулировал.
Бывало, в споре:
- А что есть сознание?
- А вы сами скажите-ка!
    - Сознание, - и улыбка торжества едко пронзала 
спрашивающего - есть знание чего-либо в связи с чем-либо.
    Иные из формул его были оригинальны, изящны; спор его с 
противником сводился к требованию сформулировать; и он 
сократическим способом доводил до сознания, что спорщик 
употребляет слова, которых сам сформулировать не умеет; 
как был свиреп отец в требовании формулы:
    - Вот-с, Боренька, даю тебе пять минут для 
доказательства, что твой Гамcун художник.
    И часы вынимались; и пять минут он молчал; но если я не 
успевал к концу шестидесятой секунды пятой минуты закончить 
защиту Гамсуна, проведенную в формулах ясного мышления, то 
уже никакие доводы не помогали; и, дело ясное, - от Гамсуна 
оставались лишь рожки да ножки; и - как он кричал! Можно 
было думать: не Гамсун громится, а изрекаются страшные 
проклятья отцом над сыном.
   Покойный В. И. Танеев, наш критик быта, спокойно 
рассказывал:
   - Еду на именины я к Николаю Ильичу; в'езжаю на Сенную 
площадь; и уже слышу крик из глубины Оружейного переулка; 
понимаю, что спорит Николай Васильевич; и говорю 
извозчику: Поворачивай-ка обратно: Бугаев спорит!
    Такой факт имел место (дело было весной, и окна на 
переулок в квартире Стороженки были открыты); жена 
Стороженки потом  жаловалась:
    - Ужасно, дорогая, - Николай Васильевич кричал на 
Гамбарова, махал ножом; и лезвием его рубил скатерть; а 
скатерть то не наша: взяли у знакомых; ну, думаю, погибла!
    В споре отец схватывал любой предмет и им махал в 
воздухе; иногда и подкидывал в воздухе предмет; не 
сомневаюсь, что в данном споре профессор Гамбаров не сумел 
сформулировать.

70

    Ужасны были схватки его с Боборыкиным; они кидались друг 
на друга, как быки; первое знакомство матери с 
Боборыкиным: где-то на обеде к уху ее склоняется лысая, 
багровая голова в очках и яростно шепчет:
- Когда ваш муж будет меня ругать, - не верьте ему!
Оказывается, не задолго до этого они кричали друг на друга:
- За такие слова надо вам оборвать уши!
    - А вас надо - вот этим графином, - и был схвачен уже 
графин.
    Их растащили; ню скоро они помирились; и всегда 
отзывались друг о друге с нежностью, с сантиментальностью 
даже:
    
       Они вспоминали минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.

    Между прочим: они вместе с М. М. Ковалевским 
организовали какой-то журнал, к которому было привлекли и 
Тургенева; впрочем журнал не состоялся.
    Споры отца - борьба за метод формулировки; брошюра 
"Основы эволюционной методологии" - инвентарь формулок; 
страсть к спору - оттого, что, терпя всюду неудачу при 
внедрении своих методов, отец переносил жажду к проведению 
метода в чисто теоретическую сферу: когда он вступал в 
спор, он знал, что на людях его не станут одергивать.
    Когда я родился, отец обложился пятью, огромными 
сочинениями, трактующими воспитание; он появлялся в 
детской с книгой в руке: читал няне метод подвязывания 
салфеточки; но - был изгнан.
    Неизжитость потребности с методом внедриться в жизнь 
сказывалась при споре, как свирепость; спорщик-Бугаев - 
московский миф восьмидесятых годов, как говорун-Юрьев, 
добряк-Ковалевский, весельчак-Иванюков, красавец-Муромцев, 
умница-Усов. О спорах отца ходили легенды; я их не 
привожу, не будучи уверен в их истинности; но вот что мне 
рассказывали об отце вычитавшие этот эпизод с ним (он где-
то записан): председательствуя на заседании, где читался 
доклад об интеллекте

71

животных, отец, председатель, прервал референта вопросом, 
знает ли он, что такое есть интеллект; обнаружилось: 
референт не знает; тогда отец начал спрашивать сидящих в 
первом ряду:
	- Вы?
	- Вы?
    Никто не знал. Отец об'явил: "В виду того, что никто не 
знает, что есть интеллект, не может быть речи об интеллекте 
животных. Об'являю заседание закрытым". Так и вижу его в 
этом жесте.
    Методы, ясные формулы - это способ борьбы его с темнотой 
быта и - с парок бабьими лепетаниями; он изживался: в 
каламбурах и спорах; входя в быт, - провирался на каждом 
шагу; но вменил в правило: быть, как и все; поступать, как 
и все.
    Не любил он священников: "попы" - предмет иронии, 
нападок, гнева; но перед "священником с крестом", 
приходящим справлять молебен, он усиливался не ударить 
лицом в грязь; дядя Георгий Васильевич выходил из комнаты; 
его же братец Николай Васильевич вступал в комнату; 
однажды, когда священник уже ушел, отец, впервые заметивший 
в зале висевший образок, бросился на стул, сорвал его к 
нашему великому изумлению и, потрясая им в воздухе, 
бросился к выходной двери: не успели мы притти в себя, как 
он уже несся вдогонку за священником по входной лестнице - 
с третьего этажа, крича: "Батюшка, вы забыли свой образок".
  А тенденция к точному уяснению всех обстоятельств и 
борьба с темнотой привела вот К чему: ночью на входной 
лестнице потухли лампа: однажды родители возвращались 
откуда-то в три часа ночи; во мраке мать, чиркнув спичкой, 
увидела спускающегося оборванца, притаившегося под одной из 
выходных дверей: со страхом пройдя мимо него, она следила, 
со страхом же, за отцом; он чиркнул спичкой и, осветив 
оборванца, - прыжком к нему:
  - Вы кто-с?
И взял его за одежду:
	- Я... я...
	- Что вы тут делаете-с?

72

- Я...
    - А, - вы жулик? Скажите, пожалуйста, - жулик! Это - 
ужасно-с: вы - молодой человек; а - чем занимаетесь?.. А?..
    Жулик, совершенно опешенный, моргал глазами; мать 
ужасалась: сию минуту он чем-нибудь хватит отца, отец, 
сформулировав жизненное поприще жулика, спокойно 
запахнулся в медвежью шубу и стал подниматься наверх; 
жулик, вероятно потрясенный, бежал вниз.
    В быту он был "средь детей ничтожных мира" всех 
беспомощней; в исключительных случаях пред ним пассовали 
жулики; где другие растеривались, там он проявлял 
находчивость, как... при тушенье пожара; трижды у нас 
загоралась квартира; и трижды отец с молниеносною 
быстротою бросался на пламень; и - пожар! ликвидировался.
    Но обыденная его жизнь - трагический срыв в "веке сем", 
начиная со срыва отношений с "Боренькой"; отношения эти 
были ликвидированы (об этом ниже); учась на нем, я 
преждевременно увидел чудовищную неувязку между 
целеустремлением и данностью; в углублении неувязки вызрел 
во мне рубеж.
    Ощущалось сериозное, чреватое неудобство: жить так, как 
жил отец.
5. О "ПРОПОРЦИИ" И "УВАЖЕНИИ"
    Но ощущалось другое сериозное неудобство: жить так, как 
мать.
    Отец влиял на жизнь мысли во мне; мать - на волю, 
оказывая давление; а чувствами я разрывался меж ними.
    Трудно найти двух людей, столь противоположных, как 
родители; физически крепкий, головою ясный отец и мать, 
страдающая истерией и болезнью чувствительных нервов, 
периодами вполне больная; доверчивый, как младенец, 
почтенный муж; и преисполненная мнительности, почти еще 
девочка; рационалист и нечто вовсе иррациональное; сила 
мысли и ураганы противоречивых чувств, поданных 
страннейшими выявлениями; безвольный в быте муж науки, 
бегущий из дома: в университет,

73

в клуб; - и переполняющая весь дом собою, смехом, плачем, 
музыкой, шалостями и капризами мать; весьма некрасивый и 
"красавица"; почти старик и - почти ребенок, в первый год 
замужества играющий в куклы, потом переданные мне; 
существо, при всех спорах не способное обидеть и мухи, не 
стесняющее ничьей свободы; в действительности; и - 
существо, непроизвольно, без вины даже, заставляющее всех в 
доме ходить на цыпочках, ангелоподобное и молчаливое там, 
где собираются парки-профессорши и где отец свирепо стучит 
лезвием ножа в скатерть с "нет-с, я вам докажу"...; 
слышащий вместо Шумана шум; и - насквозь музыкальное 
существо; полоненный бытом университета, хотя давно этот 
быт переросший; и во многом еще не вросшая в него никак: не 
умеющая врасти; во многом, - непринятая в него; поэтому, 
хотя и непокорная, но боящаяся, что скажет... Марья 
Ивановна.
    Что могло выйти из жизни этих существ, взаимно 
приковавших себя друг к другу и вынужденных друг друга 
перемогать в небольшой квартирочке на протяжении двадцати 
трех лет? И что могло стать из их ребенка, вынужденного 
уже с четырех лет видеть происходившую драму: изо дня в 
день, из часа в час, - двадцать сознательных лет жизни.
    Я нес наимучительный крест ужаса этих жизней, потому что 
ощущал: я - ужас этих жизней; кабы не я, - они, конечно, 
раз'ехались бы; они признавали друг друга: отец берег 
мать, как сиделка при больной; мать ценила нравственную 
красоту отца; но и - только; для истеричек такое "цененье" 
- предлог для мученья: не более.
    Я был цепями, сковавшими их; и я это знал всем 
существом: четырех лет; и нес "вину", в которой был 
неповинен. Оба нежно любили меня: отец, тая экспрессию 
нежности, вцелился в меня ясностью формулы; мать 
затерзывала меня именно противоречивой экспрессией ласк и 
преследований, сменяющих друг друга безо всякого мотива; я 
дрожал и от ласки, зная ее эфемерность; и терпел гонения, 
зная, что они - напраслина; но должно сказать: не полезно 
четырехлетнему и переживать всю горечь напрасли-

74

ны, и быть об'ектом внедрения методов; менее всего 
переживать их сцены "из-за меня", дрожа, что они - 
раз'едутся, что этот раз'езд возможен каждую минуту; 
возможен и тогда, когда небо квартиры безоблачно; я привык 
к тому, чтобы безоблачность в полторы минуты превращалась в 
свирепые ураганы; каждый миг в моей психологии мог сместить 
все: не оставить камня на камне; а наша квартира 
переживалась мной миром; и я жил в ожидании конца мира с 
первых сознательных лет; и это ожидание угомонилось лишь 
после десятилетия.
    Первые впечатления бытия: рубеж меж отцом и матерью; 
рубеж между мною и ими; и - кризис квартиры, вне которой 
мне в мире не было еще мира; так апокалиптической мистикой 
конца я был переполнен до всякого "Апокалипсиса"; она - 
эмпирика поданной мне жизни; впоследствии, уже семилетним, 
наслушавшись рассказов горничной о "светопредставлении", я 
всею душой откликнулся на "судную трубу"; я только и ждал: 
"вострубит" отец спором, воскликнет мать нервами; и - 
конец, конец всему! Критику, рассуждающему об 
"эсхатологических" моментах в моем творчестве, я подаю 
простую наиоб'яснимейшую тему: как ему невдомек, что тема 
конца - имманентна моему развитию; она навеяна темой 
другого конца: конца одной из профессорских квартирок, 
типичной все же, ибо в ней - конец быта, конец века.
Мы наш "Апокалипсис" пережили на рубеже двух столетий.
    В любви ко мне прогнанного от меня отца была горечь, 
был вечный страх; я 'нес эту горечь; и все-таки издали 
тянулся к отцу; в годах стабилизировались под контролем 
ревнивого ока матери прилично официальные отношения; но 
говорить мы разучились надолго: заговорили друг с другом 
впервые, лишь когда я стал сам себя сформировавшим 
взрослым.
    Любовь матери была сильна, ревнива, жестока; она 
владела мной, своим  "Котенком", своим зверенышем:
   - Мой Кот, - так называла меня - и что захочу, то с ним 
сделаю! Не хочу, чтобы вырос вторым математиком он; а уж 
растет лоб: "лобан!"

75

   Вот первое, что узнал о себе: "уже лобан": и переживал 
свой лоб, как чудовищное преступление: чтоб скрыть его, 
отрастили мне кудри; и с шапкой волос я ходил гимназистом 
уже; для этого же нарядили в атласное платьице:
- У, девчонка! - дразнили мальчишки.
    И - новое горе: отвергнут детьми я; кто станет с 
"девчонкой" играть?
Любовь родителей рано разрезала на две части.
    - Что есть, Боренька, нумерация? - спрашивал отец, когда 
было мне пять лет.
- Как же, голубчик мой, опять не знаешь: ужасно-с!
А как знать? Не смею знать.
- Если выучишь, - помни: не сын мне!
    Так угрожала мать; и эти угрозы реализовались тотчас же 
сценой с отцом, если он был тут; и гонениями ужасающей 
силы на меня с момента выхода отца; а он - всегда уходил; 
и дома был гостем; все прочее время - заседал вне дома иль 
вычислял в кабинете.
    И я - не знал нумерации, формула которой читалась над 
моим носом из "Учебника арифметики" Бугаева (был такой); и 
там что-то говорилось о Финикии; пусть лучше не знать 
нумерации, чем подвергаться ряду гонений: сперва Неронову, 
потом Диоклетианову и т. д.; первые эпизоды истории 
христианства, вытверженные "с зубка", тотчас разыгрались во 
мне, как события арбатской квартиры; "мама" - на меня, 
мученика, выпускаемый лев; а отец - гладиатор, с ним 
борющийся; на участь его быть растерзанным или быть 
обращенным в бегство: в университет, в клуб.
	- Что он тебе рассказывал?
	- Превращение гусеницы в  бабочку.
	- Ну, бабочка, это еще ничего...
    Бабочка, как и цветок, - не вредит ребенку, а 
"нумерация", приближая "второго математика", - запретная 
вещь; а то, что факт естественного рождения твердо усвоен 
ознакомлением младенца с историей развития и фактами 
трансформизма, что

76

"аист" отстранен, это - невдомек матери (и - слава богу: а 
то и за бабочку мне влетело бы!); должен заметить: я не 
помню эпохи, когда я бы не знал, что человек произошел от 
обезьяны, ибо все то было по-своему впитано мною из шуток 
отца и разговоров его с друзьями, как-то зоологом Усовым, 
моим крестным отцом, ярым дарвинистом, у ног которого 
копошился в гостиной я, жадно внимая (слушать разговоры 
взрослых не возбранялось); вообще основы позитивизма и 
механического мировоззрения, полупонятные, разумеется, и 
разыгрывающиеся в сознанье мифично, были первой мифологией 
моей (до религиозной мифологемы): так: почему-то не гиббон, 
а цепкохвостая обезьяна казалась мне праматерью человека; и 
Самуил Соломонович Шайкевич, адвокат, у нас бывавший, за 
эту приверженность к цепкохвостой обезьяне меня 
поддразнивал:
- А ты - цепкохвостая обезьяна.
    И насколько помню себя, помню "Зоологию" Поля Бэра и 
прекрасный зоологический атлас для детей, который я 
рассматривал каждый день до семилетнего возраста; 
показывать зверей - тоже не возбранялось; возбранялась - 
нумерация.
- И одного довольно!
Возбранялась и грамота:
- Не смей учиться читать.
    И я, складывающий из квадратиков слова "папа", "мама", 
вдруг их лишенный, пяти лет забыл буквы, которые знал 
четырех лет; семи лет я с трудом одолел грамоту; с пяти до 
семи - строжайший карантин:
- Не смей читать.
    Мне гувернантки читали о зверях, рыбах; и я безошибочно 
показывал в атласе:
- Муфлон, ленивец, каменный баран!
    "Ядом" естествознания я был охвачен до поступления на 
естественный факультет: первое увлечение переживалось 
четырех-пятилетним; второе - одиннадцати-двенадцатилетним; 
все грезы сводились к одному: "Когда ж я буду 
натуралистом?" Но пятилетний интересовался главным образом 
млекопитающими;

77

двенадцатилетний специализировался на птицах (сочинение 
Кайгородова было изучено на зубок).
    Описывая страдания, наносимые мне матерью, я был бы 
безжалостным сыном, если бы не оговорил: болезнь 
чувствительных нервов приросла к ней, как шкура Неcса к 
умирающему Гераклу; она испытывала невероятные страдания; 
ее "жестокость" - корчи мук; в минуту, когда с нее 
снималась рта к ней прирастающая шкура, она менялась; в 
корне она была - прекрасным, чистым, честным, благородным 
человеком; потом видел я ее в процессе медленного 
выздоровления и высвобождения из-под ига несчастного 
недуга; и я с восхищением и с любовью на нее смотрел.
    Она была в описываемый период вполне беспомощна; 
беспомощность - и болезнь, и условия воспитания.
    Дед по матери, Дмитрий Егорович Егоров, переменил 
фамилию ("Егоров" от "Егорович"), когда узнал, что его 
усыновивший "отец" (он был незаконнорожденный), - "отец" 
со стороны (он был богатый аристократ); дед разорвал все с 
отцом; и сам стал себя воспитывать; имея художественные 
наклонности, он кончил театральное училище; одно время он 
пел в хоре Большого театра; но скоро, уступая совету 
хорошего знакомого, купца, стал помогать ему в его деле, 
бросил театр, занялся коммерцией; позднее имел и свое дело 
(меха); у него был достаток; был он человек, очень чистый 
и строгий, но - замкнутый; его друг - доктор Иноземцев; 
другой, хороший знакомый - доктор Белоголовый; с ними он 
затворялся у себя; бабушка была ниже его и по уровню 
развития, и по интересам, ее девическая фамилия - 
Журавлева; где-то, через прабабушку, она была в родстве с 
Ремизовым, с Лямиными и с другими купеческими фамилиями; с 
А. М. Ремизовым (с писателем) я нахожусь в каком-то пре-
отдаленнейшем свойстве через прабабушку; мать помнит 
хорошо свою прабабушку (мою прабабушку); она ходила в 
мехах и в кокошнике; умерла же ста четырех лет; няня 
матери двенадцатилетней девочкой пережила двенадцатый год; 
я ее помню хорошо; она являлась к нам из богадельни, и мне 
вырезы-
    

78

вала ворон; в доме у дедушки почему-то часто бывал молодой 
студент, Федор Никифорович Плевако; с Плевако были знакомы 
родители; но традиции знакомства шли через мать.
    Любопытно: в доме дедушки (по матеря) постоянно бывали 
какие-то Патеры; оказывается, эти Патеры отдаленные 
родственники моей бабушки (по отцу), кровной москвички; 
один из Патеров чудак-мистик, седобородый старик, изредка 
являлся у нас в доме; позднее, уже по смерти отца, он был 
потрясен моей статьей в "Новом Пути", и расписывался во 
всяческом понимании меня, тогда почти никем не понятого.
    Дедушка Егоров имел уязвимую пяту: боготворил свою 
Звездочку (так звал мою мать); и разрешал ей все, что ей 
ни взбредет в голову; так стала пятилетняя Звездочка 
тираном в доме; дедушки боялся весь дом, а дедушка боялся 
Звездочки; так и произошло, что Звездочка, будучи в 
четвертом классе гимназии, об'явила, что из гимназии она 
выходит; дедушка не перечил: началась эпоха домашних 
учительниц, которые, разумеется, Звездочку ничему не 
научили, кроме музыка, которую она любила; наоборот:  о н 
а  и х  у ч и л а. Одна из воспитательниц стала позднее 
другом матери; она бывала у нас: Софья Георгиевна 
Надеждина, дочь Егора Ивановича Герцена, жившего слепцом 
на Сивцевом-Вражкз, впавшего в нищету, которому помогали 
старики Танеевы: с Сивцева-Вражка и приходила Софья 
Георгиевна к нам, оставаясь верной насиженному месту; по 
Сивцеву-Вражку гуляли мы; здесь же жил Григорий Аветович 
Джаншиев, о котором ниже.
    Дедушка умер сорока пяти - сорока шести лет; бабушка в 
год лишилась всего, отдав деньги в руки какому-то негодяю; 
наступила ужасная нищета; и одновременно - заболевание 
матери, полюбившей одного из Абрикосовых (сыновей 
фабриканта), которому родители запретили жениться на 
матери, как нищей (Абрикосовы - хорошие знакомые дедушки); 
мать ряд лет любила его; у нее было множество женихов, 
среди которых были и богачи; но она всем отказывала к 
негодованию бабуши; и терпела нищету.

79

    C отцом познакомилась она на предводительском балу; 
странно: отец в молодости, томясь тем или иным 
математическим открытием, испытывал настоящие муки 
творчества; и, чтобы рассеяться и угомонить мысль, начинал 
бывать всюду; и - на балах; отец был поклонником женской 
красоты; но чтил в красоте какие-то геометрические законы; 
когда ему указывали на хорошенькую, он подбегал к ней, 
тыкался носом в нее, подперев руками очки, и измерял 
соотношения: лба, носа, рта; на фигуру, на жест не обращал 
он никакого внимания; лишь на геометрию линий лица. Мать, 
по настоянию ее кузена, Лямина, была почти насильно свезена 
на бал, и произвела сильнейшее впечатление; открылась новая 
московская красавица; рой юношей, офицеров, старцев 
потянулся к ручке новоявленной "знаменитости"; сам генерал-
губернатор, князь Долгорукий, попросил разрешения 
представиться; отец, увидав мать, увидел искомую им формулу 
соотношения пропорций: лба, носа, рта; и - тоже 
представился; иp этого представления возникло знакомство: 
отец, попав в дом матери, ахнул, увидев ужасный развал, 
нищету; и даже: опасности, грозящие "московской красавице"; 
он стал другом дома, опекуном, спасителем, сторожем; и - 
влюбленным; три раза делал он предложение; и - получал 
отказ:
    
Но я другому отдана
И буду век ему верна.
    
    Наконец мать согласилась; отец женился на пропорциях: 
лба, носа, рта; повидимому, было нечто в пропорциях, 
потому что их отметил и Константин Маковский, знакомый 
отца, изредка заезжавший к нам в бытность в Москве; он сам 
признавался, что взял голову юной матери образцом картины 
своей "Невеста на свадебном пире"; лицо матери служило ему 
моделью для "невесты", а лицо сестры жены (кажется) Е. П. 
Летковой (потом Салтановой) служило моделью для ревнивицы, 
стреляющей глазами в невесту; Леткова-Салтанова где-то 
часто встречалась с родителями; и ее с матерью сажали 
перед Тургеневым на интимном обеде в честь него, как 
декорум; в раннем детстве помню

80