|
|
|
<<< Предыдущий блок :: Следующий блок >>>
|
увеличить
переключиться на изображения
|
говор вокруг нее; "В Москве три всемосковкских
красавиц. Баташова, Рутковская, Бугаева".
Я очень гордился "славой" матери; но я никогда в ней не
видел, так называемой, красоты.
Мать вышла замуж за "уважение"; отец женился на
"пропорциях"; но ни "уважаемых пропорций", ни
"пропорционального уважения" не сложилось никак. Все было
для меня непропорционально; и никаким уважением к быту
нашему не пылил я; "пропорции" - давили; а вместо уважения
я испытывал страх. Скоро мать обрела себе подругу по
балам, куда естественно выпорхнула из нашей квартиры; дом
подруги и увозы ею матери на балы, в театры и т. д.
вызывали изредка кроткие реплики отца:
- Они, Шурик мой, - лоботрясы.
Они - бальные танцоры и частью знакомые Е. И. Гамалей,
тоже "красавицы", подруги матери; потом она разошлась с
мужем, переехала в Петербург, выйдя замуж за оперного
певца, А. Я. Чернова; отсюда: знакомство матери, с
Фигнерами.
Но "лоботрясы", кавалеры матери, потрясали детское
воображение: вдруг появится в нашей квартире лейб-гусар; и
сразит: ментиком, саблей, султаном гродненский гусар,
Сорохтин, брат Е. И. Гамалей, меня восхищал; но тут
поднимался отец и гусаров вышучивал.
Помнятся еще имена молодых людей, с которыми мать часто
встречалась у Гамалеев или чрез Гамалеев: графы Ланские,
князь Трубецкой (предводитель дворянства), Похвисневы,
Кристи, капитан Банецкий, братья Хвостовы (в их числе -
будущий недоброй памяти черносотенник).
"Котик" по представлению матери должен был стать, как эти
"очаровательные" молодые люди, а в нем уже наметился
"второй математик"; и - поднимались бури.
- Уеду и увезу Кота! - восклицала мать.
- Никогда-с! - восклицал отец.
И - бой гладиатора с львицей: опять и опять
разгорался; а я - опять и опять ждал: светопредставления.
81
|
увеличить
переключиться на изображения
|
Но что мне делать? Интересно с отцом углублять мысли о
"цепкохвостой" обезьяне; нельзя! Интересно мечтать о
гусаре Сорохтине: каков султан, какова шапка! Опять
нельзя!
Между гусаром и цепкохвостой обезьяной в виде "Бореньки-
доцента" рвалась моя жизнь: в центре разрыва образовывалась
торичеллиева пустота, черное ничто; но этим центром было
"Я" ребенка; и "Я" - падало в обморок; начинались кошмары:
я кричал по ночам; был призван доктор; он заявил:
- Не читайте ему сказок; у него слишком пылкая фантазия!
Фантазия была пылкая; но фантазия над фактами
действительности, а не над сказками; сказки, наоборот,
темперировали, смягчали уродства несоответствий; если бы
доктор был проницательнее, он бы должен сказать:
- Читайте ему сказки: авось, он забудет в них бред этой
квартиры.
Весь источник кошмаров - драма жизни; всякое равновесие
надломилось во мне; еще бы: ломали и отец и мать; главное,
я уже инстинктивно видел: они - надломлены сами; не они
ломали, а их ломало.
Среда ломала.
82
|
увеличить
переключиться на изображения
|
ГЛАВА ВТОРАЯ
С Р Е Д А
1. КАРИАТИДЫ И ПАРКИ
Среда подалась с первым мигом сознания; я,
наблюдательный, скрытный и тихий ребенок, не видящий вовсе
детей, изучающий мужей науки, я рос одиноким
"подпольщиком"; квартирочка - маленькая; детская и
гостиная, полная взрослых, так сближены были, что я из
детской мог слышать отчетливо, что говорилось в гостиной.
Раиса Ивановна, гувернантка, умевшая еще накрыть плащом
сказок младенца и вынести из мараморохов нашей среды, очень
рано исчезла; мне стукнуло - пять; Генриэтта Мартыновна,
анемичная, бледная, вовсе немая, молчала часами; и мне
сквозь молчанье ее проступила гостиная громкими спорами
"кариатид" от науки и жен их, бормочущих парок; они
появилися у изголовья кроватки; бывало, - не сплю я; и -
слушаю, слушаю, слушаю...
И вылезаю в гостиную: понаблюдать.
Будь мать более посвящена в воспитанье младенцев, она
бы нашла, что сиденье средь взрослых младенца есть верное
средство приблизить к нему "преждевременное развитье",
которого так ужасалась Она; полагалось: он - маленький, Не
понимает; а "он" понимал, но - по-своему; то же, что
понимал "он" - опаснее было, чем понимание нумерации; он
понимал, почему у "X" прячут профессора-мужа, когда в дом
является красивая дама; но кое-что оставалось невнятным;
сообразительность была, теперь вижу я, дьявольская; память
- просто музей; я стыдился своих наблюдений, восседая на
мягком ковре под ногами гостей с принесенной игрушкой, я
схватывал факты, чтобы в постельке, перед сном, их
осмыслить.
Многочасовые споры о Дарвине, Геккеле (Усов о Геккеле
выражался пресдержанно), механицизме разыгрывались, как
разыгрывались и сплетни, меня занося серой тиною; в ней
было душно: сравненья-то не было мне (я не вхож был в
другую сре-
83
|
увеличить
переключиться на изображения
|
ду); может быть, то, что слышал, - прекрасно; а может быть,
- преотвратительно; сравнивал факты с сентенциями отца о
морали; твердил он:
Говорят, широко мирозданье,
Человек же ничтожен и мал,
Но гордись человека названьем
Ты, кто мыслил, любил и страдал.
И вот, сравнивая те строчки со слышимым вокруг меня, я
уж узнал что у нас обстоит неказисто весьма с "человека
названьем", что круг наш в его средней линии - мертв, туп и
пресен; давило меня нечто в нем, как бы воздух выхватывая;
теперь вижу: давили - ужасная косность и статика;
осознавалося: мне не взваливать на себя этих правил,
воспринимаемых тяжеловесными и неплавимыми канделябрами; я
же любил все текучее, как огонек, как водицу, как солнечный
зайчик на печке; от слов иных замертво падали мухи; и -
замерзала вода.
Начинались кошмары, в которых являлась какая-то мне
"ядовитая" женщина (читай профессорша); и - кто-то гнался
(сорвавшаяся с фронтона кариатида); и бухающий
тяжкокаменно "по штатиштичешким данным" сосед, И. И. Янжул
(он так выговаривал), рос мне из темных углов по ночам;
как Раиса Ивановна унесла песни Уланда, Гейне и Гете,
понятные сердцу, и как занемела сквозная моя Генриэта
Мартыновна, Янжулом бухнуло прямо в меня из гостиной:
- Бу... бу...у-у-у... штатиштичешким...
Бука пришел изо рта И. И. Янжула:
- Бу... бу... бу... бу...
Как из бочки: ужасно!
И тотчас же я закричал по ночам.
Вероятней всего; я вскричал от эмпирики быта; как, - это
есть жизнь? Наша жизнь? Моя жизнь? А тогда, - как же с
этим:
Но гордись человека названьем
Ты, кто мыслил, любил и страдал...
84
|
увеличить
переключиться на изображения
|
И еще пугали слова об "абелевых интегралах": что есть
интеграл? Кто есть Абель? И - то же: профессорша "У"
собирается, бросив мужа, бежать с богачем умирающим "X",
чтобы он перевел состояние на ее имя; вдова "Н", багровая
толстуха и коротконожка с ужасным лицом, запылавши
страстями к профессору "С", его ловит; и песни ревет: "Все
вы - хлопцы-баламуты". Профессор "С" - нуль внимания: видит
какие-то корни (не огородные - греческие); лукавые "3" и
"Т", приглашая их, вместе с тем приглашают - на них, чтобы
полюбовались страстями пылающей "Н" и корнями профессора
"С"; "Н" ревела у нас "Баламуты!" Я думал про "С":
- Баламут, - чего мучает; ведь изревелася "Н".
И - полубред начинался:
Как же так?
А с другой стороны то и дело я слышал:
- Мы, мы...
Соль земли, или - светочи, - мы: мы - Москва, соль
России (то - знал от отца); в Петербурге - чинуши да
"лоботрясы"; профессора знают все; им подай лист бумаги и
дай карандаш, жизнь мгновенно же урегулируется на листе
этом в правилах высшего света; и вот они: борьба за
существование у животных - у нас, у людей, есть гуманность
прогресса; а форма ее - конституция; правительство и
дурной городовой - не дают конституции; в церкви поп
проповедует отсталые истины, кадя "угодникам", вместо
которых когда-нибудь вмажутся Спенсер, Огюст Конт; тогда
"жрец", иль, поп, убежит; по ступенькам амвона к
изображению Конта взойдет иной "жрец", научный: М. М.
Ковалевский во фраке, неся шапо-клак (не евангелие), чтобы
провозгласить - "Кон-сти-ту-ци-я!"
Певчие рявкнут тогда Gaudeamus, которое знал я уже;
папа наш перевел его.
И это есть тост, иль спич!
Уверяю читателей: переворот к "интеграции" Спенсера так
мной прочитывался; конституция представлялась не столько
мне в определеньях посредством понятий, сколь в выездах
Муромце-
85
|
увеличить
переключиться на изображения
|
ва, Ковалевского, Чупрова, Иванюкова во фраках: с какой-то
трибуны сказать нечто витиеватое, что говорилося у
Стороженок, и что говорилось М. М. Ковалевским у нас за
обедом, над ростбифом: после он взял на живот меня
(мягкий); М. М. Ковалевский был ведь шафером матери; годы
парижские связывали с отцом его.
Знал еще: в крайнем случае будет не царь, - президент; и
тогда даже В. И. Танеев, который, понюхав махровую розу у
ананасной теплицы в именье своем, проповедывал все избиение
крестьянами бар и помещиков, - угомонится; и, фрак свой
надевши, куда-то поедет; и что-то там скажет.
Так воспринимал я слова.
Повторяю: основы конституционного строя и позитивистиче-
ского мировоззренья восприняты были мной, как и
цепкохвостая обезьяна до мига, когда я сказал себе твердо:
- Я - я!
Я всосал это вce в себя еще; с карачек: на то "мы" -
профессорский круг, чтоб младенцы у "нас" не так ползали,
как у всех прочих, а конституционно и позитивистически.
Вообразите же весь кавардак в голове моей: удивительная
предупредительность, даже подшарк пред прислугой отца (от
души); и крик матери на нее; высочайший пафос моральной
фантазии у отца; и все сплетни круга; мир, где звезда за
звездою срывается с неба и чешутся хвосты у комет (наш
Бредихин их чешет), и где годами - свалка: Марковников и
Столетов гоняются за Александром Павловичем Сабанеевым и
выгоняют его из какой-то там лаборатории; он - утешается:
к Усовым ходит; и с Машенькою, репетиторшей Усовых,
затворяется; Усовы ждут: предложение сделает.
Вот одна картина, которая вызвала ночной кошмар мой.
Другая: кариатида-профессор - изваян в веках; если б мне
прочитали "В начале бе слово", то я бы поправил:
университет, а не слово; и после уже шли "слова" в нем: М.
М. Ковалевского, Муромцева-красавца; и - прочих; слова -
на фронтоне, где кариатиды изваяны: с кафедрами;
тяжковесно надвисли - превыше
86
|
увеличить
переключиться на изображения
|
всего: И. И. Янжул, М. М. Ковалевский, Н. И. Стороженко;
превыше их - усовский нос, прорисованный академиком
Кушелевым в центре купола храма Христа Спасителя: нос
Саваофа; я - знал: нос-то - Усова!
В усовский нос верил я, потому что превыше всех - Усов,
превыше ценимый отцом; его друг, "папа крестный" мой.
Прелестью сиплых слов С. А. Усова я упивался; я им
восхищался: и видом, и словом, и смехом, и трубкой его, и
его бородавками; и мне казалось: наружность профессора
Усова так же прекрасна, как и Саваофова; если бы был он
седым, то взлетело б под купол лицо, все лицо, а не нос
один; и раскидался б руками над всею Москвой, выше всех, С.
А. Усов: Иванову колокольню поставь под тот купол, -
уместится; это я знал; в храм Спасителя водили с бульвара
меня: я гулял на Пречистенском.
Вот - две картины.
Они не увязывались в сознании.
Кариатидность, каменность, неизменная косность портала
жизни; все, что менялось, менялось когда-то, при
Александре Втором; при Александре Третьем сплошное "во
веки веков" водворилась. Я это уж слышал. Но
водворившееся, обставшее - непонятно; ни "штатиштичешкие
шведенья" Янжула, ни "шекспиризм" Стороженки, мне зримые в
виде каменных гирлянд, обвивающих нависнувшие над миром
кариатиды; под ними - багровая "Н" не ревет "баламутов"
своих.
Результировать ставшее, навеки обставшее, я не сумел; а
меня уже звали: стать там, где они все стояли - на веки
веков; и профессор подмигивал:
- Вот, погоди, брат, - профессором станешь!
И старый Я. Грот прислал книгу младенцу; и надписал: "Б.
Н. Бугаеву"; старик Буслаев кормил пастилой: на бульваре
Пречистенском; и Н. И. Стороженко, Н. В. Склифасовский
(хирург), И. И. Янжул с охотою игрывали с нами, детьми; мне
бы с девочкой, с Танечкой, на руки, чтоб прямо снесли нас в
редакцию "Русских Ведомостей". Погубило же - прежде-
87
|
увеличить
переключиться на изображения
|
временное развитие; и желание срезу ль тировать быт этот в
целом его; результироватъ в целом не мог.
Резулътировала - крестная мать: Марья Ивановна Лясков-
ская, которая принимала дань уважения: с Усова, с отца; и
с других; представленье о ней мне сложилось: квартира ее
есть какая-то там "Золотая Орда", куда едет профессор; и -
дани везет.
2. МАРИЯ ИВАНОВНА ЛЯСКОВСКАЯ
Мария Ивановна: Лясковская, урожденная Варгина
(собственный дом на Кузнецком), жена Николая Эрастовича
Лясковского, профессора химии, о котором писал мой отец:
"Я его часто встречал у профессора Николая Эрастовича
Лясковского, дом которого был связущим звеном для многих
университетских деятелей того времени" (Н. Бугаев: "Сергей
Алексеевич Усов".); время - 1860 - 1865 годы; Лясковский
скончался давно; но жена его, Марья Ивановна, крестная
мать, превратила "связующее звено" в железные цепи; они на
нас бряцали, точно тяжелые кандалы.
Что-то в лице ее было якутское: скулы монгольские,
малые щелочки глазок безвеких, всегда приседавших в
морщиночки приторные; всосы темные на серомертвых щеках,
сухой, черство зажавшийся рот, раз'езжающийся в улыбку-
гримасу, слезливую, сантиментальную, чтобы, разъехавшись,
снова счерствиться безжалостно; жидкие, желтозеленые,
гладкие вовсе зачесы волос под наколочку черную; малый
росток, худоба: совершенный одер; старомодное черное
платье фасона древнейшего (пятидесятых годов?); очень
узенькие нарукавчики, стягивающие кисти лапок лягушечьих;
очень широкая юбка; распяленная тарахтящей крахмальною
белой исподнею юбкой; гордилась, что носит такую:
- Белье, дорогая моя, коль не белое, так значит
грязное; на белом же и пылинка видна; на цветном, так и
все, - фунты грязи... Не гигиенично!: у вас, дорогая моя,
юбка нижняя - шелковая, розовая? Так и все... Нет, уж я -
вот в какой, - И вздерг
88
|
увеличить
переключиться на изображения
|
юбок, чтоб матери протарахтеть своим жестким крахмалом в
лицо; да и не только матери: отцу, Сергей Алексеичу Усову,
сыну его, "Паше" Усову, кому угодно:
- Так, все!
И прюнелевые старомоднейшие ботинки, нарочно, чтобы
ногой - прямо в нос:
- Вот какие ношу, - так и все!
И опять - вэдерги юбок.
Сергей Алексеевич Усов сипел:
- Она не показывала своих ног вам?
- ?
- Покажет: гордится размерами; "ножкой" гордится.
Старуху я помню с младенчества; было ей под шестьдесят
уже; строгие нравы вносила; подтягивала знаменитых друзей.
- Так и все, дорогая: жена должна спать на одной - так
и все - с мужем; так, да... постели... А вы, дорогая...
И, сморщившись медоточиво, все лапкой лягушьей
подмахивала; точно высказала величайшую нежность; и глазки
едва не слезились из щелочек; делалось страшно; профессор
сопел, а жена опускала глаза.
Мне, ребенку, мой дядя, Георгий Васильевич Бугаев,
глаза открыл трезво:
- Зеленый одер... пфф-пфф!
- Как можешь, Жоржик, ты личность почтенную так
называть? - испугался отец; дядю мать прозвала "дядя Ерш"
за колючесть.
Смысл Марьи Ивановны мне приоткрылся: з е л е н ы й о
д е р! Здесь скажу: зарисовывая Аполлона Аполлоновича
Аблеухова, я взял моделью наверное М. И. Лясковскую: в
сухости, черствости, во внешнем виде, лишь вставив другие
глаза да приставивши бачки; отрежьте их, вставьте якутьи
глазенки и в юбку оденьте сенатора - вылитая Марья
Ивановна; некоторые же чудачества и черты нежности взял от
отца.
Марью Ивановну чтили ужасно; пасла нас железным жезлом;
церемониймейстер профессорской жизни; вернее:
церемониймей-
89
|
увеличить
переключиться на изображения
|
стер целого отделения физико-математического факультета.
Профессора: Северцов, Борзенков, Усов, Бугаев, Щегляевы,
Богуславские, Сабанеевы, Волконские, сколькие, - дани
носили; откуда влияние это, - не ведаю; только: мне культ
фетишей связан с {этою куклой якутскою: чем не фетиш? И -
пасла: когда Борзенков ел у нее, подстилали под ноги
клеенку ему: он - сорил ей на зеркало пола; а Усова не
принимали в гостиной малиновой (только в зеленой!): курил.
В узах держала!
Войдя к ней в переднюю, оробевали: от строгости, от
тишины, от нас всех потрясающей чистоты; старая прислуга,
Аннушка Егоровна, палец полижет, присядет на корточки; и -
убирает сориночки с пола; предметы стояли в десятках лет те
же; и - так же: те ж алебастры, та ж люстра хрустальная в
Зале; и "Вестник Европы" развернутый - там же, в зеленой
гостиной; читала его с основания; читала до смерти; и
больше она не читала уже ничего из журналов.
Войдя в лакированную переднюю, отогревались сперва, чтоб
хозяйке в лицо не пахнуть холодком: летом, весною, зимою
поддерживалась температура на 16° по Реомюру; в 15 или в 17
градусах жить не могла: и жила таким способом лет тридцать
пять.
Обогревшися, переходили в блистающий зал: обои - белые;
пол же, как зеркало; шли, боясь хлопнуться: скользко! По
середине зала - видели зрелище: выход старухи навстречу,
спешащей с перевальцем и уже в миг явленья из двери
малиновой гостиной заклепывающей рот гостю сентенцией; для
каждого - своею, выношенной в годах, повторяемой
десятилетия; коли Бугаевы - одна сентенция; коль Сабанеевы,
то уж - другая; приятнее прочих для Усовых: для Сергей
Алексеича; после же для всех сынов: Алексея, Сергея и Павла
Сергеича.
- Так, все - всегда говорю: всякий Гогенштауфен -
лучший из Гогенштауфенов; так: всякий Усов... и - да...
лучший Усов... И так, и все...
Произносилось это все скороговоркою, как прибаутка; и,
топая каблуками прюнелевых, нарочито простых башмаков, се-
90
|
увеличить
переключиться на изображения
|
меняла в гостиную, переваливаясь и махая ручонкой; садясь,
продолжала сентенцию новую, которая начиналась всегда:
- Я всегда говорила - так, да, Николаю Ирасовичу -
произносила "Ирасовичу", не "Зрастовичу"; и далее, под
флагом беседы с "Ирасовичем", лет уж двадцать скончавшимся,
выносилась суровейшая резолюция на то иль иное событие
жизни (семейной, общественной) новоприбывшего гостя: уже
сплетни собраны, произведен анализ; решение вынесено;
появление гостя - предлог: ей прочесть приговор или выдать
награду:
- Так, все: говорила всегда Николаю Ирасовичу: "Николя
- не покупай мне лишних предметов; необходимое, - только
оно украшает жизнь"... Так, Да: у вас, дорогая моя, новый
стол? Для чего? Еще старый хорош...
И потом сообщалось: когда они с мужем женились, умели же
жить они на пятьдесят лишь рублей; эта жизнь длилась с год,
может быть; а потом притекло состоянье богатое к ней
(урожденная Варгина!); и забывалось: жила таким способом,
при состоянье, десятки лет; как разносила она когда
жаловались:
- Трудно жить мне на жалованье, Марья Ивановна!
Правила стоицизма и Диогеновой бочки напоминались сурово
ей: вот ведь жила же она; пусть другие живут, - так и все;
иногда ж выбирала она бедняков в фавориты, за скромность,
безропотность; их усадив пред собой в мягком кресле, пред
ними точила слезу; и платком отирала свои покрасневшие
глазки:
- Бедная моя, - так и все, - так мне жалко: глядеть не
могу я на вас!
Одна барышня, получающая лишь тридцать рублей, пред
которой точилися слезы, порой вызывалась пред Марьей
Ивановной: сидеть перед ней и глядеть, как точилися слезы;
ходила, ходила; и - вдруг возмутилась:
- Опять усадила! и плакала Марья Ивановна: просто не
знаешь, куда и деваться!
Ну, а - помогла она барышне: по человечеству, а не для
ради... "благотворительности"?
91
|
увеличить
переключиться на изображения
|
Никогда!
Занималась иною благотворительностью: благотворила
профессора, совершая периодические, обер-полицмейстерекие
об'езды квартир, в результате которых роптали профессорши
(мать моя - плакала); профессорам же - каждение: лучшие все
Гогенштауфены! Одна умная дама доказывала, что М. И.
неравнодушна, весьма, к ее мужу; и глазки слезливыt строит,
и ножки прюнелевые показывает под предлогом своей
аскетической пропаганды: простых башмаков и простых белых
юбок.
Конечно ж, - не "флирт": платоническая сердечность; и
чистая дружба; но требовала "культа дружбы"; и тут
проявляла ревнивость; она добивалась горячей
конфиденциальности, чтобы профессор, идя на свидание с
ней, запевал про себя:
Синей же, указывай путь,
Ведя к недоступному счастью
Того, кто надежды не знал;
И сердце утонет в восторге
При виде тебя...
На протяжении лет двадцати пяти - приезжала два раза в
год: 13-го октября, накануне рождения "крестника" - с
книгой (подарок), и 6-го декабря, в день именин отца:
отобедать; отец бывал часто у ней; приезжала она в черном
платье; а дома ходила она в сером платье, которое - лучше;
похуже она берегла для гостей:
- Дорогая моя: всюду пыль, - так и все; как приеду
домой, это платье - платье вздергивалося - долой, чтоб полы
свои не запылить...
- У меня, дорогая - два платья всего: вы опять
заказали себе выездное, - так все... Не по средствам
живете... Жила же я...
И рассказывалось житье (пятьдесят рублей в месяц).
Полагалось бывать у нее: на Рождестве и на Пасхе; лишь
избранные удостаивались получить приглашения на именины
ее: отобедать; в тот день и в столовой, и в зале к стене
при-
92
|
увеличить
переключиться на изображения
|
двигались сукном перетянутые доски, чтобы профессор,
коснувшись стенки, не измаслил ее головой.
Удивлялся покорности профессоров, все сносящих: тому
подстилалась клеенка (неряха), тот - грязный, тот не
допускается в малиновую гостиную; к нему появляются в
платье, которое обречено подметать сор квартиры; не
перечисляю всех оскорбительностей, подносимых ей с ласковым
видом; сносилося все, потому что - блюла: что блюла?
Пресловутый девиз "как у всех в нашем круге". И разводила
безжалостное лицемерье морали, слегка подслащенной, как...
оболочка пилюли "касторки"; а коли под флером приличья
пылали багровые страсти "Н", иль - изменяли друг другу, то
- делался вид: ничего-то и нет; лишь была бы личина:
- Так, все, - говорила я Николаю Ирасовичу!
Но она полагала себя дарохранительницей: охраняла
компендиум высшей культуры: и кокетничала не любовью к
попам и к дурному городовому, ее охранявшему; читала
"Вестник Европы"; и была - "Вестник Европы" насквозь; то-
есть по Стасюлевичу мыслила, да перечитывала тома
Соловьева-историка; перечитает, и - снова читает: том
первый, второй.
Ни одной живой мысли: лишь старческие, слащавые
дрянности в роде капсюли касторовой; мать моя - попочитает
ее; и - расплачется: раз даже вынужден был Лясковской
заметить отец:
- Вы бы, Марья Ивановна, Александру Дмитриевну в покое
оставили б!
Боже, что было!" Летали и письма трагические, были и
об'яснения "сердечнейшие"; тон "Травьяты" звучал в них.
Будь уважение, ей расточаемое, вполне искренним. Нет,
смеялись над нею; а "В", ей носившая дани, ее жгла
сарказмами (но - за спиною); все ж - ездили к ней на
поклон; и внушили мне: "крестная мать" есть понятье
священное; все же горжусь, что я, выросши, срезал ее; и
традицию "стильных" поклонов нарушил; мать дань ей возила
до смерти: фетиш!
Ее чтили: надо было насквозь перетлевшему быту держаться;
уже внутри не было кумиров; "традиции" под шумок об-
93
|
увеличить
переключиться на изображения
|
ходились; и только фетиш мог извне их поддерживать; так
перерождался быт славный в культ древний - в культ
прюнелевого башмака, из-под юбки крахмальной грозящего.
Я потому останавливаюсь на Лясковской, что мне она -
первое знакомство с богатою буржуазией; среди профессоров
она виделась мне двуединой: профессоршей и миллионершей; и
первое слово "богачка" связывалось со словом мне "Марья
Ивановна"; в ней примешивались к ужимкам профессорши -
чуждые, малознакомые ноты; у нее фабрикант и сенатор,
Нечаев-Мальцев сидел; я поздней обобщение свойств, ей
присущих, открыл в символическом образе "Железной пяты".
Детское знакомство с пятою той - знакомство с сухою пятою
Лясковcкой, одетой в прюнелевую ботинку; и когда она
высовывала из-под юбки пяту ту, кидало меня в смутный
страх, в отвращение.
К свите данниц М. И. относились типичнейшие: М. И. С. и
жена; университетского деятеля Е. Л. В.; типичные парки,
охранительницы устоев и передатчицы слухов; М. И. С. мне
виделась перепекающей золу быта квартирочки в вкусности;
как из муки, пирожки пекла, - сладкие; липкие; сладости
сыпались, чтобы пресноты муки золяной не отбили бы
аппетита у мужа, и так свой желудок однажды расстроившего;
мой отец, даже он, так старавшийся быть незаметным в быту,
на одну из слащавостей М. И. С. резко ответил:
- Не говорите маниловщины!
М. И., много лет в нашем доме бывавшая, так
разобиделась, что много лет не бывала.
Е. Л. В., в противовес М. И. С, золособиратедьницы,
обкормившей золой благоверного мужа, мне видится
золорассыпательницей: зола, иль пыль слухов, накоплялась
обильнейше в доме ее; этой серой золою пылила в квартирах
с огромной талантливостью, прозоляя - все, все: в пять
минут; в ридикюльчик набравши золы, об'езжала знакомых; и
сыпала ею.
Обе были презлые; одна расточала злость, переслащая ее;
а другая, ее угущая всыпаньем в золу перетолченных
стекляшек;
94
|
увеличить
переключиться на изображения
|
и обе по-разному лицемерили; Е. Л. В. лицемерила,
преподнося злость под формою... злости же: корыстной и
личной под формою бескорыстного юмора и отрезания якобы
"правды-матки" (была не глупа); говоря едкости и гадости о
других, она потом говорила едкости и гадости прямо в глаза
человеку - с таким видом, что, мол, - проста, извините; все
выложу вам же о вас; и останется - только любовь утаенная:
к вам же! Она имела дар к колкостям; пользуяся остроумием
высшим своей якобы бескорыстнейшей соли, колола и жалила, с
остервененьем: присутствующих и отсутствующих,- без стыда и
ответственности; все значительное, все талантливое в
настоящем, в прошедшем и в будущем бешеною слюною своей
покрывала, трясяся с такой отвратительной злостью, мотая
своей неприятной головкой в седых кудерьках; чем старей,
безобразней она становилась, тем бешеней, мельче, подлей
оплеванья ее мне казалися; захлебывалася, вонзала мещанское
жало во вое, что ее превышало; до двадцати девяти лет
встречался я с этой ехидной, ее обходя, потому что противно
мне было глядеть, как она, увидавши талантливого человека,
подмигивала на... его... экскременты; неглупая, жалкая
пакостница превратилася в старости просто в шута,
кувыркавшегося перед каждым и побивавшего мелкостью
мелкости, ею просыпанные: озоляла квартиры; уедет, -
квартира воняет, квартира золеет; под конец оставалося, как
скорпиону, ей хвост свой задрав над собою, прожалитъ
головку старушечью, собственную; ведь уже - ошельмовано
все! Шельмовать - больше нечего!
В 1910 году в дни кончины Толстого она говорила вонючие
вещи о нем; я ее оборвал; став зеленой от злости, она
зажевала сухими губами; и - быстро исчезла: я думаю, -
желчь разлилась в ней; ведь ей не перечил никто.
Марья Ивановна была искусана ею в квартирах
профессорских, но за спиной, разумеется; в праздники Е. Л.
В. дани несла ей; и на обеде М. Й. посиживала с невинными
глазками; М. И. С. и Е. Л. В. наисправнейшие
посетительницы; и чтительницы покойной Лясковской,
95
|
увеличить
переключиться на изображения
|
3. СЕРГЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ УСОВ
Крестный отец, Сергей Алексеевич Усов, огромного роста,
массивный, с большою курчавою темно-каштановой бородою и с
огненными главами, прорезывает мне большим носом, как
молнией, сумерки детства; он вспыхивает бородавками
полнокровного очень лица, сотрясая нам комнаты сиповатым,
отчетливым смехом.
Бывало, в столовой, в гостиной - гам; резкий звонок;
топот ботиков; сиплые шутки в передней; и голос, как
сорванный от табака и от споров, зажатый под горлом; и
возглас отца:
- Вот Сергей Алексеевич!
И - присмирение: голоса потухают, давая простор
сиповатому голосу; в центре он: бьет каламбурами, шутками,
уподоблениями; взрывы громкого хохота; слушаю я из
кроватки его; н(c) все понимаю; но что понимаю, как сказки:
чудесно!
Отец мой души в нем не чаял; С. А. самый близкий ему;
все-то слышу:
- Сергей Алексеевич думает!
- Усов сказал!
И на Усове сходятся мнения родителей; мать удивляется
блеску его.
Не забуду я горя отца, когда этого великана сразила
безвременная кончина в 1886 году (припадок ангины); с этой
смерти начинается его оторванность; точно поднят был мост
между ним и средой; он уже мало общался внутренно - по
прямому проводу; он скорее выходил к людям: спорить,
назидать, помогать, pacпeкaть.; с Усовым он был
нараспашку, к нему забегал постоянно и любовался его
крупной фигурою, дышащей смехом, спорами, высказыванием
своих убеждений; отец сам любил крупно поговорить; и
страдал недостатком: недовыслушать теоретических доводов
противника; к Усову он прислушивался; его - повторял: им
гордился.
Действительно: Усов был крупным центром Москвы в
семидесятых и восьмидесятых годах; прекрасный ученый и
эрудит,
96
|
|
|
|
|