лСГЕИ-ЙБЮПРХПЮ юМДПЕЪ аЕКНЦН МЮ юПАЮРЕ
АХНЦПЮТХЪ ЛСГЕИ

Прижизненные издания
Об А.Белом до 1934 г.
Издания после 1934 г.
Об Белом после 1934 г.

МЮИРХ
ЙЮПРЮ ЯЮИРЮ
АХАКХНЦПЮТХЪ ОПХФХГМЕММШЕ ХГДЮМХЪ

<<< Предыдущий блок :: Следующий блок >>>



увеличить


переключиться
на изображения


     говор вокруг нее; "В Москве три всемосковкских 
красавиц. Баташова, Рутковская, Бугаева".
    Я очень гордился "славой" матери; но я никогда в ней не 
видел, так называемой, красоты.
Мать вышла замуж за "уважение"; отец женился на 
"пропорциях"; но ни "уважаемых пропорций", ни 
"пропорционального уважения" не сложилось никак. Все было 
для меня непропорционально; и никаким уважением к быту 
нашему не пылил я; "пропорции" - давили; а вместо уважения 
я испытывал страх. Скоро мать обрела себе подругу по 
балам, куда естественно выпорхнула из нашей квартиры; дом 
подруги и увозы ею матери на балы, в театры и т. д. 
вызывали изредка кроткие реплики отца:
- Они, Шурик мой, - лоботрясы.
    Они - бальные танцоры и частью знакомые Е. И. Гамалей, 
тоже "красавицы", подруги матери; потом она разошлась с 
мужем, переехала в Петербург, выйдя замуж за оперного 
певца, А. Я. Чернова; отсюда: знакомство матери, с 
Фигнерами.
Но "лоботрясы", кавалеры матери, потрясали детское 
воображение: вдруг появится в нашей квартире лейб-гусар; и 
сразит: ментиком, саблей, султаном гродненский гусар, 
Сорохтин, брат Е. И. Гамалей, меня восхищал; но тут 
поднимался отец и гусаров вышучивал.
    Помнятся еще имена молодых людей, с которыми мать часто 
встречалась у Гамалеев или чрез Гамалеев: графы Ланские, 
князь Трубецкой (предводитель дворянства), Похвисневы, 
Кристи, капитан Банецкий, братья Хвостовы (в их числе - 
будущий недоброй памяти черносотенник).
"Котик" по представлению матери должен был стать, как эти 
"очаровательные" молодые люди, а в нем уже наметился 
"второй математик"; и - поднимались бури.
    - Уеду и увезу Кота! - восклицала мать.
    - Никогда-с! - восклицал отец.
   И - бой гладиатора с львицей: опять и опять 
разгорался; а я - опять и опять ждал: светопредставления.



81




увеличить


переключиться
на изображения


    Но что мне делать? Интересно с отцом углублять мысли о 
"цепкохвостой" обезьяне; нельзя! Интересно мечтать о 
гусаре Сорохтине: каков султан, какова шапка! Опять 
нельзя!
    Между гусаром и цепкохвостой обезьяной в виде "Бореньки-
доцента" рвалась моя жизнь: в центре разрыва образовывалась 
торичеллиева пустота, черное ничто; но этим центром было 
"Я" ребенка; и "Я" - падало в обморок; начинались кошмары: 
я кричал по ночам; был призван доктор; он заявил:
    - Не читайте ему сказок; у него слишком пылкая фантазия!
    Фантазия была пылкая; но фантазия над фактами 
действительности, а не над сказками; сказки, наоборот, 
темперировали, смягчали уродства несоответствий; если бы 
доктор был проницательнее, он бы должен сказать:
    - Читайте ему сказки: авось, он забудет в них бред этой 
квартиры.
    Весь источник кошмаров - драма жизни; всякое равновесие 
надломилось во мне; еще бы: ломали и отец и мать; главное, 
я уже инстинктивно видел: они - надломлены сами; не они 
ломали, а их ломало.
Среда ломала.



82




увеличить


переключиться
на изображения


ГЛАВА ВТОРАЯ
       С Р Е Д А
       1. КАРИАТИДЫ И ПАРКИ
    Среда подалась с первым мигом сознания; я, 
наблюдательный, скрытный и тихий ребенок, не видящий вовсе 
детей, изучающий мужей науки, я рос одиноким 
"подпольщиком"; квартирочка - маленькая; детская и 
гостиная, полная взрослых, так сближены были, что я из 
детской мог слышать отчетливо, что говорилось в гостиной. 
Раиса Ивановна, гувернантка, умевшая еще накрыть плащом 
сказок младенца и вынести из мараморохов нашей среды, очень 
рано исчезла; мне стукнуло - пять; Генриэтта Мартыновна, 
анемичная, бледная, вовсе немая, молчала часами; и мне 
сквозь молчанье ее проступила гостиная громкими спорами 
"кариатид" от науки и жен их, бормочущих парок; они 
появилися у изголовья кроватки; бывало, - не сплю я; и - 
слушаю, слушаю, слушаю...
И вылезаю в гостиную: понаблюдать.
    Будь мать более посвящена в воспитанье младенцев, она 
бы нашла, что сиденье средь взрослых младенца есть верное 
средство приблизить к нему "преждевременное развитье", 
которого так ужасалась Она; полагалось: он - маленький, Не 
понимает; а "он" понимал, но - по-своему; то же, что 
понимал "он" - опаснее было, чем понимание нумерации; он 
понимал, почему у "X" прячут профессора-мужа, когда в дом 
является красивая дама; но кое-что оставалось невнятным; 
сообразительность была, теперь вижу я, дьявольская; память 
- просто музей; я стыдился своих наблюдений, восседая на 
мягком ковре под ногами гостей с принесенной игрушкой, я 
схватывал факты, чтобы в постельке, перед сном, их 
осмыслить.
    Многочасовые споры о Дарвине, Геккеле (Усов о Геккеле 
выражался пресдержанно), механицизме разыгрывались, как 
разыгрывались и сплетни, меня занося серой тиною; в ней 
было душно: сравненья-то не было мне (я не вхож был в 
другую сре-



83




увеличить


переключиться
на изображения


ду); может быть, то, что слышал, - прекрасно; а может быть, 
- преотвратительно; сравнивал факты с сентенциями отца о 
морали; твердил он:

Говорят, широко мирозданье,
Человек же ничтожен и мал,
Но гордись человека названьем
Ты, кто мыслил, любил и страдал.
    
    И вот, сравнивая те строчки со слышимым вокруг меня, я 
уж узнал что у нас обстоит неказисто весьма с "человека 
названьем", что круг наш в его средней линии - мертв, туп и 
пресен; давило меня нечто в нем, как бы воздух выхватывая; 
теперь вижу: давили - ужасная косность и статика; 
осознавалося: мне не взваливать на себя этих правил, 
воспринимаемых тяжеловесными и неплавимыми канделябрами; я 
же любил все текучее, как огонек, как водицу, как солнечный 
зайчик на печке; от слов иных замертво падали мухи; и - 
замерзала вода.
    Начинались кошмары, в которых являлась какая-то мне 
"ядовитая" женщина (читай профессорша); и - кто-то гнался 
(сорвавшаяся с фронтона кариатида); и бухающий 
тяжкокаменно "по штатиштичешким данным" сосед, И. И. Янжул 
(он так выговаривал), рос мне из темных углов по ночам; 
как Раиса Ивановна унесла песни Уланда, Гейне и Гете, 
понятные сердцу, и как занемела сквозная моя Генриэта 
Мартыновна, Янжулом бухнуло прямо в меня из гостиной:
	- Бу...   бу...у-у-у...   штатиштичешким...
Бука пришел изо рта И. И. Янжула:
	- Бу... бу... бу... бу...
Как из бочки: ужасно!
И тотчас же я закричал по ночам.
Вероятней всего; я вскричал от эмпирики быта; как, - это 
есть жизнь? Наша жизнь? Моя жизнь? А тогда, - как же с 
этим:

Но гордись человека названьем
Ты, кто мыслил, любил и страдал...




84




увеличить


переключиться
на изображения


    И еще пугали слова об "абелевых интегралах": что есть 
интеграл? Кто есть Абель? И - то же: профессорша "У" 
собирается, бросив мужа, бежать с богачем умирающим "X", 
чтобы он перевел состояние на ее имя; вдова "Н", багровая 
толстуха и коротконожка с ужасным лицом, запылавши 
страстями к профессору "С", его ловит; и песни ревет: "Все 
вы - хлопцы-баламуты". Профессор "С" - нуль внимания: видит 
какие-то корни (не огородные - греческие); лукавые "3" и 
"Т", приглашая их, вместе с тем приглашают - на них, чтобы 
полюбовались страстями пылающей "Н" и корнями профессора 
"С"; "Н" ревела у нас "Баламуты!" Я думал про "С":
- Баламут, - чего мучает; ведь изревелася "Н".
И - полубред начинался:
Как же так?
А с другой стороны то и дело я слышал:
- Мы, мы...
    Соль земли, или - светочи, - мы: мы - Москва, соль 
России (то - знал от отца); в Петербурге - чинуши да 
"лоботрясы"; профессора знают все; им подай лист бумаги и 
дай карандаш, жизнь мгновенно же урегулируется на листе 
этом в правилах высшего света; и вот они: борьба за 
существование у животных - у нас, у людей, есть гуманность 
прогресса; а форма ее - конституция; правительство и 
дурной городовой - не дают конституции; в церкви поп 
проповедует отсталые истины, кадя "угодникам", вместо 
которых когда-нибудь вмажутся Спенсер, Огюст Конт; тогда 
"жрец", иль, поп, убежит; по ступенькам амвона к 
изображению Конта взойдет иной "жрец", научный: М. М. 
Ковалевский во фраке, неся шапо-клак (не евангелие), чтобы 
провозгласить - "Кон-сти-ту-ци-я!"
    Певчие рявкнут тогда Gaudeamus, которое знал я уже; 
папа наш перевел его.
И это есть тост, иль спич!
    Уверяю читателей: переворот к "интеграции" Спенсера так 
мной прочитывался; конституция представлялась не столько 
мне в определеньях посредством понятий, сколь в выездах 
Муромце-



85




увеличить


переключиться
на изображения


ва, Ковалевского, Чупрова, Иванюкова во фраках: с какой-то 
трибуны сказать нечто витиеватое, что говорилося у 
Стороженок, и что говорилось М. М. Ковалевским у нас за 
обедом, над ростбифом: после он взял на живот меня 
(мягкий); М. М. Ковалевский был ведь шафером матери; годы 
парижские связывали с отцом его.
    Знал еще: в крайнем случае будет не царь, - президент; и 
тогда даже В. И. Танеев, который, понюхав махровую розу у 
ананасной теплицы в именье своем, проповедывал все избиение 
крестьянами бар и помещиков, - угомонится; и, фрак свой 
надевши, куда-то поедет; и что-то там скажет.
Так воспринимал я слова.
    Повторяю: основы конституционного строя и позитивистиче-
ского мировоззренья восприняты были мной, как и 
цепкохвостая обезьяна до мига, когда я сказал себе твердо:
    - Я - я!
    Я всосал это вce в себя еще; с карачек: на то "мы" - 
профессорский круг, чтоб младенцы у "нас" не так ползали, 
как у всех прочих, а конституционно и позитивистически.
    Вообразите же весь кавардак в голове моей: удивительная 
предупредительность, даже подшарк пред прислугой отца (от 
души); и крик матери на нее; высочайший пафос моральной 
фантазии у отца; и все сплетни круга; мир, где звезда за 
звездою срывается с неба и чешутся хвосты у комет (наш 
Бредихин их чешет), и где годами - свалка: Марковников и 
Столетов гоняются за Александром Павловичем Сабанеевым и 
выгоняют его из какой-то там лаборатории; он - утешается: 
к Усовым ходит; и с Машенькою, репетиторшей Усовых, 
затворяется; Усовы ждут: предложение сделает.
    Вот одна картина, которая вызвала ночной кошмар мой. 
Другая: кариатида-профессор - изваян в веках; если б мне 
прочитали "В начале бе слово", то я бы поправил: 
университет, а не слово; и после уже шли "слова" в нем: М. 
М. Ковалевского, Муромцева-красавца; и - прочих; слова - 
на фронтоне, где кариатиды изваяны: с кафедрами; 
тяжковесно надвисли - превыше
    



86




увеличить


переключиться
на изображения


всего: И. И. Янжул, М. М. Ковалевский, Н. И. Стороженко; 
превыше их - усовский нос, прорисованный академиком 
Кушелевым в центре купола храма Христа Спасителя: нос 
Саваофа; я - знал: нос-то - Усова!
    В усовский нос верил я, потому что превыше всех - Усов, 
превыше ценимый отцом; его друг, "папа крестный" мой. 
Прелестью сиплых слов С. А. Усова я упивался; я им 
восхищался: и видом, и словом, и смехом, и трубкой его, и 
его бородавками; и мне казалось: наружность профессора 
Усова так же прекрасна, как и Саваофова; если бы был он 
седым, то взлетело б под купол лицо, все лицо, а не нос 
один; и раскидался б руками над всею Москвой, выше всех, С. 
А. Усов: Иванову колокольню поставь под тот купол, - 
уместится; это я знал; в храм Спасителя водили с бульвара 
меня: я гулял на Пречистенском.
Вот - две картины.
Они не увязывались в сознании.
   Кариатидность, каменность, неизменная косность портала 
жизни; все, что менялось, менялось когда-то, при 
Александре Втором; при Александре Третьем сплошное "во 
веки веков" водворилась. Я это уж слышал. Но 
водворившееся, обставшее - непонятно; ни "штатиштичешкие 
шведенья" Янжула, ни "шекспиризм" Стороженки, мне зримые в 
виде каменных гирлянд, обвивающих нависнувшие над миром 
кариатиды; под ними - багровая "Н" не ревет "баламутов" 
своих.
   Результировать ставшее, навеки обставшее, я не сумел; а 
меня уже звали: стать там, где они все стояли - на веки 
веков; и профессор подмигивал:
- Вот, погоди, брат, - профессором станешь!
    И старый Я. Грот прислал книгу младенцу; и надписал: "Б. 
Н. Бугаеву"; старик Буслаев кормил пастилой: на бульваре 
Пречистенском; и Н. И. Стороженко, Н. В. Склифасовский 
(хирург), И. И. Янжул с охотою игрывали с нами, детьми; мне 
бы с девочкой, с Танечкой, на руки, чтоб прямо снесли нас в 
редакцию "Русских Ведомостей". Погубило же - прежде-
    



87




увеличить


переключиться
на изображения


временное развитие; и желание срезу ль тировать быт этот в 
целом его; результироватъ в целом не мог.
    Резулътировала - крестная мать: Марья Ивановна Лясков-
ская, которая принимала дань уважения: с Усова, с отца; и 
с других; представленье о ней мне сложилось: квартира ее 
есть какая-то там "Золотая Орда", куда едет профессор; и - 
дани везет.
    
2. МАРИЯ ИВАНОВНА ЛЯСКОВСКАЯ
    Мария Ивановна: Лясковская, урожденная Варгина 
(собственный дом на Кузнецком), жена Николая Эрастовича 
Лясковского, профессора химии, о котором писал мой отец: 
"Я его часто встречал у профессора Николая Эрастовича 
Лясковского, дом которого был связущим звеном для многих 
университетских деятелей того времени" (Н. Бугаев: "Сергей 
Алексеевич Усов".); время - 1860 - 1865 годы; Лясковский 
скончался давно; но жена его, Марья Ивановна, крестная 
мать, превратила "связующее звено" в железные цепи; они на 
нас бряцали, точно тяжелые кандалы.
    Что-то в лице ее было якутское: скулы монгольские, 
малые щелочки глазок безвеких, всегда приседавших в 
морщиночки приторные; всосы темные на серомертвых щеках, 
сухой, черство зажавшийся рот, раз'езжающийся в улыбку-
гримасу, слезливую, сантиментальную, чтобы, разъехавшись, 
снова счерствиться безжалостно; жидкие, желтозеленые, 
гладкие вовсе зачесы волос под наколочку черную; малый 
росток, худоба: совершенный одер; старомодное черное 
платье фасона древнейшего (пятидесятых годов?); очень 
узенькие нарукавчики, стягивающие кисти лапок лягушечьих; 
очень широкая юбка; распяленная тарахтящей крахмальною 
белой исподнею юбкой; гордилась, что носит такую:
    - Белье, дорогая моя, коль не белое, так значит 
грязное; на белом же и пылинка видна; на цветном, так и 
все, - фунты грязи... Не гигиенично!: у вас, дорогая моя, 
юбка нижняя - шелковая, розовая? Так и все... Нет, уж я - 
вот в какой, - И вздерг
    



88




увеличить


переключиться
на изображения


юбок, чтоб матери протарахтеть своим жестким крахмалом в 
лицо; да и не только матери: отцу, Сергей Алексеичу Усову, 
сыну его, "Паше" Усову, кому угодно:
- Так, все!
    И прюнелевые старомоднейшие ботинки, нарочно, чтобы 
ногой - прямо в нос:
- Вот какие ношу, - так и все!
И опять - вэдерги юбок.
Сергей Алексеевич Усов сипел:
- 	Она не показывала своих ног вам?
- ?
- Покажет: гордится размерами; "ножкой" гордится.
Старуху я помню с младенчества; было ей под шестьдесят
уже; строгие нравы вносила; подтягивала знаменитых друзей.
    - Так и все, дорогая: жена должна спать на одной - так 
и все - с мужем; так, да... постели... А вы, дорогая...
    И, сморщившись медоточиво, все лапкой лягушьей 
подмахивала; точно высказала величайшую нежность; и глазки 
едва не слезились из щелочек; делалось страшно; профессор 
сопел, а жена опускала глаза.
    Мне, ребенку, мой дядя, Георгий Васильевич Бугаев, 
глаза открыл трезво:
	- Зеленый одер... пфф-пфф!
	- Как можешь, Жоржик, ты личность почтенную так 
называть? - испугался отец; дядю мать прозвала "дядя Ерш" 
за колючесть.
    Смысл Марьи Ивановны мне приоткрылся:  з е л е н ы й  о 
д е р! Здесь скажу: зарисовывая Аполлона Аполлоновича 
Аблеухова, я взял моделью наверное М. И. Лясковскую: в 
сухости, черствости, во внешнем виде, лишь вставив другие 
глаза да приставивши бачки; отрежьте их, вставьте якутьи 
глазенки и в юбку оденьте сенатора - вылитая Марья 
Ивановна; некоторые же чудачества и черты нежности взял от 
отца.
    Марью Ивановну чтили ужасно; пасла нас железным жезлом; 
церемониймейстер профессорской жизни; вернее: 
церемониймей-



89




увеличить


переключиться
на изображения


стер целого отделения физико-математического факультета. 
Профессора: Северцов, Борзенков, Усов, Бугаев, Щегляевы, 
Богуславские, Сабанеевы, Волконские, сколькие, - дани 
носили; откуда влияние это, - не ведаю; только: мне культ 
фетишей связан с {этою куклой якутскою: чем не фетиш? И - 
пасла: когда Борзенков ел у нее, подстилали под ноги 
клеенку ему: он - сорил ей на зеркало пола; а Усова не 
принимали в гостиной малиновой (только в зеленой!): курил.
В узах держала!
    Войдя к ней в переднюю, оробевали: от строгости, от 
тишины, от нас всех потрясающей чистоты; старая прислуга, 
Аннушка Егоровна, палец полижет, присядет на корточки; и - 
убирает сориночки с пола; предметы стояли в десятках лет те 
же; и - так же: те ж алебастры, та ж люстра хрустальная в 
Зале; и "Вестник Европы" развернутый - там же, в зеленой 
гостиной; читала его с основания; читала до смерти; и 
больше она не читала уже ничего из журналов.
    Войдя в лакированную переднюю, отогревались сперва, чтоб 
хозяйке в лицо не пахнуть холодком: летом, весною, зимою 
поддерживалась температура на 16° по Реомюру; в 15 или в 17 
градусах жить не могла: и жила таким способом лет тридцать 
пять.
    Обогревшися, переходили в блистающий зал: обои - белые; 
пол же, как зеркало; шли, боясь хлопнуться: скользко! По 
середине зала - видели зрелище: выход старухи навстречу, 
спешащей с перевальцем и уже в миг явленья из двери 
малиновой гостиной заклепывающей рот гостю сентенцией; для 
каждого - своею, выношенной в годах, повторяемой 
десятилетия; коли Бугаевы - одна сентенция; коль Сабанеевы, 
то уж - другая; приятнее прочих для Усовых: для Сергей 
Алексеича; после же для всех сынов: Алексея, Сергея и Павла 
Сергеича.
    - Так, все - всегда говорю: всякий Гогенштауфен - 
лучший из Гогенштауфенов; так: всякий Усов... и - да... 
лучший Усов... И так, и все...
    Произносилось это все скороговоркою, как прибаутка; и, 
топая каблуками прюнелевых, нарочито простых башмаков, се-
    



90




увеличить


переключиться
на изображения


меняла в гостиную, переваливаясь и махая ручонкой; садясь, 
продолжала сентенцию новую,  которая начиналась всегда:
	- Я всегда говорила - так, да, Николаю Ирасовичу - 
произносила "Ирасовичу", не "Зрастовичу"; и далее, под 
флагом беседы с "Ирасовичем", лет уж двадцать скончавшимся, 
выносилась суровейшая резолюция на то иль иное событие 
жизни (семейной, общественной) новоприбывшего гостя: уже 
сплетни собраны, произведен анализ; решение вынесено; 
появление гостя - предлог: ей прочесть приговор или выдать 
награду:
	- Так, все: говорила всегда Николаю Ирасовичу: "Николя 
- не покупай мне лишних предметов; необходимое, - только 
оно украшает жизнь"... Так, Да: у вас, дорогая моя, новый 
стол? Для чего? Еще старый хорош...
    И потом сообщалось: когда они с мужем женились, умели же 
жить они на пятьдесят лишь рублей; эта жизнь длилась с год, 
может быть; а потом притекло состоянье богатое к ней 
(урожденная Варгина!); и забывалось: жила таким способом, 
при состоянье, десятки лет; как разносила она когда 
жаловались:
- Трудно жить мне на жалованье, Марья Ивановна!
Правила стоицизма и Диогеновой бочки напоминались сурово
ей: вот ведь жила же она; пусть другие живут, - так и все; 
иногда ж выбирала она бедняков в фавориты, за скромность, 
безропотность; их усадив пред собой в мягком кресле, пред 
ними точила слезу; и платком отирала свои покрасневшие 
глазки:
   - Бедная моя, - так и все, - так мне жалко: глядеть не 
могу я на вас!
    Одна барышня, получающая лишь тридцать рублей, пред 
которой точилися слезы, порой вызывалась пред Марьей 
Ивановной: сидеть перед ней и глядеть, как точилися слезы; 
ходила, ходила; и - вдруг возмутилась:
    - Опять усадила! и плакала Марья Ивановна: просто не 
знаешь, куда и деваться!
    Ну, а - помогла она барышне: по человечеству, а не для 
ради... "благотворительности"?



91




увеличить


переключиться
на изображения


Никогда!
    Занималась иною благотворительностью: благотворила 
профессора, совершая периодические, обер-полицмейстерекие 
об'езды квартир, в результате которых роптали профессорши 
(мать моя - плакала); профессорам же - каждение: лучшие все 
Гогенштауфены! Одна умная дама доказывала, что М. И. 
неравнодушна, весьма, к ее мужу; и глазки слезливыt строит, 
и ножки прюнелевые показывает под предлогом своей 
аскетической пропаганды: простых башмаков и простых белых 
юбок.
    Конечно ж, - не "флирт": платоническая сердечность; и 
чистая дружба; но требовала "культа дружбы"; и тут 
проявляла ревнивость; она добивалась горячей 
конфиденциальности, чтобы профессор, идя на свидание с 
ней, запевал про себя:
    
Синей же, указывай путь,
Ведя к недоступному счастью
Того, кто надежды не знал;
И сердце утонет в восторге
При виде тебя...
    
    На протяжении лет двадцати пяти - приезжала два раза в 
год: 13-го октября, накануне рождения "крестника" - с 
книгой (подарок), и 6-го декабря, в день именин отца: 
отобедать; отец бывал часто у ней; приезжала она в черном 
платье; а дома ходила она в сером платье, которое - лучше; 
похуже она берегла для гостей:
	- Дорогая моя: всюду пыль, - так и все; как приеду 
домой, это платье - платье вздергивалося - долой, чтоб полы 
свои не запылить...
	- У меня, дорогая - два платья всего: вы опять 
заказали себе выездное, - так все... Не по средствам 
живете... Жила же я...
И рассказывалось житье (пятьдесят рублей в месяц).
    Полагалось бывать у нее: на Рождестве и на Пасхе; лишь 
избранные удостаивались получить приглашения на именины 
ее: отобедать; в тот день и в столовой, и в зале к стене 
при-
    



92




увеличить


переключиться
на изображения


двигались сукном перетянутые доски, чтобы профессор, 
коснувшись стенки, не измаслил ее головой.
    Удивлялся покорности профессоров, все сносящих: тому 
подстилалась клеенка (неряха), тот - грязный, тот не 
допускается в малиновую гостиную; к нему появляются в 
платье, которое обречено подметать сор квартиры; не 
перечисляю всех оскорбительностей, подносимых ей с ласковым 
видом; сносилося все, потому что - блюла: что блюла? 
Пресловутый девиз "как у всех в нашем круге". И разводила 
безжалостное лицемерье морали, слегка подслащенной, как... 
оболочка пилюли "касторки"; а коли под флером приличья 
пылали багровые страсти "Н", иль - изменяли друг другу, то 
- делался вид: ничего-то и нет; лишь была бы личина:
- Так, все, - говорила я Николаю  Ирасовичу!
    Но она полагала себя дарохранительницей: охраняла 
компендиум высшей культуры: и кокетничала не любовью к 
попам и к дурному городовому, ее охранявшему; читала 
"Вестник Европы"; и была - "Вестник Европы" насквозь; то-
есть по Стасюлевичу мыслила, да перечитывала тома 
Соловьева-историка; перечитает, и - снова читает: том 
первый, второй.
    Ни одной живой мысли: лишь старческие, слащавые 
дрянности в роде капсюли касторовой; мать моя - попочитает 
ее; и - расплачется: раз даже вынужден был Лясковской 
заметить отец:
    - Вы бы, Марья Ивановна, Александру Дмитриевну в покое 
оставили б!
    Боже, что было!" Летали и письма трагические, были и 
об'яснения "сердечнейшие"; тон "Травьяты" звучал в них.
    Будь уважение, ей расточаемое, вполне искренним. Нет, 
смеялись над нею; а "В", ей носившая дани, ее жгла 
сарказмами (но - за спиною); все ж - ездили к ней на 
поклон; и внушили мне: "крестная мать" есть понятье 
священное; все же горжусь, что я, выросши, срезал ее; и 
традицию "стильных" поклонов нарушил; мать дань ей возила 
до смерти: фетиш!
  Ее чтили: надо было насквозь перетлевшему быту держаться; 
уже внутри не было кумиров;  "традиции" под шумок об-



93




увеличить


переключиться
на изображения


ходились; и только фетиш мог извне их поддерживать; так 
перерождался быт славный в культ древний - в культ 
прюнелевого башмака,   из-под юбки крахмальной  грозящего.
    Я потому останавливаюсь на Лясковской, что мне она - 
первое знакомство с богатою буржуазией; среди профессоров 
она виделась мне двуединой: профессоршей и миллионершей; и 
первое слово "богачка" связывалось со словом мне "Марья 
Ивановна"; в ней примешивались к ужимкам профессорши - 
чуждые, малознакомые ноты; у нее фабрикант и сенатор, 
Нечаев-Мальцев сидел; я поздней обобщение свойств, ей 
присущих, открыл в символическом образе  "Железной пяты".
  Детское знакомство с пятою той - знакомство с сухою пятою 
Лясковcкой, одетой в прюнелевую ботинку; и когда она 
высовывала из-под юбки пяту ту, кидало меня в смутный 
страх, в отвращение.
    К свите данниц М. И. относились типичнейшие: М. И. С. и 
жена; университетского деятеля Е. Л. В.; типичные парки, 
охранительницы устоев и передатчицы слухов; М. И. С. мне 
виделась перепекающей золу быта квартирочки в вкусности; 
как из муки, пирожки пекла, - сладкие; липкие; сладости 
сыпались, чтобы пресноты муки золяной не отбили бы 
аппетита у мужа, и так свой желудок однажды расстроившего; 
мой отец, даже он, так старавшийся быть незаметным в быту, 
на одну из слащавостей М. И. С. резко ответил:
- Не говорите маниловщины!
    М. И., много лет в нашем доме бывавшая, так 
разобиделась, что много лет не бывала.
    Е. Л. В., в противовес М. И. С, золособиратедьницы, 
обкормившей золой благоверного мужа, мне видится 
золорассыпательницей: зола, иль пыль слухов, накоплялась 
обильнейше в доме ее; этой серой золою пылила в квартирах 
с огромной талантливостью, прозоляя - все, все: в пять 
минут; в ридикюльчик набравши золы, об'езжала знакомых; и 
сыпала ею.
    Обе были презлые; одна расточала злость, переслащая ее; 
а другая, ее угущая всыпаньем в золу перетолченных 
стекляшек;



94




увеличить


переключиться
на изображения


и обе по-разному лицемерили; Е. Л. В. лицемерила, 
преподнося злость под формою... злости же: корыстной и 
личной под формою бескорыстного юмора и отрезания якобы 
"правды-матки" (была не глупа); говоря едкости и гадости о 
других, она потом говорила едкости и гадости прямо в глаза 
человеку - с таким видом, что, мол, - проста, извините; все 
выложу вам же о вас; и останется - только любовь утаенная: 
к вам же! Она имела дар к колкостям; пользуяся остроумием 
высшим своей якобы бескорыстнейшей соли, колола и жалила, с 
остервененьем: присутствующих и отсутствующих,- без стыда и 
ответственности; все значительное, все талантливое в 
настоящем, в прошедшем и в будущем бешеною слюною своей 
покрывала, трясяся с такой отвратительной злостью, мотая 
своей неприятной головкой в седых кудерьках; чем старей, 
безобразней она становилась, тем бешеней, мельче, подлей 
оплеванья ее мне казалися; захлебывалася, вонзала мещанское 
жало во вое, что ее превышало; до двадцати девяти лет 
встречался я с этой ехидной, ее обходя, потому что противно 
мне было глядеть, как она, увидавши талантливого человека, 
подмигивала на... его... экскременты; неглупая, жалкая 
пакостница превратилася в старости просто в шута, 
кувыркавшегося перед каждым и побивавшего мелкостью 
мелкости, ею просыпанные: озоляла квартиры; уедет, - 
квартира воняет, квартира золеет; под конец оставалося, как 
скорпиону, ей хвост свой задрав над собою, прожалитъ 
головку старушечью, собственную; ведь уже - ошельмовано 
все! Шельмовать - больше нечего!
    В 1910 году в дни кончины Толстого она говорила вонючие 
вещи о нем; я ее оборвал; став зеленой от злости, она 
зажевала сухими губами; и - быстро исчезла: я думаю, - 
желчь разлилась в ней; ведь ей не перечил никто.
    Марья Ивановна была искусана ею в квартирах 
профессорских, но за спиной, разумеется; в праздники Е. Л. 
В. дани несла ей; и на обеде М. Й. посиживала с невинными 
глазками; М. И. С. и Е. Л. В. наисправнейшие 
посетительницы; и чтительницы покойной Лясковской,



95




увеличить


переключиться
на изображения


3. СЕРГЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ УСОВ
    Крестный отец, Сергей Алексеевич Усов, огромного роста, 
массивный, с большою курчавою темно-каштановой бородою и с 
огненными главами, прорезывает мне большим носом, как 
молнией, сумерки детства; он вспыхивает бородавками 
полнокровного очень лица, сотрясая нам комнаты сиповатым, 
отчетливым смехом.
  Бывало, в столовой, в гостиной - гам; резкий звонок; 
топот ботиков; сиплые шутки в передней; и голос, как 
сорванный от табака и от споров, зажатый под горлом; и 
возглас отца:
- Вот Сергей Алексеевич!
    И - присмирение: голоса потухают, давая простор 
сиповатому голосу; в центре он: бьет каламбурами, шутками, 
уподоблениями; взрывы громкого хохота; слушаю я из 
кроватки его; н(c) все понимаю; но что понимаю, как сказки: 
чудесно!
    Отец мой души в нем не чаял; С. А. самый близкий ему; 
все-то слышу:
	- Сергей Алексеевич думает!
	- Усов сказал!
    И на Усове сходятся мнения родителей; мать удивляется 
блеску его.
    Не забуду я горя отца, когда этого великана сразила 
безвременная кончина в 1886 году (припадок ангины); с этой 
смерти начинается его оторванность; точно поднят был мост 
между ним и средой; он уже мало общался внутренно - по 
прямому проводу; он скорее выходил к людям: спорить, 
назидать, помогать, pacпeкaть.; с Усовым он был 
нараспашку, к нему забегал постоянно и любовался его 
крупной фигурою, дышащей смехом, спорами, высказыванием 
своих убеждений; отец сам любил крупно поговорить; и 
страдал недостатком: недовыслушать теоретических доводов 
противника; к Усову он прислушивался; его - повторял: им 
гордился.
    Действительно: Усов был крупным центром Москвы в 
семидесятых и восьмидесятых годах; прекрасный ученый и 
эрудит,



96




© цПСООЮ ПЮГПЮАНРВХЙНБ ЯЮИРЮ лЕЛНПХЮКЭМНИ ЙБЮПРХПШ юМДПЕЪ аЕКНЦН
мЮ ЦКЮБМСЧ ЯРПЮМХЖС ЯЮИРЮ