утонченных мулаток, мулатов; в одном углу громыхает 
"джазбанд"; "джазбандист" же выкрикивает под "бум-
бум" "дадаизированные" скабрезности; тогда молодые 
люди встают; и со строгими; исступленными лицами, 
сцепившись с девицами, начинают - о нет, не 
вертеться - а угловато, ритмически поворачиваться и 
ходить, не произнося ни одного слова; музыка - 
оборвалась; и все с той же серьезностью занимают 
места; в промежутках между "Фокстротами", "Джимми" 
и "танго"; на маленьком пространстве между столиков 
появляется оголенная танцовщнца-босоножка; так 
продолжается много часов под-ряд; так пляшут в 
энном количестве мест, в полусумеречных, 
тропических, маленьких "дилэ"; так пляшут 
одновременно в энном количестве кафэ; градация 
бесконечно разнообразных плясулен - маленьких, 
огромных, средних, приличных, полуприличных, вполне 
неприличных - развертывается перед изумленным 
взором современного обозревателя ночной жизни 
Берлина: вплоть до огромных, битком набитых 
народных плясулен, все пляшут в Берлине: от 
миллиардеров до рабочих, от семидесятилетних 
стариков и старух до семилетних младенцев, от 
миллиардеров до нищих бродяг, от принцесс крови до 
проституток; вернее, не пляшут: священнейше ходят, 
через душу свою пропуская дичайшие негритянские 
ритмы: область распространения "канкана" в Европе 
расширилась; половина буржуазного Берлина с 
пятичасового чая и до закрытия ресторанов - 
"Канкан", негрский город.
  В моменты закрытия ресторанов по улицам мрачного, 
буро-серого города валят толпы Фокстротопоклон-
ников, Фокстротопоклонниц; и медленно растворяются 
в полуосвещенных улицах Берлина; и делается на 
сердце уныло и жутко; тогда из складок теней 
начинает мелькать по Берлину таинственный теневой 
чело-

59

вечек, с котелком, точно приросшим к голове, 
придающим последней какую-то звероподобную Форму; 
вам кажется, что это тот самый песьеголовый 
человек, который встречает вас на древних Фресках 
Египта; там он неизменно сопровождал усопшего в 
царство теней, на страшный суд к Озирису; тут он, 
схватив вас под руку, обдает вас коньячными 
испарениями рта и выхрипывает вам в ухо: "Я отведу 
вас в "Nachtlocal". "Nachtlocal" - ночные 
плясульни, ежедневно меняющие свои места и 
преследуемые полицией; если вы последуете за 
песьеголым человеком, - перед вами откроется 
градация ночного Берлина: полуприличных и 
неприличных плясулен, игорных притонов, вплоть до 
курилен опиума; в этот же час рыскают по трущобам 
Берлина автомобили, наполненные полицейскими; они 
отыскивают ночные притоны и отправляют там 
пойманных посетителей в "Р о l i e z e i p r д s i 
e d i u u".
  "Песьеголовый" человечек - красноречивое явление 
умирающей части Берлина; "песьеголовым" некогда 
рисовался негр; этот "негр" - "негр" Берлина, 
"негр" "новой" Европы; верней - образ смерти ее, 
ее рок.
  Скоро всюду в Берлине вам вскроется "негр"; 
"негр" пробрался с высот дадаизированной культуры в 
мелкобуржуазную среду берлинских лавочников, хозяек 
сдаваемых комнат, содержателей пивных, кельнеров, 
которых здесь армии (из кельнеров коФеен, 
обслуживающих одну маленькую "Victoria-Luisen 
Platz", составилась бы по меньшей мере добрая 
полурота) и т.д.; здесь - ритмы Фокстрота; и здесь 
- кокаин; и здесь - сладострастное ожидание 
реванша, заставляющее с надеждою обращать внимание 
"Sowjetruss-land", на красную армию; и эти надежды 
одновременно переплетаются со страхом перед 
большевистской опасностью.

60

вас прямо обиден; сорвите вы маску с этой слащавой 
любезности, и вы услышите рычание дикаря; я однажды 
зашел покупать папиросы в пивную; сидел там 
противный и пьяный солдат; увидев .меня, - зарычал 
он: "Вы, видно, высоковалютный иностранец". - 
"Напрасно вы думаете, - отвечал я ему, - я 
русский). "А, - обрадовался он случаю сорвать на 
мне его душащую злость, - мы вас разбили, 
поколотили!" "Дело не в том, кто кого колотил, - 
ему возразил я, - а в том, что и русские, и немцы 
суть одинаково люди". И тут я услышал воистину 
великолепный ответ: "Мы не люди, мы - немцы".
  Но разве вся нынешняя буржуазная Франция не 
кричит всему миру своими поступками: "Мы не люди: 
Французы мы". Это дикое животное в человеке себя 
распоясало; это умопостигаемый "негр", с войною 
вошедший в Европу, поставивший всюду рогатки и 
требующий визы и удостоверения чуть ли не при 
каждом переезде из города в город; но "негр" 
распространяется и по Германии, заявляя, что он не 
человек, а "животное"; ритмы Фокстротов, экзотика, 
дадаизм, трынтравизм и все прочие эстетико-
философские явления отживающей культуры Европы лишь 
зори пожара обвала Европы, лишь шелест того, что в 
ближайших шагах выявит себя ревом животного.
  "Варварский Дионис" поднимает уже свой топор 
каннибала из-под разорванного покрова буржуазной 
Европы; он охватывает не только Париж; он - в 
Берлине; его присутствие изменяет самую воздушную 
атмосферу Берлина; я не был в Берлине 7 лет, и за 
эти семь лет буржуазный Берлин побурел, стал 
"мулатом"; оползни вершин жизни культуры под 
действием вулканических сил завалили низины 
мещанства; и для того, чтобы пробиться к подлинно 
новым, живым струям жизни, надо спуститься куда-
то:

62

пройти сквозь облокочный пласт; и оказаться у самых 
истоков революционной энергии.
  Целый ряд месяцев прожил я в буржуазнейшем 
квартале Берлина; к весне я почувствовал, что более 
я не могу выносить этой жизни, беспомощно 
скатывающейся ко дну, но с такою убийственной 
медленностью, что было бы благодеянием для жизни 
Берлина, если бы в один прекрасный день здания 
вдруг обвалились бы, разрушился бы водопровод, 
электричество бы погасло, и жители поняли бы, 
наконец, что смерть наступила (революция в этом 
квартале ведь невозможна). Невозможно жить в 
атмосфере всеобщего разложения, средь хвостов, 
растущих, как Фараоновы змеи, при меняльных лавках, 
среди бубнящих звуков Фокстрота с аккомпаниментом к 
нему в виде припева: "Der dollar steht hoch!"
  Я бежал из Берлина и поселился в предместьи 
сонного городишки Цоссена, сняв себе комнату в 
бедном домике, населяемом наборщиками цоссенновской 
типографии. И тут я впервые увидел, чем немцы 
питаются, - не те немцы, которые заседают в кафэ 
КурФюрстендамма и заключают союз с русскими на 
почве Коперниканской теории круговращения земли, - 
нет: с иными я встретился немцами; с теми, которые 
с несокрушимой энергией месяцами, годами работают с 
утра до вечера, питаясь двумя картошками и ломтиком 
серого хлеба, слегка смазанного противной замазкою, 
называемой маслом. Тут я увидел другую Германию, 
живую и бодрую, но полную неукротимой ненависти к 
"Берлину", в котором я месяцами жил; тот Берлин - 
не Германия, а - секция черного интернационала 
Европы; "Помилуйте, - говорили рабочие мне, - весь 
вопрос о репарации с патриотическою шумихой есть 
вздор; наши враги не Французы, а Стиннес с К°, 
которая бы давно могла заплатить репарацию,

63

но предпочитает хранить свои деньги в Лондонских 
банках". - "Слышали мы о хваленых иностранцах, 
приезжающих в Германию для того, чтобы выпивать ее 
последнюю кровь; все это патриотические крокодиловы 
слезы, проливаемые действительными "иностранцами"; 
и эти "иностранцы" - наши немецкие капиталисты, 
спекулирующие на народном бедствии". Так заявил мне 
другой рабочий, с которым я провел долгие вечера в 
маленькой пивной в день похорон Ратенау; настроение 
в те дни было до крайности возбужденное; и рабочие 
высказывались откровеннее, чем всегда.
  С той поры я потерял охоту к пышным кафе, куда 
собираются интернациональные спекулянты и 
Фокстротопоклонники; я отыскивал бедные уголки, где 
собирались рабочие; много вечеров просидел я в 
компании немецких рабочих, солдат и матросов (уже 
впоследствии, в Свинемюнде); в этой среде у меня 
образовались самые разнообразные друзья (были 
друзья и между контрабандистами); здесь я 
наталкивался часто на проявление живой мысли и 
подлинного революционного темперамента: но, должен 
заметить: необычайная выносливость немцев, 
некоторая большая буржуазность в их жизни, в их 
навыках, замедляет процесс полевения масс. И все-
таки, опыт беседы с рабочими и матросами в период 
1922 - 23 годов мне указывает на разительный рост 
революционного настроения за этот период.
  Но это - тема огромной статьи, не вмещаемой в 
пространство малого очерка, схватывающего лишь 
внешний облик одного из центров современной Европы. 
Моя задача зарисовать здесь лишь "царство теней", а 
не царство будущего, медленно выпирающее на 
поверхность под действием вулканических сил 
революции, уже явственно ощутимой в Берлине к 
моменту моего отъезда из него (в октябре 23 года).

64

МОСКВА И БЕРЛИН.
  Несколько месяцев, как вступил на московскую 
почву я, кровный москвич, здесь проведший почти что 
всю жизнь, здесь проделавший путь революции, 
видевший образы послереволюционной разрухи; да, я 
никогда еще не был так ярко наполнен Москвою, как 
ныне.
  Бывали периоды, - я не живал в Москве годы; и я 
возвращался - к друзьям, не к Москве; таковой у 
меня и не было; не замечал ее я, и какой ее покидал 
я - такой возвращалась она мне, минуя почти поле 
зрения и образуя естественный, неизменяемый фон 
встреч с людьми; не менялась разительно: теми же 
улицами циркулировали те же люди; мое предпоследнее 
расставание с Москвой обнимало года с 1912 по 
1916гг.; я покинул реакцию довоенного времени, а 
вернулся в те дни, когда все излучало энергию 
накопления революции, но Москва оставалась Москвою: 
разительной встречи с ней не было.
  Ныне покинул Москву в октябре 1921 г.; труднейшее 
время уже изживалось; два года провел я в Германии; 
вернулся в Москву ли? Она изменилася, встречи с 
друзьями - большая мне радость; но большая - 
встреча с Москвой, с ее ликом, особым, слагавшимся 
в революционные годы, но ныне лишь явленным ярко.
  Напрашиваются параллели: с Москвой прошлых лет; и 
- с Берлином; Берлин и Москва революцию видели; 
кризисом прошлого должен был чужестранцев встречать 
многошумный Берлин; но, попавши в Берлин, я увидел 
все тот же Берлин; Берлин прошлый; трамваи там 
бегали так же; и так же гремел под землей Unter-
grund; и выплевывал суетливые толпы опрятно оде-

65

тых дельцов в котелках и с портфелями; те же 
магазины сияли на прежних местах: и Вертгеймы и 
Тицы; и Leipzigerplatz суетилась все той же волною 
людскою; над ней поднимал свою белую палочку 
полицейский, как прежде (в иной только Форме); и - 
те же костюмы (немного скромнее, чем прежде), и те 
же огни (их поменьше), и лица такие же (разве 
бледней, озабоченней), и чистота (чуть грязней все 
же стало в сравнении с прежним); как будто бы 
старый Берлин; и как будто бы не было здесь 
революции; после расхлябанной и зияющей пустырями 
Москвы - вид культурный, приятный и легкий; 
хотелось первые дни восхищаться порядком, 
опрятностью и легкомыслием жизни, просиживать 
вечерами в каФе и под звуки "джазбанда"(7) 
бессмысленно созерцать прохождение танцующих пар 
ритмом джимми, бостона, Фокстрота и танго. 
Благополучный Берлин мне казался контрастом 
московского неблагополучия лиц и улиц, свой вид 
изменивших, являя все тех же людей, те же Формы, 
каФе, очень ведомые по прошлым приездам.
  Но с первого месяца понял я: все это - то, да не 
то; старый быт опрокинут, разбит, но разбит не по-
нашему; он сохранился как внешность, но он разбит в 
немце; и часто с разбитием уклада того в самом 
немце, разбит средний немец в какой-то централь-
нейшей точке жизни, откуда творил он когда-то на 
удивление мира культуру свою; той культуры в нем 
нет уже; повисает на нем, как последняя им 
донашиваемая одежда, которую пора сбросить, которую 
он не решается сбросить; уверенность современного 
немца не в нем, а в покрое костюма, в который зашит 
он; из-под покроя просунулись хаос растерянности, 
недо-

(7)Особый инструмент, являющий собой набор барабанов, 
дощечек, звонков и т.п.

66

уменье, испуг и незнанье, что делать с собою; вид 
города - тоже покрой; под покроем смятение, 
заставляющее скосить око на Керзонов "Англия-де не 
допустит" (она - допустила) другим устремиться к 
востоку: "Russland поможет... Die rote Armee". Но с 
надеждой на rote Armee современный берлинский 
делец, пересекающий Leipzigerstrasse с портфелем, с 
сигарой во рту, - соединяет бессмысленные мечтания 
о реванше, не изжитые, увы: он не знает и сам, чего 
хочет; не выстрадал новых он творческих дум, не 
терял он всего, чтобы все приобресть по-иному, как 
русский, разгуливавший по разгромленным тротуарам 
Москвы, почти в рубище, без покроя, почти без 
покровов, но с крепкой душой, закаленной 
страданьем, с надеждой взирающей на всходящую 
жизнь. Революция здесь совершилась. В Берлине, - 
была ли она?
  Характернейший штрих: мне рассказывали, что во 
время обстрелов берлинских кварталов обстреливающие 
и обстреливаемые старательно обходили газоны: 
ходить по газонам - "verboten"; "verboten", - вот 
то, что висит над душою Берлина: "verboten" 
касается нового творчества жизни и мира сознанья: 
дорожки, проспекты, костюмы и вывески - в полной 
сохранности: старой дорожкой проходит берлинский 
делец, заправляющий жизнью; и революция не 
всколыхнула его; революцию принял он, как удобное 
перемещение позиций, из тактики, - не из души; 
оттого-то он медленно гибнет теперь; оттого-то с 
ним гибнет Берлин.
  Да, берлинец, вершащий когда-то судьбы своей 
нации, гибнет голодною смертью под старым покроем; 
да, то, с чем в Советской России покончено одним 
духом, стремительно, бесповоротно, - неукоснительно 
вводит гибель в Берлин; в самом воздухе города 
носится смерть; и порою хотелось воскликнуть: 
"Скорее, скорей бы!" Казалось: пристойный вид 
города - 

67

внешнее выражение столбняка, переходящего в смерть 
без трагедии и в разложенье без подвига.
  В жизни недавней Москвы был толчок, от которого 
повалилися здания; но и - выперли новые недра 
системой хребтов; изменился рельеФ жизни города; 
жизнь не угасла: Берлин же без всякого изменения 
рельеФа, нетронутый, в представлении моем опускался 
года в сумрак Тартара; часто казалось, что полные 
людом берлинские улицы, - улицы Тартара; жизнь 
теневая там; блеск электричества - Фосфоресценция 
разложенья. Москва из Берлина казалась 
всклокоченным, разворошенным городом, пережившим 
огромную встряску рождения новых критериев; а под 
пристойным покровом непотрясенного взрывом Берлина 
мне месяцами ощущалася перманентная еле заметная 
дрожь, заставляющая месяцами берлинца мучительно 
вздрагивать в ожиданьи решительного удара; томление 
грозовое без разрешенья - ужасно в Берлине; то - 
лейтмотив города, явно звучащий и заглушаемый 
звуками бесконечных томбол; о, нет, лучше 
свалиться, чтобы умереть, иль воскреснуть вполне 
обновленным, чем годы без жара и бреда захиревать в 
бледной немочи, все же в итоге ведущей к могиле; и 
эта могила Берлина - боязнь потрясенья сознания, 
быта, Форм жизни, и - да: обыватель Москвы плюхнул 
сразу на дно; Это дно оказалось трамплином прыжка к 
достигаемым строимым Формам сознания, быта и жизни; 
берлинец организованно, в месяцах, соблюдая все 
внешние Формы, садился на дно; и так медленно, что 
казалось: когда, наконец, он усядется, то он 
воссядет на дне этом прочно. Те мысли меня посещали 
два года; в благообразии города видел я 
организованный спуск - прямо в Тартар; 
цивилизованный вид Берлина стал тошен; я понял: 
сиденье в кафе, увлеченье Фокстротом, 
насильственное опьянение Достоевским, "Natascha"

68

и шнапсами - есть уход от себя и от нормы; иные 
берлинцы себе прививают безумие пошлое, мелкое, 
чтобы не глядеть в подступающее безумие 
революционной грозы. Под приличною старою Формой 
Берлина стал чуяться мне дикий хаос действительного 
разложения и смерти; и в запахе тления я задыхался; 
тоска и отчаянье - не личное, не мое - охватило 
меня; Берлин - влит в мою душу, ко мне 
присосавшись, как спрут; из него я бежал.
И вот - первое впечатленье от Советской России...
  Граница: художественная продуманная Форма солдат 
пограничных, их выправка, несуетливый порядок в 
свершеньи Формальностей; все импонировало, 
интересовало, казалося новым; вот - Себеж; и - 
объясненье с чинами из Г.П.У., отказывающимися 
просмотреть мои книги по списку: "Отправьте их в 
таможню: здесь же нам некогда". Спутанные, но 
вполне добродушные предложения мне таможенных 
чиновников: "Вы поступите - вот так-то. - "Нет, 
так-то..." И спор между ними по этому поводу. 
"Слушайте, товарищи, тут мне дали четыре различных 
совета: которому ж следовать?" Был я немного 
смущен, но мне было не грустно, а весело; 
чувствовалась под ногами какая-то твердая почва; и 
мы - перешучивались, что, мол, вот: неизвестно, что 
делать.
  Поехали: станции; и - босоногие люди на станциях; 
многие в чорт знает что облекали тела свои; после 
Берлина та дикая пестрость порой очень ветхих одежд 
поражала меня; это - все, точно нищие; но какое-то 
странное выражение лиц, выражение глаз по сравнению 
с берлинской, прилизанной публикой; там выражение 
хмурой работы в бегающих тускловатых, растерянных 
глазках, всеобщее унылое выражение, не допускающее 
появление Фигур; здесь, на станциях, - за Фигурой 
фигура; здесь все - индивидуумы; там

69

Глаза - неживые; здесь острость, пронзительность и 
осмысленность взора, определенная уверенность в 
поступи; ноги, порою босые, спокойно внедряются в 
дождиком размываемую глину; вот этот вот, в ветхой 
одежде, в потертой, оборванной малой шапчонке 
спокойно, уверенно входит, спокойно садится за стол 
рядом с "избранной", разодетою, заграничного 
публикой, не обращая внимания на нее, очень твердо, 
уверенно требует стакан чая, и, наклонившись ко 
мне, преспокойно, с достоинством прикуривает от 
моей папиросы; в глазах - та же осмысленность; и 
ощущается обладатель чего-то такого, чего не 
хватает берлинцу; тот - выбрит, культурно одет (в 
котелке и с сигарой во рту), а в лице 
неуверенность: помесь злости и робости по отношению 
ко мне, иностранцу; меня он боится в стране у себя; 
и оттого-то, боясь, ненавидит; а этот молодчик в 
опорках, спокойно сидящий со мной, иностранцем по 
виду, за столиком, - нет, не боится меня; и оттого-
то без всякой предвзятости вступит со мной в 
разговор он; да, этого не опрокинут толчки и удары 
судьбы, пред которой робеет берлинец; хоть двадцать 
толчков, - этот серый крестьянин, с таким 
независимым видом идущий к вагону, их вынесет: все-
таки сядет в вагон и доедет до места, куда взял 
билет; там проделает что-то; и снова вернется к 
себе - во-свояси...
  На остановке мой спутник дорожный вытаскивает 
аппарат, собирался снять меня; к нам подходит 
дежурный солдат, предупреждая нас вежливо: "В 
поезде запрещаются снимки"... "Послушайте, я 
снимаю не местность; позвольте наставить мне 
аппарат, - вот сюда"... "Ну, уж ладно: 
снимайте"... Меж нами завязывается разговор: и 
солдат, очевидно, играющий роль былого жандарма, 
осмысленно и с живым интересом расспрашивает про 
Берлин: "Ну, как там?

70

Революция будет?" Мы разговариваемся... Звонок: мы 
прощаемся. У солдата все та же уверенность; и все 
те же живые глаза; я в Берлине не видел их.
Гордые, крепкие, свежие лица: живые глаза.
И в Москве - то же самое.
  Я все первые дни по приезде в Москву проводил на 
московских, совсем не блистающих чистотой 
тротуарах, кой-где исковыренных и кой-где 
починенных, впивая глазами в себя москвичей; 
ощущение бодрости, твердой почвы, уверенности - и 
движений, и поз, контрастирующих с неказистой порою 
одеждой (опять по сравнению с Берлином); 
уверенность появилась теперь: в 21 году ее не было; 
и перепуганный взгляд исподлобья пропал; всюду 
взоры - прямые, открытые: головы как-то закидывать 
стали: не гнут их; пропала угрюмость и пустота 
серых улиц; они - переполнены; и они - так пестры 
от цветных новых вывесок и от продуктов, глядящих 
из окон; пропала унылого серого цвета шинель; и - 
кипящее, суетливое пробегание, промелькание 
пролеток, Фырчанье авто; да, такого движения не 
было в годы войны, до войны; поредела и серого 
цвета шинель в пестроте азиатской одежды; ее 
заменила опрятная и художественно-изящная Форма 
красноармейца; приглядываясь, отмечаешь: как много 
достигнуто в смысле опрятности и порядка; в 
трамваях - порядок, конечно же, больший, чем в 
сером Берлине; вокзалы - чисты: чистотою своею 
поражают каФе и пивные; не видно огромных, в 
Берлине обычных, хвостов перед лавками.
  Уверенность и присутствие твердой почвы - вот 
первое впечатление от Москвы; этой почвы в Берлине 
нет вовсе: царит неуверенность; темп разговоров 
московских на улице - быстрый; и меткое, четкое 
слово отрывисто пересекает пространство по всем 
направлениям; в Берлине слова, выражения, при-

71

баутки - пошлы, обыденны, всеобщи, неубедительны, 
стары; в Москве речь - ядреная, индивидуальная, 
брызжащая умом и здоровьем; московская улица много 
умнее берлинской.
  Вот - я на Арбате: два года назад он был грязен, 
запущен, серея облупленными степами без вывесок: 
ныне - ряд вывесок новых; в Берлине все вывески 
старые, за исключением новых русских (аптека 
"Феррейн", на Mezstrasse, а вот ресторан "Оливье", 
русский - там же); Москва изжила уже два облика 
улиц, хотя бы Арбат; был когда-то он вывесками 
сияющей улицей; после лупились без вывесок стены 
его; теперь вновь: ряды вывесок; новые - все: где 
под черною с золотом вывеской богател Шафоростова 
колониальный магазин, синеет огромною вывескою 
"Цекубу"; где ютился Горшков, там - пивная: 
перемещенья повсюду; кой-где лишь знакомые имена: 
"Оптик Громов" иль "Брабец".
  Сдвиг был: он сломал все устои, сорвал он 
безжалостно старые вывески, глыбами нагромоздив их 
стремительно, бесповоротно, чтобы из хаоса этих 
развалин вновь выявить вывески, оповещающие о 
восстании новой жизни; так зелень весенняя после 
грозы выпирает: метаморфозы такой нет в Берлине; и 
- да: динамизм ему чужд; он - статичен; поэтому - 
рухнет он; жизнь меж берлинских домов, - это жизнь 
под лавиной, которая все же когда-то сорвется; а 
жизнь Москвы - таяние уже когда-то упавшей лавины, 
явление внешней жизни под ней; этим веянием 
бессознательно живы; и ходят - уверенно, бодро, 
самостоятельно, критикуя, оспаривая друг друга, не 
видя наглядно огромного достижения работы, здесь 
бывшей; и все ж испаряя уверенность в линии 
восходящей; не ходят - куда-то восходят в Москве; а 
берлинец совсем не восходит, не ходит, - нисходит; 
и нисхо-

72

ждение это (подумайте - миллионов), переполняет 
Берлин атмосферою царства теней и подземными, 
душными, ядовитыми газами.
  И то же подметил я в сфере утонченных интересов 
культуры: какое обилье кружков! Так, едва я попал 
сюда, как со всех сторон слышу: "Сюда собираются 
молодые ученые заниматься лингвистикой"... "Там 
изучают проблемы культуры"... "Вот этот вот 
собирает огромнейший материал по истории 
гностицизма"... "А тот написал биографию ФилосоФа 
Соловьева"... Очень много в Берлине писалось про 
НЭП; им пугали меня; о кружках, изучающих 
литературу, культуру, признаться, я что-то не 
слышал; о них в эмигрантской печати не пишут, - не 
потому ли, что русский - Берлин так убийственно 
беден; да, там собираются - играть в карты, или 
просиживать вечера совершенно беспочвенно в мутных, 
душных каФе; там работа клеится в вялом, унылом, 
неврастеническом воздухе вялого города, обреченного 
медленно опускаться на дно.
  Мое первое впечатлений от Москвы - впечатление 
источника жизни; и первый глоток этой жизни есть 
радость себя ощущать не в унылом, чужом, упадающем 
городе, а в кипящей, творящей, немного нелепой и 
пестрой сумятице, чувствуя, что сумятица - 
творческая лаборатория будущих, может быть, в мире 
невиданных Форм.
Март 1924 года. Москва.

ОГЛАВЛЕНИЕ.
                                        Стр.
Одна из обителей царства теней            3
О том, как "некто" попал в Берлин        11
О "негре" в Европе                       39