фоне облупленной каменной серой стены, за которой пузатые
и  сизоносые лавочники в окна тыкали пальцами с "русский"
(эльзасец  по  происхождению он), - в том же  бахромчатом
пледике он набивал "капораль"; и - мне жаловался:
- "Мне в Россию бы: я здесь - чужой же!"
 Бывало,   склоняя  медвежий  свой  корпус  над  узником,
перетирал он ладонями; ходил на цыпочках, шмякая  туфлей,
-  лукавый,  довольный, вытягивая  кругловатую  голову  с
серой щетиной: бобриком. Дергались его уши.
 А  вы  -  в сине-серой "тюрьме" уже: засажены за работу;
для чего-то ему переводите из Ламартина; редакция первая,
третья,   четвертая,   пятая;  все   -   им   отвергнуто;
пятиминутный заход ваш превратился в пятичасовое  сидение
над  переводом; уже два часа ночи, - о, господи! -  Вдруг
пение  из  "Зимнего  странствия";  это  -  Мари:   вы   -
заслушались:  в  третьем  часу вы,  восторженный  пением,
влюбленный в своего мучителя, вас отпускающего за седьмую
версию  им  редактируемого  перевода,  тащитесь:  ужинать
жалким  остатком  вчерашнего  пира  (весь  заработок   за
концерт ушел: в ужин).
 Ко  всем  был протянут он: за всеми нами следил; посещал
наши лекции; силился вникнуть: кто-в чем; привлечь в свой
"Дом",  дать возможность испробовать свои силы.  А  -  не
выходило:  он  -  не  понимал нас; и не  понимали,  зачем
пристает, и за что он так мучает нас.
 Он    имел    исключительный    дар:    приневолив     к
сотрудничеству,  садить в лужу друзей и собственный  "Дом
песни",  набитый друзьями; имел он способность устраивать
неприятности: непроизвольно, конечно; коли  мозоль  давит
ногу, прыжком подлетает с пакетом: скорее, сию же минуту,
бегите  -  к  тому-то; и видя, что вы захромали,  смеется
усами; и дергает бровь к Тарасевичу:
- "Вы посмотрите, Леон!"
И "Леон" - машинально:
- "Лимон" - из-за шахмат: с Мюратом.
 Мы  все, начиная с Рачинского, переводившего с ловкостью
и с трудолюбием тексты программ, - в побегушках, сгибаяся
под  гениальнейшими парадоксами, преподаваемыми  с  такой
точностью,   как   исчисление   математических   функций;
профессор Л. А. Тарасевич - еще, как посыльный: "Леон,  -
постарайтесь... Леон - это сделает". Анна Васильевна, его
жена,   -   ученица  Олениной,  а  потом   и   деятельная
сотрудница; Лютер, теперь заслуженный немецкий  профессор
-  "Се  Luther - хаха!" Бывший директор же консерватории,
С.  И.  Танеев,  друг  П. И. Чайковского  и  Рубинштейна,
писавший  свой труд, прогремевший в Европе, единственный,
- по
 

395

пулями,  дико болея за участь восставших районов,  таская
под пули своих обожаемых "ньесс(1).
 А  позднее  не раз из-под "рыцарской" маски -  "товарищ"
вставал:  помню,  -  предупреждал  меня:  "Этот  Д.,  вас
зовущий  ему оппонировать, - агент охранки". И - "заезжий
француз"  рыскал  всюду  и  сведения  собирал,  чтобы  Д.
уличить.
 Ко  мне  он являлся в минуту, когда материально  страдал
я;  шипел,  шумел,  исходя демонстрациями,  -  неумелыми,
жаркими.
 В  необходимости выудить тысячу для дописанья  романа  и
чтобы А. А. могла кончить гравюрный  класс в Брюсселе,  я
изнемог (это было в 1912).
- "Как, как?"
- "Достал".
-   "Сколько?"  -  он  оскаблялся,  не  то  огрызался;  и
дергались уши, прижатые к черепу.
- "Тысячу; только - в рассрочку: по двести рублей, в счет
написанной книги..."
-  "Как,  как?"  -  дико  пырскала  тень   "Мефистофеля",
крыльями  пледа  на синих обоях: в месяц  -  вам  двести?
Двоим?  Стол, квартира, - я Брюссель-то знаю, пожалуй,  и
хватит, но - без табаку и концертов. О, сосчитали!  Табак
и концерт - позабыл!"
И  вдруг  он,  подставивши  спину,  затрясся,  как  серая
ведьма:
-  "Мэ,  мэ  - экутэ, Леон"(2), - крысясь, с  поклоном  к
профессору Л. А. Тарасевичу; и хватая за руку,  прилипнул
к  лицу  моему  своей  серо-бледной, уставшей,  моргавшей
щекой:
-  "Обязуюсь, что тысячу - вам достану: но - с  условием:
вы приглашаете X... и У... с вами отужинать", - перетирал
руки он, став на цыпочки; и вдруг под локоть:
- "В "Славянском базаре".
И шмякал вокруг:
 -  "Вы  тогда обратитесь ко мне; я сумею вам ужин  такой
заказать, с виду скромный, чтоб с чаем ровнехонько  стоил
он   -  тысячу;  вы  -  угощаете;  вы  -  расточаете   X.
комплименты;  вам  счет подают; вы  -  небрежно  бросаете
перед носами их, - и представлял, как бросаю я тысячу,  -
мэ,  савэ  ву,  даже не поглядев на бумажку,  рассказывая
анекдот:  я  придумаю... Бросите тысячу, - я  достану,  -
которую  они  пять  месяцев  будут  выплачивать  вам:  на
прожитие,  но  - без табаку... А? Скажите:  заботятся  об
экономии вашей!"
 

(1)Племянниц:
(2)Но слушайте, Леон.

402

п  р а в о  н а  о с т о р о ж н о с т ь... В е д ь  м  ы
о  д н и  и з  п е р в ы х  и н д и в и д у а л и с т о в
с  т а л и  с о з н а в а т ь  у з о с т ь  и н д и в и д
у а л и з м а"(1).
 Под   узостью  индивидуализма  я  разумел  в  1905  году
"персонализм",    который    казался    мне    суррогатом
индивидуализма; под "индивидуализмом" же разумел я нечто,
отличное от личности; индивидуальное "я" виделось  мне  в
те дни комплексом переживаний, подобным комплексу людей в
общине; но к идеям Кропоткина я был враждебен; и я  писал
в 1906 году, что теоретики анархизма, подобно Кропоткину,
"о б е з о р у ж и в а ю т  с е б я  п е р е д  с о ц и а
л-д е м о к р а т и е й, о т н о ш е н и е  к  с о ц и  а
л-д е м о к р а т и и  б р о с а е т  с о в р е м е н н ы
х  а н а р х и с т о в  в  о б ъ я т и я  б у рж у а"(2).
 Я   стараюсь  отмежеваться  от  персонализма,  от  новой
соборности,   выдвинутой   мистическим   анархизмом,   от
анархизма Кропоткина, от государственности: "Г о р ь к  и
м   о п ы т о м  м ы  у б е д и л и с ь  в  п у с т о т е
п  р е о д о л е н и я  т о г о  и с т и н н о г о, ч т о
п о л у ч и л и  в  н а с л е д с т в о  от... Г е т е...
И н д и в и д у а л и з м... ц и т а д е л ь, к о т о р у
ю   н е  с л е д у е т  п р е о д о л е в а ть  п р е ж д
е  в р е м е н н о... Н о  е щ е  б о л е е... п р е т  я
т...  в ы к р и к и  о  с в о б о д е  и с к у с  с  т  в
а..."(3)
 Эта  апелляция к индивидуализму, недостаточность и  даже
из-житочность которого мною была осознана, была в те  дни
одним  из средств подчеркнуть пустоту тщений модернистов-
соборников,   упрекавших  нас   в   устарелости   и   под
соборностью   проповедывавших   нечто,   казавшееся   нам
невразумительным; моя тактика была: бить новых соборников
с   тылу  тем,  что  ничего  путного  они  не  создали  в
искусстве: после Ибсена; и бить их с фланга тем, что ни о
каком преодолении социализма у них речи не может быть.
 Разочарование  в  коммуне  "новаторов"  -  мой  шаг   на
"Весы",  от  которых  я до 1906 года стоял  дальше;  меня
сблизила с редакцией полемика с "новой соборностью"; но я
же  писал: мы - "не пришли к выводу, что надо остаться  с
индивидуализмом"(4). Отказ от вчерашних утопий,  разбитых
сплошной социальной бездарностью нас, меня сильно дручил.
 Из  отдаления 1904 год мне видится очень мрачным: он мне
стоит,    как    антитеза   1901   года;   я    неспроста
охарактеризовал 1901-1902 годы годами "зари"; в  те  годы
мне все удавалось;
 

(1)"Арабески", 280; 1906 год.
(2)Там же 278.
(3)Там же 280 - 281.
(4)Там же 280.

410

я   чувствовал   под  собой  почву;  я  жил  расширенными
интересами;   с  1904  года  до  самого  конца   1908   я
чувствовал,  что  почва  из-под  ног  ускользает;  широта
интересов  выбила  меня окончательно на  четыре  года  из
линии  искусства;  я  мало работал творчески;  все  время
отнимало общение с людьми, многочасовые разговоры, чтение
теоретических  сочинений,  вразброс,  -  с  недочитанными
хвостиками:  не поспеть же всюду! Ведь я стал  студентом-
филологом,  вынужденным  вместе  с  занятием  философией,
которое   заострилось   для  меня   изучением   Канта   и
неокантианской литературы, все ж для зачетов  возобновить
g`mrh    латынью,   греческим,   мне   постылой   русской
историей;  чтоб  активно присутствовать на  семинарии  по
Платону  у Сергея Трубецкого, которому я обещал  реферат,
взяв  темой  его один из диалогов; надо было  подчитывать
специально   источники;  и  на  письменном   моем   столе
появились развернутые томики Альфреда Фуллье, посвященные
Платону,  с  повсюду воткнутыми бумажными хвостиками  для
отметки  нужных мне справочных мест; должен сказать,  что
развернутые  страницы  этих  томиков  покрывались  пылью,
потому  что  не было времени: каждый вечер -  собрания  у
кого-нибудь,  очередная рецензия  или  статья  в  "Весы",
написанная  наспех;  наконец: история  древней  философии
мало  интересовала  меня в те годы:  я  больше  влекся  к
вопросам теории знания и методологии; и поскольку  воздух
философствующей молодежи моего круга в это время - Кант и
Коген  с  его  школой, пытавшейся обосновать  методологию
точного  знания,  то  приходилось главную  массу  времени
тратить  на  изучение Канта (чтение с комментарием  Карла
Штанге),    Риля,    Риккерта;    воля    свое    идейное
самоопределение, я хотел написать во что бы то  ни  стало
философский  кирпич  под заглавием  "Теория  символизма",
вместе  с досадливым чувством, что я еще не умею ответить
в гносеологических терминах на резкое отрицание всей мной
поволенной теоретической линии со стороны схоластиков  от
философского  папы Когена, превративших логику  в  приемы
японской  гимнастики,  в  "Джиу-Джицу"  какую-то,  -  все
вместе   взятое   определило   мое   решение,   в   годах
сказавшееся,  как крупный промах; решение  заключалось  в
том,  что я должен был до времени затушевать свое  резкое
несогласие  со  школой Канта, чтобы, пойдя  на  выучку  к
кантианцам,    овладеть   всеми   фокусами:   кантианской
методологии;  и  этими  ж фокусами взорвать:  кантиинцев;
таким необдуманным шагом я себя на года обрек быть каким-
то  минером:  вести  подкоп  под  книжный  шкаф  сухих  и
бесполезных  трактатов, которые  я  должен  был  осилить:
труд,  едва ли одолимый: и для профессора философии;  где
же  мне,  художнику  слова, уже;-затащенному  Брюсовым  в
публицистику "Весов" (с обя-

411

занностью выступать во всех драках за новое искусство), -
где  же  мне  было  справиться с задачей,  непосильной  и
спецам?  Московские кантианцы уже и тогда разделилися  на
две  фракции: на сторонников "наукообразной" линии Когена
и  на  философов  культуры  от  Генриха  Риккерта  (школа
Марбурга,  школа Фрейбурга); риккертианцы  не  знались  с
когенианцами;  риккертианец, Рубинштейн  мало  водился  с
представителями  марбургской школы; риккертианца  Богдана
Кистяковского  еще не быго в Москве;  лишь  в  1909  году
явились  активные  пионеры от  Риккерта:  молодой  Ф.  А.
Степпун,  юный  С.  И. Гессен. Я же, сосредоточившись  на
"Предмете  познания"  и на "Границах  естественнонаучного
образования  понятий"  (сочинения Риккерта),  ходил,  так
сказать,   брать   урок   к  марбуржцу,   Борису   Фохту;
создавались  и  тут,  на малом участке  поволенного  мной
фронта,   максимальные  трудности:   выслушивать   Фохта,
проверять  его  замечания чтением Риккерта  про  Себя;  и
одновременно  знать:  и  Кант,  и  Риккерт,  и  Коген   -
философы,  совершенно чуждые мне;  они,  так  сказать,  -
teplnohk|qjne ущелье, которое когда-нибудь мне надо взять
приступом,   чтобы,   выйдя  из  этих   теснин,   строить
собственную философию.
 Друзья  "аргоновты", разделяя со мной критику Канта,  не
понимали  моих  усилий: для критики "Критики"  вообразить
картину  мира  по  "к  р  и т и к  е";  тут  против  меня
вооружились:  и  Эллис, и старый пестун моих  стремлений,
Рачинский,  тащивший  меня  к образованию  с  ним  вместе
религиозно-философского общества.
 Я,  как  нарочно,  создавал себе максимум  путаницы,  не
учитывая  времени, сил, условий работы и  нервов;  ибо  я
превратил наскок свой на Канта в прохождение сквозь  него
в   годах,   в   какое-то   систематическое   превращение
кантианских терминов в антикантианские, так что  позднее,
когда Шпет дразнил меня, что я ношу кантианский фрак  для
приличия,  то  профессор Кистяковский, Богдан,  в  то  же
время  поздравлял меня с успешным одолением семинария  по
Риккерту;  полемисты  ж  из  "Золотого  руна"  (Тастевен,
Вячеслав  Иванов и другие) кричали громко:  Андрей  Белый
подменил-де сам символизм философией Риккерта.
 В   1904   году   я  окончательно  запутался   в   своей
философской тактике; эта "тактика" позднее сказалась и  в
отказе написать теорию символизма.
 Но  философия еще с полбеды; одновременно: замысливши  в
своей  будущей  книге  пересмотреть  историю  религиозной
символики,  я  изо  всех сил залезал  в  кружки  спорящих
религиозных философов, отзываясь на их споры:  по-своему;
в  эту  же злосчастную осень я оообенно часто видался  со
Свентицким,  Эрном,  Флоренским, выслушивал   религиозно-
философские эскапады Рачинского, благо-
 

412

с  глазу  на  глаз и не глядя ему в глаза;  мы  оба,  как
умели,  превозмогали  себя  для  общего  дела:  работы  в
"Весах",  ведь  нас  крыли  в  газетах,  в  журналах,   в
Литературно-художественном кружке; я я должен сказать: мы
оба перешагнули через личную вражду, порой даже ненависть
-  там,  где  дело касалось одинаково нам дорогой  судьбы
литературного течения: под флагом символизма;  и  в  дни,
когда  Брюсов  слал мне стихи с угрозой  пустить  в  меня
"стрелу",  и  в  дни,  когда я  ему  отвечал  стихами  со
строчками "копье мне - молнья, солнце - щит",  и  в  дни,
когда  он  вызывал меня на дуэль, - со стороны  казалось:
все  символисты  - одно, а Белый - верный Личарда  своего
учителя, Валерия Брюсова.
 С  Брюсовым  дело  обстояло тем трудней  для  меня,  что
Эллис,  возмущенный убийственным разносом  его  переводов
Бодлера,  напечатанным в "Весах",  грозился  при  встрече
побить  Брюсова,  а меня упрекал за то,  что  я  допустил
выход рецензии брюсова (увы, - Брюсов был прав); и Эллис,
и Брюсов постоянно бывали у меня; и надо было держать ухо
востро, чтобы не произошла случайная встреча их у меня, и
чтобы не случилось чего-нибудь непоправимого.
 Эллис  в  эту пору выступает передо мной окончательно  в
своей роли "бывшего марксиста"; хотя и не марксист, он  в
атмосфере  нарастающих гулов революции,  сотрясающих  все
наши  порядки дня, планы, литературно-философские здания,
все чаще и чаще и видом ментора бракует жалкие социально-
политические  высказывания, раздающиеся  вокруг  нас,  и,
выявляясь   в  поступках  как  анархист-максималист,   то
приносит  мне  "Капитал",  то  советует  ознакомиться   с
"Историей социал-демократии" (три тома Меринга), которую)
я и одолеваю, но уже позднее.
 Здесь  опять, повторю: я описываю Эллиса в истории  моих
увлечений    социал-демократической   литературой    того
времени; я не рисую "бывшего" марксиста ни марксистом, ни
"бывшим"; но ведь я стал встречаться с  н а с т о я щ и м
h   марксистами  лишь поздней: с 1906 года;  а  этот  том
посвящен лишь событиям, обнимающим 1905 год (и  то  -  до
лета);  стало  быть:  было  б  насилием  с  моей  стороны
утверждать, что я относился скептически к Эллису,  как  к
"бывшему" марксисту; что он не марксист - было ясно;  что
и  в прошлом он "не марксист", этого я не мог видеть еще;
и  всерьез  принимал за "марксистскую" его  чеканку  моих
мыслей   по   социологии,  которые  вспыхнули   стихийно,
неорганизованно, не по плану, а под давлением нараставших
событий,   когда   разобраться  в  них  стало   жизненной
необходимостью;  лишь осенью 1905  года  я,  бросив  все,
"революционно"  метался  по  московским  улицам,   силясь
примкнуть к движению  до осени

414

1905  года, самый 1905 год воспринимался лишь  в  чувстве
негодования: сквозь дым кружков, длящихся общений, личных
драм  и  круга  чтений;  события,  разыгравшиеся  вокруг,
читались  мною  и криво и предвзято. Читатель,  для  меня
1905  год стал тем, чем он был, лишь: с момента, когда  я
голосовал  за закрытие университета и превращение  его  в
революционную  трибуну; это было в  сентябре  1905  года.
События  же января воспринялись, как удар, на  который  я
ответил  вскриком негодования; они оформились в сознании:
к осени.
 Но  с  осени  1905  года  и я,  и  Брюсов,  и  Эллис,  и
Петровский,  и  все,  меня  окружавшие,  вдруг  понеслись
влево;  занятия  кружков  продолжались,  длились  те   же
общения, те же личные драмы заполняли сознание; но почва,
на  которой  встречались  мы, нас  несла  механически  от
средних,  безразличных, пугающихся  к  тогдашним  крайним
левым;  в  1904  году мы еще могли "преть"  с  Астровыми;
осенью   1905  года  все  круто  порвалось  между   мной,
большинством  "аргонавтов"  и  ими;  когда  я  приехал  в
Петербург   в  1905  году,  Мережковский  "левою"   своей
болтовней  импонировал,  а  через  два  месяца  в   линии
политических  устремлений между нами  оказалась  трещина;
сочувствия  мои  стихийно развивались в  сторону  социал-
демократов;  он  же  где-то запутался между  Струве  и...
эсерствующими.
 Я  говорю,  что  меня "несло", потому что  круг  чтения,
самообразование   (по   Бебелю,   Каутскому,   Штаммлеру,
Мерингу,  отчасти Марксу, вперемежку с разными  историями
капитализма  вроде  "Истории" Вернера  Зомбарта)  длилось
весь  1905  и  1906  год; но воспоминания  эти  вместе  с
воспоминаниями  об  общении с Жоресом, личность  которого
поразила меня, - тема второго тома "Начала века", который
я напишу, если на него будет спрос.
 В  конце  1904 года я застаю себя в отчаянных  спорах  с
Рачинским,   с  Астровым;  я  начинаю  стрелять   в   них
"марксистскими"    цитатами    (может,    и     "псевдо"-
марксистскими);  "Хозяйство и  право  Штаммлера  отвечает
линии  моих  интересов  (интересу  к  Канту,  интересу  к
социологии);  книгу,  конечно, мне рекомендовал  "бывший"
марксист;  в  эти месяцы впопыхах, наспех,  откладываются
мои переходные взгляды на общество, которые отразились  в
статьях,  наспех писанных, два года спустя лишь;  привожу
из  них несколько цитат не потому, что стою за них, а для
показа  сырья, характеризирующего мои переходные  взгляды
nohq{b`elncn момента.
"М  е  р т в е ц... в о с с е д а е т  н а д  ж и з  н  ь
ю"(1); история куль-

(1)"Арабески", 45.

415

туры в периоде борьбы с буржуазным государством - "и с  т
о  р и я  р а з в и т и я  ф о р м  п р о и з в о д с т в
а"(1); "п о к а  с у щ е с т в у е т  к л а с с о в  а  я
б о р ь б а, с т р а н ы... а п е л л я ц и я  к  э с т е
т  и ч е с к о м у  д е м о к р а т и з м у(2), о б щ е с
т в о - т о л ь к о  "с л о в а"(3); "ж и з н ь  в н е  о
б щ и н ы - о т д а н а  к а ф е-к а б а к у(4); "г о с у
д а р с т в о - с к л е р о з, о т л о ж е н и е  п р о ш
л  о г о, с о з д а н н о е, ч т о б  н а с и л о в а т ь
б у д у щ е е"(5); "с о ц и а л и з м - е д и н с т в е н
н о е  у ч е н и е  о  г о с у д а р с т в е, п о с л е д
о в а т е л ь н о  р а з в е р т ы в а ю щ е е  п о с ы л
к  и..."(6); "м ы  п р и з ы в а е м  в с е х  п о д  з н
а м я  с о ц и а л и з м а"(7); "к о л и  с о ц и а л и з
м   г о с у д а р с т в е н е н - м е х а н и с т и ч е н
о н; н о  м о ж н о  р а с с м а т р и в а т ь  с о ц и а
л  и с т и ч е с к о е  г о с у д а р с т в о  к а к  п е
р е х о д  к  с в о б о д н о й  о б щ и н е... У р е г у
л  и р о в а н и е  э к о н о м и ч е с ки х  о т н о ш е
н  и й  т о г д а... в з л е т  ж и з н и... и з  п р а х
а"(8).
 Всего  это написано в 1906-1908 годах; после собрано  уж
в "Арабески".
 В  первых  днях  января 1905 года меня  звали  в  Питер;
случайно  заехавший  к Эртелю его  брат,  офицер,  А.  А.
Эртель, служивший, как помнится мне, под командою  отчима
Блока  и  живший  в  одном  с ним коридоре,  остановиться
любезнейше  мне  предложил у него,  потому  что  имел  он
свободную,  ему  ненужную,  комнату;  жить  вблизи  Блока
весьма соблазнило меня, Москва утомила; и я - почти бежал
из нее.
 
 
ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕНЬ.
 
 Восьмого  января  я сел в поезд; рос рой  диких  слухов;
кричали   газеты;   лавиной  росла  забастовка;   и   Ёсе
повторяли: Гапон! А девятого утром я был на петербургском
перроне;   сперва  зашел  в  парикмахерскую;  парикмахер:
"Сегодня  рабочие двинутся; царь примет  их;  так  нельзя
больше  жить".  Поразил  видом  Невский;  гудело:  -   "С
иконами!" Чмокал губами извозчик: "Они, стало, -  правы!"
На  улицах  кучки махались: мальчишки - присвистывали;  в
контур  солнечный,  красный, повисли дымочки  солдатских,
везде распыхтевшихся кухонь, скрипевших по снегу; солдаты
топтались при них.
От Литейного моста ногами на месте потопатывал взводик

(1)"Арабески" 47.
(2)"Арабески" 28.
(3)"Арабески 46.
(4)"Арабески" 56.
(5)"Араб ски" 150.
(6)"Арабески" 160.
(7)"Арабески" 150.
(8)"Арабески" 151.

416

солдат,  - в башлыках, белоусых, хмуреющих, багровоносых;
а  два  офицера  дергали  шутками. Набережная:  просторы,
зеленые  льды;  вот  - казарменный двор,  а  -  не  видно
солдат;  я  разыскиваю А. А. Эртеля;  мне  открывает  его
денщик:  "Самих нет... Ждут: пожалуйста!" Я - прохожу,  а
денщик за мной следом: "Казарма пустая: полк выведен".
Здесь - жить нельзя!
 Я  бросаюсь  к  Кублицким: квартиры их  выходят  в  один
коридор,  с той, где я остановился; Блок - в рубашке  без
талии,  не  перетянутый поясом: "Что?"  -  "Говорят,  что
пошли..." Торопливо, взволнованно: "Боря, - иди..."
 Александра  Андревна  и  Марья  Андревна:  примаргивают:
"ужас   что:  говорят..."  Александра  Андревна  махается
ручкою; возгласы, предположенья: Дворцовая площадь!  А  -
слухи   из   кухни:  стреляли,  стреляют,   убитые...   И
Александра  Андревна  -  за сердце:  "Поймите,  как  "он"
ненавидит все это, а должен там с отрядом стоять..."
 Блок,  как  ветер, метался вдоль окон и пырскал  широкою
черной рубашкой  в оранжевом фоне стены.
Я спешил к Мережковским.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. .
Тут пауза.
 Условимся: беспорядочный набросок того, что  я  видел  и
слышал в исторический день есть "кино"-снимок - не более,
не  характеризующий состояния сознания съемщика; про себя
я пережил слишком много в те дни; пережитое лежало где-то
глубоко: под спудом; оно поднималось к порогу сознания  в
месяцах,  определяя характер мироощущения лет;  пережитое
позже  сказалось презрением к "Полярной звезде",  журналу
Струве,  сотрудничетвом в социал-демократической  газете,
беседами с Жоресом в 1907 году и т. д.; январь 1905  года
-   перегружение  внешними  впечатлениями  от  встречи  с
людьми, с которыми издавна я хотел познакомиться, которые
интересовали  меня с 1901 года; вдруг все они  обрушились
мне  на голову; и - внезапно предстали: Минский, Сологуб,
Перцов,  Чулков,  Лундберг,  Булгаков,  Бердяев,  Дмитрий
Философов,   Аскольдов,  Тернавцев,   Лосский,   Розанов,
Зинаида  Венгерова,  Сомов, .Бакст, присяжный  поверенный
Андриевский, тогда интересное имя; и - сколькие!
 В   первых   днях   все  было  метнулись   "налево";   в
последующих - появилась задержь: у скольких!
 Подлинно  переживал  я события дней  лишь  в  беседах  с
Семеновым,  Леонидом, готовым: к немедленному  восстанию;
он коридо-
 

417

ром,  минуя  гостиную Гиппиус, прибегал в мою комнату;  и
b{bkej`k   меня  в  Летний  сад,  где  мы  и  беседовали;
вероятно,  его  тянуло ко мне: он  во  мне  находил  себе
эмоциональный отклик; "серьозно  п о м а л к и в а  л  и"
мы  о событиях времени - с Блоком: на прогулках с ним  по
"рабочим   районам";  говорю-помалкивали:   сочувственное
молчанье  с  покуром было формой общенья для Блока  в  те
дни;   из  этого  молчанья  потом  вынырнули  его  стихи,
революционно  окрашенные,  и  будущие  статьи  о  России,
интеллигенции  и народе; и мои статьи вроде  "О  пьянстве
словесном", в которых я предлагал закрыть интеллигентские
"говорильни", чтобы научиться ходить поступью Марксов(1);
это  была  моя  реакция и на "говорильню" у Мережковских,
когда  они убедили меня: переехать к ним; "говорильня"  в
первых  же  днях  оказалась  трудной  нагрузкой,  которую
избыв,  как от тебя требуемый урок, я удирал:  к  Блокам;
подлинная потрясенность событиями выявилась лишь к  осени
1905 года.
 Я  даже  не  старался  глядеть в себя  самого,  чтоб  не
видеть,  как  меня сражала "общественность" Мережковских;
оттого-то   они  потом  и  записали  меня   в   категорию
"безответственных";   и  -  да:   по   отношению   к   их
"общественности" я был безответственен,  выделив  из  них
"личности", которых я разглядывал пристально; "деятели" ж
перестали вовсе интересовать в них.
 Я,  болтая  с  Гиппиус, скорее общался с  ней  по  линии
дурачеств:  она  была  -  остроумницей:  едкая,  злая,  с
искрой. С Мережковским же у меня - ничего не вышло!
 Но  в  роковой  день,  когда я несся  к  ним,  пересекая
отряды,   походные   кухни,   взволнованные   кучки    на
перекрестках, я пережил многое: неповторяемое никогда.
 Помню:  вот  -  уже Литейный: вот - черно-серый  угловой
(углом  на Пантелеймоновскую) дом Мурузи; подъезд,  дверь
четвертого   этажа;   дощечка  с   готическими   буквами:
"Мережковский"; звонюсь, отворяют, вхожу; и...
 -  "Ну,  выбрали!  день" - 3. Н. Гиппиус  тянет  душеную
лапку  с  козетки,  стреляя душеным  дымком  папиросочки,
вытянутой  из коробочки, - лаковой, красной,  стоявшей  с
духами;  на  этой козетке сидела комочком до  трех  часов
ночи   -  с  трех  часов  дня:  в  шерстяном  балахонике,
напоминающем белую ряску.
 Запомнился  мячик резиновый пырскавшего  пульверизатора,
про-бочка,  притертая,  от духов  "Туберозы-Лубэн",  -  в
красных,  ярких обоях и в красно-малиновых креслах,  едва
озаряемых  золотоватыми  искрами:  взмигивал  отблеск  на
туберкулезной щеке ее.
 

 (1)См. "Арабески".
 

418

 Мережковский,  малюсенький, щупленький  (на  сквознячках
унесется  в  открытую  форточку), в  туфлях  с  помпонами
шмякал  ко мне, неся лобик и зализь пробора, и  нос  свой
огромный  и  всосы ввалившихся щек, обрастающих  шерстью:
"Борис  Николаевич"  - хилую ручку  мне  подал,  поросшую
шерстью;  и  выпуклил  око, - пустое,  стеклянное:  "ужас
что!"
 Келейные  сплетни о Вилькиной, о - чем  нанюхался  Федор
Кузьмич   Сологуб!  О  событиях  -  с  шипким   подходом;
qsfdem|,  как  брюки,  -  со  штрипками;  пальцем   -   к
бисквитику;   передавалась   хрупкая   чашечка;   к   ней
прикасались, склоняя пробор и оттачивая остроумное слово.
Кто?
 Юркий   Нувель;  он,  загнувши  мизинец,  усами  касаясь
чашки,  рассказывал  нам: Сергей  Павлович(1)  ехал-де  в
карете,   некстати  надевши  цилиндр;  и   -   рабочие...
остановили карету?!.. Смирнов, бледнолицый философ и "н о
в  о п у т е е ц" в студенческом с тонным душком сюртуке,
с  тонкой талией, с воротником, подпирающим уши; и  он  -
говорил:  о философе Канте; коли Лундберг был  (а  может,
был  и  воскресеньем  поздней), то о  хаосе  он  говорил:
бледный, страдающий, кажется, от расширенья сосудов.
Был какой-то Красников-Штамм.
Звонок: Минский.
- "А я - с  баррикад!"
 Извиваясь   тростиночкой-талией,  вставив   лорнетку   в
глаза,  3.  Н. Гиппиус с нами кокетничала тем  же  черным
крестом, тарахтящим из четок, склоняя рыжавое пламя волос
под каминное пламя; Д. С. Мережковский, похлопав глазами,
ушлепал, метая помпоны, к себе в кабинет.
 Я  остался  у Мережковских обедать; и после  все  вместе
отправились  к Философову (он жил у своей матери),  чтобы
он   вывез  нас  в  Вольно-экономическое  общество  -  на
заседание экстренное.
Философов года "вывозил" Мережковских!

 Растерянная  толчея  вокруг  стола,  за  которым  сидели
испуганные  бородатые люди, метаясь руками,  чтоб,  павши
локтями  на  стол,  вдруг молчать, ожидая  вестей,  среди
криков о том, что движенье - совсем не "поповское".
Кто-то встает и выпячивает на нас бороду:
- "Вооружимся!"
В лице же - испуг, что события перемахнули: да, да, - ре-
во-лю-

(1)Дягилев.

419

ция!  Гиппиус  влезла  на стул чтоб  лучше  видеть;  и  -
выгнулась  над  головами: в шуршащем,  блистающем  черном
атласе,   приставив   лорнетку  к   зеленым   глазам;   я
вскарабкался рядом; но чопорно к нам подошел Философов  -
изящный, пробритый, с пробором зализанных светлых  волос,
в  синем  галстуке, передвигаясь шажечками, длинный,  как
шест;  он, обидно приблизивши маленький усик, с  картавым
привзвизгом  сказал 3. Н. Гиппиус, что  неприлично  ввиду
национального  траура  ей  улыбаться;  здесь  -   русская
интеллигенция, - не "декаденты"!
И  -  обиженнный  взгляд стекловидных, светло  голубеющих
глаз.
 3.  Н.,  вспыхнув, сконфузясь, глаза опустила, со  стула
сошла,  затерялась в толпе... Я без "тона"  стоял  и  над
гробом  отца;  неужели же, думал я, тот факт,  что  он-де
общественник, дает ему право дать мне урок?
 Тут  какой-то  субъект  - на весь  зал:  "Прошу  химиков
выйти  за  мною в отдельную комнату!" Думал: "Как  можно:
под  уши  ж шпиков?" Стал искать Мережковских; их  -  нет
sfe; мне) объяснили: они-де делегированы закрывать в знак
протеста  Мариинский театр; вместо них - торчит Арабажин,
мой дальний родственник.
- "Ты как попал сюда? Едем ко мне!"
Шумы:
- "Горький!"
 С  ним  -  бритый  субъект, на  которого  не  обратил  я
внимания,  хрипло  кричал, призывая к  оружию:  с  хоров;
потом объяснили, что это был переодетый Гапон.
Я, было, к Арабажину, а Арабажин - уже исчез.

 И  снова  я  в  темных проспектах; все - пусто;  тьма  -
мертвая;  нет  полицейских; лишь  издали  в  лютый  мороз
открывается   пламя  костра,  у  которого  серо   топочут
солдаты; и там - ружья в козлах. Хрустела тяжелая поступь
патрулей;  чтоб им не попасться, винтил в переулках:  без
паспорта;  еле  добрался  до  бока  казармы,  куда  утром
съехал, ворота - захлопнуты; а часовые - меня не пускают.
- "У офицера, у Эртеля я..."
- ""Вот пройдет господин офицер: он - рассудит!"
А ноги замерзли.
 "Хруп-хруп":  в темноте побежал рыжеусый толстяк;  и  за
ним    -   два   солдата;   сжимая   револьвер,   оглядел
подозрительно.
- "Деться ж мне - некуда!".
-  "Вы  подвергаетесь   всем неприятностям,  связанным  с
весьма  возможной  осадой...  Казарма  пуста,  а  рабочие
двинулись к ней..."
- "Что ж, подвергнусь..."
- "Пустить!"

420

 "Трус  - мне Блок объяснил, - ночью всех обежал и кричал
в офицерские двери: "Рабочие!" Это - Короткий!"
 Позднее  в Москве полицмейстером был: беспощадно  сажал,
взятки брал.
 Факт   расстрела  войсками  рабочих  поставил   меня   в
невозможность остаться у Эртеля; Блок соглашался со мною,
ругая  военных  в лицо виноватого отчима; пользуясь  тем,
что  меня  уговаривали Мережковские переселиться  к  ним,
утром, десятого, взяв чемоданчик, я - к ним.
 
 
МЕРЕЖКОВСКИЕ
 
 Первые  дни в Петербурге меня отделили от Блоков:  вихрь
слов: Мережковские! Сыпались удары репрессий, после  чего
электричество  гасло на Невском; аресты, аресты;  кого-то
из  левых писателей били; я левел не по дням!, по  часам;
Мережковскому передавали из "сфер", что его  -  арестуют;
он  каждую  ночь, ожидая полицию, передавал  документы  и
деньги жене.
 С  ней  общенье, как вспых сена в засуху: брос афоризмов
в  каминные угли; порою, рассыпавши великолепные  золото-
красные  волосы, падавшие до пят, она их  расчесывала;  в
зубы  -  шпильки;  бросалась в меня яркой  фразой,  огнем
хризолитовым  ярких глазищ; вместо щек,  носа,  лобика  -
волосы,  криво-кровавые губы, да два   колеса  -  не  два
глаза.
 Вот  и  прическа  готова: комочек с  козетки,  в  колени
вдавив  подбородок, качает лорнеткой, любуяся пырсныо  ее
инкрустации;  белая,  с черным крестом,  в  красном  фоне
обой, в розовато-рыжавых мельканьях каминного света,  как
в бабочках.
 Я,  с  кочергой,  -  при камине: на,  маленьком  пуфике;
красная горсть - в черно-пепельных кольцах:
 -  "Смотрите-ка: угли, точно свернувшийся злой,  золотой
леопард!"
- "Подложите поленья; уж вы тут заведуйте!"
Ведаю: вспыхнули!
 В  безответственных  разговорах она  интересна  была;  в
безответственных разговорах я с ней отдыхал:  от  тяжелой
нагрузки  взопреть с Мережковским; она, "ночной  житель",
утилизировала меня, зазвавши в гостиную по возвращении от
Блоков  (к  12 ночи); мы разбалтывались; она разбалтывала
меня; и писала шутливые пируэты, перебирая знакомых своих
и  моих;  держала при себе до - трех-четырёх часов  ночи:
под сафировым дымком папироски, расклоченным яаписто (это
она  приучала  меня  курить); мы, бывало,  витийствуем  о
цветовых восприятиях: что есть "к р а с н о е", что  есть
"п у р п у р н о е"! Она, бывало, отдастся мистике
 

421

чисел: что есть один, два, три, четыре? В чем грех плоти?
В  чем  -  святость  ее? И дает свою  записную  изысканно
переплетенную книжечку: "Вот: вы впишите в нее свою мысль
о  цветах:  мне  на  память... Как, как?..  Дневников  не
ведете?.."
 Она  подарила  мне книжечку: "Вот вам, записывайте  свои
мысли...  А  чтобы  поваднее  было,  я  вам  запишу   для
начала... У Дмитрия, Димы - такие же книжечки: друг другу
вписываем мы свои мысли".
 Она  проповедывала "коммунизм" дневников, став  на  фоне
каминных    пыланий:    сквозной    арабескою;     лучшие
стихотворенья свои она выговаривала, отдаваясь игре.
Но - тук-тук:  в стену; и - глухие картавые рявки:
 -  "Да,  Зина же, - Борю пусти... Ведь четвертый  час...
Вы мне спать не даете!"
 И  - топ: шамки туфель; в открытых дверях - всосы щек, и
напуки глаз неодетого маленького Мережковского:
- "Мочи нет... Тише же!"
И  он  -  проваливается в темноту: и опять  -  за  стеною
колотится.
 Он   -  нас  не  одобрял:  не  серьезные  темы!  3.   Н.
провоцировала меня к шаржам; я редко острил - от себя: от
чужой  остроты  я  взлетал до абсурдов; и  Гиппиус,  зная
тогдашнюю  слабость  мою, меня уськала  темой  смешливой;
вытягивала свою нижнюю, злую губу, подавая дымок, из  нее
вылетающий, щурилась, брыся ресницами; и - представлялась
простячкой:
 - "Вам 3***, Боря, нравится?" - "Нравится". - "Ну, а по-
моему - она назойлива..." - "Может быть..." - "Помните, к
вам приставала, как муха?.." - "Пожалуй, что муха".
 3.  Н. кошкою дикою вцепится, даже подпрыгнет с козетки,
-  готовая ведьмой с дымами в трубу пролетать: "Ну, ну, -
муха же? Всякие мухи бывают; а вы, - вы подумайте: муха -
какая?...  Не  шпанская  же".  Увлеченный  сравненьями  с
мухами, бацаю трудолюбиво: "Она - песья муха!"
 И  -  кончено: через три дня ею будет передано  с  видом
девочки глупой: по адресу:
 -  "А  Боря о вас говорил, что вы... - в синий  дымок  с
наслажденьем злым, - песья муха..."
 Всю  жизнь она ссорила; после она... клеветала,  что  А.
Ф.  Кони продался-де советской власти за сахар, а А***  -
за ботинки(1).
 Шаржировал  я  над  чужим  материалом:  пассивно,   коли
инспиратор  был  добр, то слагались во  мне  -  добрейшие
шаржи;  она  ж - была "злая";  она из меня с наслажденьем
выуськивала осмеяние:

(1)Смотри  напечатанные  за  границей  дневники   Гиппиус
(кажется, в пражском журнале Струве).
 

422

"Как   вам  глаза  ее?"  -  "Великолепные,  серые..."   -
"Выпученные;  а  белок, как крутое яйцо..."  -  "Что  же,
думаете,  -  бутерброд?" - "Как?" -  "Яйцо  разрезают;  и
кильку кладут на него..."
 Этот  бред был по адресу передан П***. П*** за  него  до
смерти меня не любила...
- "Как вам, Зина, - не стыдно!"
- "Не я ж говорила, а - вы: я же только передала правду".
Проклявши меня за "Октябрь", в 1918 году, напечатала  она
в
своих  воспоминаньях  о  Блоке -  по-русски,  французски,
немецки,  венгерски, - какой я-де "дразнило"  дрянной;  и
вдобавок  еще  -  "косой";  одна публицистка  венгерская,
встретив  в  Берлине,  спросила меня:  "Вы...  вы...?"  -
"Что?" - "Да не косой!.." - "А откуда вы взяли, чтой  мой
удел  -  косость?" - "Я прочла в будапештской газете:  из
воспоминаний 3. Гиппиус..."
 Мне  в  1905  году  было  лишь 24  года;  потребности  в
резвости я изживал - в шутках и в жестах, нелепейших;  но
не   "разыграешься"  при  Мережковском;  она  же   любила
приигрываться:  ко  мне;  и  наш  разговор  закипал,  как
кофейник,  калясь, как раскал кочерги, мной  засунутой  в
уголь;  ее  я  вытаскивал, чтоб  завертеть:  из  теней  -
вензеля завивные, пылающие перемельками, искрились.
 Гиппиус  часто копалась в своих граненых флакончиках,  в
книжечках,  в  сухих цветочках, в тряпицах; повяжет  свою
прическу  атласною  красною ленточкой;  кротко  дает  мне
советы:
 -  "Я к Вилькиной вас не пущу... К Сологубу - идите... С
сестрой  моей,  с  Татой, сойдитесь;  ее  растолкайте-ка:
какая-то   рохля   она...   С  Антоном   Владимирычем   -
постарайтесь узнаться... Куда завтра вы? Дима же будет  у
нас..."
 Ночь:  четыре  часа;  вьюга хлещет, бывало,  в  открытые
окна  ее  малой  спаленки  (спала  с  открытым  окошком):
"Проснусь, - в волосах моих снег; стряхну - ничего;  коль
не  окна - мне смерть; я ведь туберкулезная..." Утром (от
часу  до  двух)  из "ледовни" своей проходила  в  горячую
ванну; жила таким способом: десятилетия!.
 
 Дмитрий  Сергеич  -  оранжерейный,  утонченный  "попик",
воздвигший  молеленку  среди  духов  туберозы,  гаванских
qhc`p;  видом  -  постник:  всос  щек,  строго  выпуклые,
водянистые  очи; душою - чиновник, а духом - капризник  и
чувственник;  субъективист - до  мизинца;  кричал  он  об
общине,  а  падал  в  обмороки от  звонков,  проносясь  в
кабинет,   -   от   поклонников,   сбывши   их   Гиппиус;
отпрепарировав,  взяв  за  ручку,  их  Гиппиус   вела   в
кабинетище:
- "Дмитрий!"
А он выходил и обнюхивал новых своих поклонников, скорого-

423

воркой  рявкая в тысячный раз, в миллионный: "Вы -  наши,
мы  - ваши: ваш опыт - наш опыт!" Он слушал не ухом, а  -
порами  кожи;  показывал белые зубы  и  напоминал  Блоку,
маску  осклабленного  арлекина, обросшего  шерстью  до...
бледнозеленой скулы; сядет слушать; и - бьет  по  коленке
рукой;  не  дослушав, загнет трех-коленчатым, великолепно
скругленным  периодом;  хлопнет, как  пробка  бутылочная,
почти механически:
- "Бездна: бог - зверь!"
 И,  пуча око, ушмякивает в свой кабинет, - превосходный,
огромный,    прекрасно    обставленный,    как    кабинет
управляющего    департаментом;   стол:   двадцать    пять
Мережковских   уложишь!  "Священная"   рукопись   -   еще
раскрыта:  его рукопись! Он пишет в день часа полтора:  с
половины  одиннадцатого до полдня;  бросал  -  при  звуке
полуденной  пушки; весь день потом - отдыхал; как  ударит
вдали  Петропавловка  -  кладет перо;  я  видал  его  еще
непросохшую  рукопись; и фразу последнюю с нее  считывал;
она кончалась порой двоеточием.
 Вокруг  "священного"  его текста - квадратом  разложены:
карандаши, перья, ножницы, щипчики, пилочки, клей, пресс-
папье,  разрезалки, линейки, сигары: как выставка!  Рукой
касаться  - ни-ни: сибаритище этот оскалится тигром;  что
было,  когда  раз, завертевшись, я сломал  ему  ножку  от
ломберного, утонченного столика; в эту минуту звонок: он!
- "Как? Что? Мне сломали?.. Что делали?.."
- "С Татой вертелись..."
- "Как? Радели?"
- "Помилуйте: попросту веселились!
- "Радели, радели: какой ужас, Боря!"
 Нас  -  выставил,  а  сам - захлопнулся:  холод,  покой,
тишина!   Одиночество,  блеск,  аккуратность;  коричнево-
вспухшие,  чувственные  губы посасывали  дорогую  сигару,
когда,    облеченный   в   коричневый   свой    пиджачок,
перевязанный синим, опрятно затянутым галстуком,  садился
он; в свое кресло; и девочкину волосатую ручку с сигарой,
на  ручку кресла ронял, пуча очи в коричнево-серую стену,
и - праздно балдея.
 Бывало  в  огромных стенах под огромными окнами  шлепает
туфлей  по  диагонали, - как палка,  прямой  и  холодный;
схватясь   за   спиною   руками,   напучивши   губы,    -
насвистывает; а сигарный дымок отвеется от фалды его.
Пахнет корицами!
 Холодно,  - в пледик уйдет; и - прыг: ножками  в  черный
диван;  закрывается пледиком, туфлей с  помпоном  вращая,
читает арабские сказки: часами один!

424