судьба не велит нам встречаться, а - надо, бы; молодо как-
то  тряхнув волосами, он ловко вскочил на машину; и - был
таков,
Выскок из тьмы - вспышка магния снова.
 Скоро  мы  встретились:  в той же  квартире,  у  доктора
Доброва; Андреев собирался переезжать; в Петербург,  меня
долго  расспраши-вал  об А. М.  Ремизове  и  о  Блоке,  с
которым он только что встретился; с Блоком я был тогда  -
на  ножах;  зная  это,  он точно  нарочно  меня  на  него
поворачивал,  пристально вглядываясь и точно  изучая  мои
слова  о Блоке; мы пошли от стола, точно выдернувшись  из
беседы  (кто был за столом, я - просто забыл),  ставши  в
тень;  что-то высказал мне он, выскакивая из-за стола,  и
занавес  приподымая  над  всей ситуацией  нашего  глупого
быта, в котором Борис, Леонид Николаевичи занимают не  то
положение  друг  относительно  друга,  какое  должны   бы
занять:  повторяю, что так отдалось мне;  а  что  сказано
было, - опять не помню.
 Пожалуй,  и  помню: не фразу, а среднюю  часть  ее,  без
окончания, и без начала:
- "Как странно!"
 Опять  -  только выхват двух слов из их цепи; но выхват,
как  магниев  свет, потому что он мне подмигнул  на  свое
"как странно"; и смысл слова "странно" - страннел.
 Этой осенью из Петербурга он появлялся в Москве; он  был
в  зените  известности, сопровождаемый роем  людей,  меня
резко ругавших в газетах; порой ри хотел из-за этого  роя
-  ко  мне  просунуться; я ж в этом рое  -  ежился;  и  -
отходил от него; а его - от меня отволакивали; он  бросал
через  головы  как  бы  грустный,  сочувственный  взгляд,
мимолетом помигивавший, как зарница.
 Запомнилось:  фойэ  Художественного театра;  я  чувствую
мягкую  руку,  положенную  на плечо;  я  -  повертываюсь:
Леонид  Николаевич ласково мне улыбается; обнял за талию,
отвел  к  стене;  покурили в согласном молчании;  но  рты
разевали на нас (на него!); и я - убежал от него.  Скоро,
встретясь опять (где - не помню), мы попали с ним  вместе
на  "Бранда" (он мне лишний билет предложил);  восхищался
игрою Качалова он; в толпах мы говорили с ним в антрактах
об Ибсене; он, взявши под-руку, мягко ступая в сине-серых
коврах,  склонил  нос; перетряхивал прядкою;  и  разговор
соскользнул  просто  к жизненной драме;  я  жаловался  на
разбитые нервы, на мельки людей; он косился со вздохом:
 -  "Борис Николаевич, перемудрили вы: я книги бы  у  вас
отобрал да увез бы в Финляндию вас; сунул бы вам удочку в
руки".
 Так  пять  актов сидели мы рядом: в потушенном свете;  и
пять актов молчали под Ибсеном, так говорившим ему, да  и
мне; после

372

этого  (судьба,  как нарочно, вставляла молчание  в  нас)
захотелось  мне  услышать  и  слова  его,  а  не  подмиг:
вздергом  бровищи;  и  я  явился в  "Лоскутную",  где  он
временно  жил; мы - затворились вдвоем; я пространно  ему
говорил о том, что волновало меня в его творчестве; он  -
слушал  внимательно; видя, что я от мигрени  страдаю,  он
вдруг  сердобольно засуетился, отыскивая мне  порошок  от
мигрени; но затащил - в ресторан: вместе обедать; и вдруг
возбужденно за рыбой принялся рассказывать он на  перерез
разговору:  де старая дева явилась к врачу с объяснением,
что  потеряла невинность, - случайно; а доктор ее уверял-
де,  что  кажется ей это; она потребовала,  чтобы  доктор
свидетельство  дал,  объясняющее этот случай  несчастный;
меня  удивляло  волнение, мимика,  нервность,  с  которой
единственный  случай коснуться друг друга словами  Л.  Н.
превратил  в  разговор об утрате невинности;  я  поспешил
удалиться,  чтобы успокоить свою мигрень:  в  этот  вечер
читал я публичную лекцию; и мне показалось, что Андреев -
ужасный  чудак.
 Скоро   передали   с  ужимочками  -  те,   чья   функция
сплетничать, - слова Леонида Андреева о нашей  встрече  в
"Лоскутной":
 -  "Ко мне приходил Андрей Белый; доказывал жарко,  а  я
не понял ни слова".
 Подумалось,  что он ломается перед газетчиками,  подавая
им  повод к плакату: "Андреев и Белый"; я знал,  что  "не
понял"   -   гримаса;   сам  он  признавался   А.   Блоку
впоследствии, когда я сознательно избегал его, что  мы  -
близки друг другу.
 Редакция  "Утра России" меня пригласила однажды Андреева
со-провожатъ  к  Льву Толстому; но я  наотрез  отказался;
Андреева избегая. Но попав в Петербург, видясь с  Блоком,
я   касался  Андреева;  мы  устанавливали,  что  какая-то
близость меж нами троими действительно - есть; это было -
на  "Балаганчике" Блока: у стойки буфетной; мне  помнился
Блок: сюртук - с тонкой талией; локоть - на стойке; а нос
- наклоненный в коньяк:
- "Знаешь, - "Кизнь Человека"... Хи...  Выпьем?"
 И  мы  говорили  о  музыке  Саца  к  андреевской  драме;
крикливые,  хриплые,  талантлива задребезжавшие  во  всех
московских  квартирочках ноточки; была в эти дни  -  тьма
реакции: всюду "свеча" догорала в те дни; что-то  падало,
падало  мокрыми хлопьями; точно хотел пробудиться  петух;
не  раздался;  и  все замирало бессильно; Андреев  ходил,
точно  в  маске; писал свои "Черные маски"; и -  странно:
последняя  наша встреча - под маскою. Это был маскарад  у
художника  Юона:  на  святках; я,  закутанный  в  красное
шелковое домино, вызывал удивление:
- "Кто такой?"

373

 Явился  Андреев  среди  масок,  торжественный,  бледный,
высокий,  серьезный, нес профиль свой; он так  пристально
вглядывался   в  маскарадные  позы;  и  впервые   казался
естественным; точно ходил среди масок в своем собственном
быте.
 А  когда  сняли  маски, то я, войдя  в  роль  ("некто  в
красном"), все еще дурачился и интриговал, своей маски не
сняв,  и  пробираясь торжественно и угрожающе в  шопотах:
"кто это, кто?" Поляков и мадам Балтрушайтис, прижавши  к
стене, приставали ко мне:
 - "Зачем нe снимаете вы маски? Кто ж вы такой?"
За моею спиной раздался спокойный, отчетливый голос:
- "Это - Борис Николаевич".
Быстро оглядываюсь: Леонид Николаевич; и - Поляков ему:
- "Вовсе же не он!"
 Леонид  Николаевич  лишь мне подмигнул  с  тем  подрогом
бровищи,  с  которым он встретил меня  в  первый  раз  на
квартире:  с  сочувственно грустным, как бы  вопрошающим;
миг  -  и спокойный, застылый, тяжелый свой профиль понес
от меня, точно маску средь масок.
Я больше не видел его.
 Так  последняя  встреча  - вспых  тьмы,  как  и  первая;
вспых,  помигавши, погаснул в пустом разговоре меж  нами;
он,  выйдя  из тьмы, в тьму ушел от меня; мои  встречи  с
Андреевым  -  несоответствие меж оформлением  и  смыслом:
какой-то  разрыв, - ненормальный, ненужный, -  в  период,
когда, разрывалась душа, и вопрос возникал:
- "Жить или - не жить?"
 Тогда  в  бездну  реакции, в сумерки сальных,  коптящих,
огарочных "Саниных", криков похабных из "Вены"(1), в  вой
мороков  о  кошкодавах-писателях(2), о  странных  оргиях,
будто бы бывших на "башне" Иванова -
                - падало, падало, падало -
                                         - сердце!


"ВЕСЫ-СКОРПИОН"

 Кружок   "Арго"  -  словесный  запой;  Кант   -   учеба;
"Свободная  совесть"  - популяризация;  ну,  а  "Весы"  -
трудовая   повинность:   кование  лозунгов   литературной
платформы; кругом было вязко, не-
 

(1)Петербургский ресторан, посещавшийся писателями.
(2)Мало  проверенные  слухи о том,  как  компания  пьяных
писателей затаскивала кошек и вешала-де их.

374

и "Стороженки" в сплошных "Маяковских", чтоб отмстить нам
за  то,  что  мы,  а  не они подняли ла знамя  Верхарнов,
Уитменов  Гамсунов, которых они оплевали  в  свое  время;
надев  рубашки ребяческие, голопузые старцы помчались,  в
припрыжку... за Хлебниковым: "И я тоже!"
 Но  факт - оставался; а - именно: свороты вкуса сплелись
с  оплеухой по чьим-то ланитам; был сломан хребет "истин"
Пыпина  после  чего  появилась  и  бескорыстная  критика:
просто повидло какое-то приготовлял Айхенвальд; а "Весы",
подытожив свою шестилетку, закрылись: весовский товар под
полой  продавался  теперь везде; и на  "браво,  Верхарн",
выходил  и  раскланивался,  прижимая  к  груди  пришивные
"весовские"    руки,    приятный    весьма...    "силуэт"
Айхенвальда.
 Такого   упорного   литературного  боя,   как   бой   за
решительный  переворот  в  понимании  методики  стиля   с
буржуазной  прессой, впоследствии не  было:  были  только
кокетливые  карнавалы: стре-лянья...  цветами;  довоенная
opeqq`,  нахохотавшись над символистами,  вдруг  проявила
сравнительную покладистость по отношению к  течениям,  из
символизма исшедшим.
 Нам  некогда  казалось, что стояла эскадра  в  девятьсот
четвертом  году:  броненосцы-журналы,  газетные  крейсера
били по юркавшей с минами лодке подводной; вдруг "Русская
мысль"  подняла  белый  флаг: "Я  сдаюсь";  а  на  мостик
командный  взошел  В.  Я. Брюсов, доселе  -  "подводник".
"Весы" - упразднились.
 Шесть  лет  при боевых орудиях службу я нес с Садовским,
Соловьевым;  четыре - с Л. Л. Кобылинским; на капитанском
мостике  стоял Брюсов; С. А. Поляков - при машинах;  друг
другу   далекие  -  не  расходились  мы:  самодисциплина.
Бранили  нас  -  Андреевы,  Бунины,  Зайцевы,  Дымовы   и
Арцыбашевы; Блок и Иванов часто покряхтывали на нас, и им
влетело  -  за  то", что хотели они царить в  те  минуты,
когда  Брюсов, я - лишь трудовую повинность  несли.  Коль
Иванову льстили "чужие", он - маслился от удовольствия; а
коли  Брюсову льстили, он - откусывал нос. В  "Весах"  не
было строчки, написанной не специалистами; тут - корифей,
тут  -  статист, тут - в венке, тут - в пылях, с  грязной
тряпкой; "ве-совец" - таким был; Брюсов пыль обтирал, как
"Бакулин"; 3. Гиппиус - как "Крайний"; Борис Садовский  -
в  маске  "Птикса", а я был - ряды греческих букв (вплоть
до   "каппы")  "2  бе",  -  "Б.  Бугаев",  "Яновский"   и
"Спиритус";   благодаря  псевдонимам   шесть   или   семь
специалистов  -  казалися роем имен; они  давили:  зевок,
отсебятину, позу, "нутро", штамп, рутину, цель - вовсе не
в  том,  чтобы  "перл"  показать;  цель  -  тенденция:  с
"Блоками",   "Белыми"  и   "Сологубами"   о   "Дюамелях",
"Аркосах", "Уитменах" внятно на-
 

376

помнить:  "Читайте не Льдова - Языкова, не Баранцевича  -
Дельвига, коли уже касаться "вчерашнего дня".
 "Весы"  пряталися в "Метрополе", отстроенном только  что
и  удив-лявшем слащавой мозаикой Головина; вечер: розовое
электричество вспыхнуло от подъезда гостиницы,  там,  где
стена  и  проход  на Никольскую, - сверт: двор,  подъезд,
этажи,  доска: "Скорпион"; комнатушки: в одной  -  полки,
книги;  и столик с подпиской (печатки, расписки), пальто,
котелок,  трость  Василия; он - и служитель,  и  -  друг:
пиджак, синий, и лиловенький галстук, при усиках;  ростом
-  невзрачен;  он  все  понимал  в  нашей  тактике,  ярко
"врагов"  ненавидел, участвовал в "прях", дерзил Брюсову;
в   часы  досуга,  надев  котелочек,  пальто  (трость   -
подмышкой),  фланировал под "Дациаро",  раскланиваясь:  с
этим, с тем.
-   Комнатушка  вторая  -  не  редакция,  а  -  лавчонка:
фарфорик, гра-, вюра, кусок парчевой, изощренные  часики,
старый  пергамент й выставка пестрых обложек; два  стула,
синявый   диванчик,  стол,  шкафик,  на  нем  антикварные
редкости,  гранки;  лежит на столе пресс-папье:  препарат
скорпиона,  когда-то живого, запаян  в  стекло;  стены  -
красочный крик: Саратова, Судейкина, Феофилак-това,  Ван-
Риссельберга;  тяжелая  рама  с  Жордансом,   добытым   в
московском чулане; Рэдон и - обложка, последняя,  Сомова;
ряды  альбомов:  Бердслея и Ропса; мы все  спотыкались  о
стол,  о  второй;  он  -  огромен,  он  -  веер  обложек:
onqkedmhe  книжки  журналов  -  французских,  английских,
немецких между итальянскими, польскими, новоболгарскими и
новогреческими; все прощупано и перенюхано С.  Поляковым;
из  морока  красок его голова с ярко-красным, редисочкой,
носиком, втиснута криво в сутулые плечи; в нем что-то  от
гнома,  когда  он  поставленной  наискось  желтой   своей
бородой  измеряет  рисунок и маленькой  желтой  плешью  с
пушечком - глядит в потолок.
 Он   скрежещет  кривою  улыбкой;  лицо  очень   бледное,
старообразное:  желтая  пара;  как  камень  шершавый,   с
которого  желтенький  лютик растет;  так  конфузлив,  как
листья  растения "не тронь меня"; чуть что - ежится:  нет
головы; лицом - в плечи; лишь лысинка!.. "Что вы?" -  "Я,
так  себе. Гм-гм-гм... Молодой человек из Голландии - гм-
гм - рисунки прислал".
 И  все - убирается; перетираются руки; на все - "что  ж,
прекрасно";  в уме же - свое (хитр, не скажет):  "Рисунки
голландца  -  издать,  чтоб  носы  утереть  ретрогрардной
Голландии; лет через десять она академиком сделает  этого
-  гм  -  молодого - гм-гм - человека; теперь - дохнет  с
голода!"
 Раз  я  накрыл в "Скорипионе" С. А. Полякова, когда  все
разошлись  (он  тогда  именно  и  заводился,  копаясь   в
рисунках); по-
 

377

ревывая  про себя, он шагал, скосив голову на бок,  средь
полок,  фарфоров  и  книг, зацепляясь  за  угол  сгола  и
искашиваясь  на  меня  недовольно (спугнул);  носик  -  в
книгу.
 -  "Вы  что  это?" - "Гм-гм, - подставил он мне  сутулую
спину и желтую плешь, - изучаю, - весьма недоверчиво  из-
за спины смотрел   носик, - корейский язык". - "Зачем?" -
"Гм-гм: так себе - гм!"
 Языки европейские им были уже изучены; близевосточные  -
тоже;  и  очень  ясно, что дело - за дальневосточными;  с
легкостью  одолевал языки, как язык под зеленым горошком;
большой  полиглот, математик, в амбаре сидел по утрам  он
по воле "папаши"; а - первый примкнул к декадентам, тащил
"Скорпион",  в нем таща символизм сквозь проливы  и  мины
бойкота:  к  широкому  плаванью;  в  миги  раздоров   он,
морщась, присевши за том, нюхал пыль: "Образуется...  Ну,
ну...   Пустяк".  Выходил  из  угла:  миротворной   рукою
заглаживать    острости;   вдруг    вырастал,    заполняя
пространство;  загладив, горошком катился  в  свой  угол,
куда  никого  к себе не пускал; там - рисунки,  концовки,
заставки;  а право идеи планировать - нам предоставил;  в
артурские  дни  бросил  публике  номер  "Весов"  в  очень
стильной    японской   обложке.   "Весы"   -   возвращали
подписчики: в знак протеста.
 Вкусы  его  - подобные жадности: к... глине;  я  видывал
странных субъектов: "Приятно погрызть уголек". Так любовь
Полякова  к  тусклятине напоминала подобное  что-то:  как
будто  явясь  в  "Метрополь", с  удовольствием  перетирая
сухие  и  жаркие очень ладошки, заказывал блюда:  раствор
мела  с  углем; жаркое - печеная глинка; хвативши  стакан
керосинчика,  переходил  он  к  помаде  губной,   посыпая
толченым стеклом вместо сахара; после съедал вместо  сыру
тончайший  кусочек  казанского мыла;  за  все  заплативши
ncpnlmeixhi счет, появлялся в "Весах".
 Таков  супер-модерн  его вкусов,  подобный...  корейский
грамматике;  глаз  изощрял  он  до  ультра-лучей;  красок
спектра  не видел; где морщил он доброе, гномье лицо  над
разливами волн инфра-красных, тусклятину видели мы в виде
супа  астральных  бацилл, иль - рисунков Одилона  Рэдона;
порою хватал лет на двадцать вперед.
 Он   был  скромен;  являлся  конфузливо,  в  желтенькой,
трепаной     паре,     садясь    в    уголочек,     боясь
представительства;  спину  показывая  с   малой   плешью,
покрытой желтявым пушком; и поревывал: "Полноте вы". Я не
помнил  ни  тоста  его,  ни  жеста  его:  сюртук  на  нем
появлялся - раз в год.
 Эрудит  исключительный, зоркая умница, а  написать  что-
нибудь,  -  скорей зеркало съест! Впрочем,  раз  появился
обзор кропотливый грамматик, весьма экзотических; подпись
- Ещбоев: "Ещбоевым"

378

высунул  нос  свой  в печать, чтобы, спрятавшись  быстро,
сидеть   под  страницей  "Весов",  шебурша  "загогулиной"
Феофилактова,  и  утверждать: она - тоньше  Бердслея:  ее
очень тщательно гравировали: она - украшала "Весы".
 Комнатушка  "Весов" - парадокс; как в каюте  подводника,
тесно;  технические аппараты - везде; к ним же радиоволны
неслись  -  из  Афин,  Вены,  Лондона,  Мюнхена:  трр!  -
"Покушение    немецкой   критики    на    талант    поэта
Моргенштерна". И - трр, - телефон с резолюцией сотруднику
Артуру   Лютеру:  "Давайте  скорее  заметочку  о   поэзии
Моргенштерна".  Афины,  бывало, докладывали  Москве,  что
Маларикис   кровно  обижен  коринфской  критикой;   и   -
Ликиардопуло,  греческий корреспондент, темнобагровый  от
гнева,  строчит: "Всему миру известно, поэт  Маларикис  -
гордость Европы". Читатель же российский читал лишь,  как
обкрадывают в "Весах" критика Айхен-вальда, не зная,  кто
-  Лербгрг; а в Брюсселе "Весы" благодарили: "У нас  есть
защитник:  "Весы".  Когда  я  в  Брюсселе  жил,  то  меня
брюссельцы  уважали  за  то, что я  -  бывший  "весовец";
великолепны,   были   обзоры   латвийской    поэзии,    и
обстоятельные  обзоры,.почти ежемесячные, - новогреческой
лирики.
 Быстро   повертывалась  рукоять;  и  снаряд   лупил   из
"Метрополя" - в Афины, Париж, Лондон, Мюнхен; минер -  М.
Ф.  Ликиардопуло,  он  -  налетал:  "Торопитесь,  топите,
лупите,   давайте".  Сухой,  бритый,  злой,   исступленно
живой,,  черноглазый, с заостренным  носом,  с  оливковым
цветом   лица,  на  котором  -  румянец  перевозбужденья,
пробритый,  с пробором приглаженных, пахнущих  фикстуаром
волос,  в  пиджачке, шоколадном, в лазуревом  галстуке  -
ночи  не спал, топя этого или того, вырезая рецензии  иль
обегая   газеты,  кулисы  театров,  выведывая,  интригуя;
способен был хоть на кружку для чести "Весов". Доказал он
поздней свою прыть, пронырнувши в Германию, в годы  войны
и с опасностью жизни ее описав - в сорока фельетонах.
Со всеми на "ты" был.
 Расправлялся  он  с враждебными журналами  нечеловечески
круто :был он своего рода контрразведкой "Весов". Поляков
бывало ему: "Тише вы - гм-гм". Ликиардопуло же, бросаясь,
баском  тарахтя, как разбрасывал по-полу пуговицы:  "Тах-
r`u-тах, - что за гадость: читайте!"
 Подсовывал  мне  номер  с  ругней;  и  -  строчил   свою
ответную   "гадость".  Был  англо-грек   (англичанин   по
матери); злостью его питалось года "Бюро вырезок".
-  "Бить  их  по мордам, - на вазу фарфоровую налетел,  -
давить, бить: церемониться нечего!" - носом на кресло.
Когда  ни  зайди  - дело жаркое: битва;  трещит  телефон;
деловито,

379

зло,   сухо:   раскал  до-бела;  диктатура  -   железная:
"Бездарность,  тупица, дурак!" И Алексей  Веселовский,  с
пробитым  навылет профессорским пузом; в  пробитую  брешь
захвативши  портфель,  - юрк, юрк:  Ликиардопуло;  Эллис,
Борис  Садовской, Соловьев, юрк - за ним; это -  вылазка;
или:  трещит барабан день и ночь: "Арцыбашев - и рушился.
Лозунг "весовский": "топи сколько можешь их" Ликиардопуло
в жизнь редакции проводился.
 И  тут  же бросалися гелиознаки в Европу: политика вкуса
не  русская,  а европейская; движенье имен - европейских,
топленье  имен  -  европейских; единая логика  связывала:
травлю   Ляцкого   с   провозглашеньем...   какого-нибудь
Маларикиса  поэтом. Блок, Иванов - этого не  поняли;  они
хотели  прожить на своем на умке, на своем  на  домке;  а
"Весы" - волновалися фронтом, в котором Мельбурн и Москва
-   пункты  в  сети  литературного  движения;  в  "Весах"
забывались:  Москва, "Метрополь", из  которого  с  кряком
спешил Поляков; с ним - Семенов: в цилиндре, в сигарищей,
- розовощекий блондин, грубонежный и тонкодубовый.
 Еще  не  отмечен никем заграничный "весовский" отдел;  в
нем  представлена Франция: Ренэ Аркосом,  двумя  братьями
Гурмонами,  Ренэ  Гилем; "спец" Лувра,  И.  Щукин,  отчет
давал  о выставках, так что Париж был в "Весах" -  первый
сорт;  Брюсов  -  Бельгией  ведал;  и  лично  сносился  с
Верхарном; я в Брюсселе слышал высокое признанье "Весам":
"Проповедуя  Лерберга, Ван-Риссельберга, они в  авангарде
шли  нашей  культуры!" О Суинберне -  где  было  сказано?
Только  в  "Весах"; академик и лорд Морфиль -  английским
отделом  заведывал,  а итальянским  -  Джиованни  Папини,
теперь  -  знаменитость; Германию  -  представлял  Лютер:
теперь  он  в  Германии  - "имя"; Элиасберг  давал  обзор
Мюнхена;   севером  ведали  -  два  "спеца"  севера:   Ю.
Балтрушайтис и С. Поляков.
 Я  вовсе  не  утверждаю, что былой памяти  "Весы"  имеют
какое-либо   отношение   к  политической   и   социальной
революции;  но  что  они  во  многом  лили  бунт   против
литературной затхлости своего времени, - за это стою.
 Боролись  "Весы"  -  с  кем? С  Веселовскими,  Пыпиными,
Сторожен-ками. За кого? За Аркосов, Верхарнов,  Уитменов,
Гамсунов, Стриндбергов.
 
 Балтрушайтис,  угрюмый,  как  скалы,  которого   Юргисом
звали,  дружил с Поляковым; являлся в желтявом пальто,  в
желтой  шляпе:  "Мне надо дождаться".  И  не  раздеваясь,
садился,  слагая на палке свои две руки;  и  запахивался,
как  утес  облаками,  дымком  папироски;  с  гримасой   с
ужаснейшей пепел стрясал, ставя локоть углом и, моргая из-
под поперечной морщины на собственный нос

380

в  красных явственных жилках; то - юмор; взгляните на нос
- миротворнейший нос: затупленный, румяный.
Казалось:    с    надбровной   морщины    несло,    точно
сосредоточенным    холодом   -   Стриндбергом,    Ибсеном
(переводил,   редактировал);   он   -   переряженный    в
партикулярное платье Зигурд; цвета серого пара, как скалы
Норвегии;  глаз - цвета серых туманов Нордкапа; вынашивал
он роковое решение: встать, перейдя от молчания - к делу;
уже перекладывал ногу на ногу с прикряком, со вздохами:
- "Надо сказать тебе..."
- ?".
 Он  же  вставал: "Надо бы... - посмотрев на часы,  басил
он: - Но на-днях, как-нибудь, а теперь - мне пора".
 И  глаза  голубели  цветочками  луга  литовского:  около
Ковно; нордкапский туман - только утренний, свежий парок,
занавесивший   теплое   и   миротворное   солнышко;    он
затупленный, румяный своей добротой нос - в дверь нес.
 Куприна,  уже  выпившего, раз подвели  к  Балтрушайтису,
чтобы  представить: "Знакомьтесь: Куприн,  Балтрушайтис".
Куприн  же: "Спасибо: уже балтрушался". Ему показалося  с
пьяну  глагол  "бал-трушайте-с"  -  в  значении  понятном
весьма: "Угощайтесь".
Но - невозмутимый Балтрушайтис:
- "Еще со мной: рюмочку!"
 Мирен  -  во всем; он коровкою божьей сидел (а вернее  -
тельцом),  примирений  елей  лия,  на  кусающих,  злобных
"весовцев",  совершая свои возлияния и вне "Скорпиона"  с
С.  А. Поляковым, которого линию длил, вея вздохом добра,
обещая мне множество раз: "Надо бы мне сказать тебе".  И,
поглядев  на  часы, прибавлял: "Я приду  к  тебе  завтра;
теперь - мне пора". Лет двенадцать я ждал, что он скажет;
а он не рассказывал.
 -  "Раз он сказал, - дернул губы мне Брюсов, - В Италии:
он  рассказал  мне про раковины так, что я  ахнул:  поэт,
крупный, Юргис!"
 С   ним  точно  подводная  лодка,  "Весы",  выплывала  к
поверхности;  портились наши компасы,  манометр  ломался:
толчок;  Брюсов  -  деревянеет, а Ликиардопуло  -  пляшет
захлопнутой  крыскою;  праздно  слонявшийся  Юргис  тогда
только   брался  за  руль;  "Надо  плыть,  руководствуясь
звездами". И, проведя по опасному месту, на палубе  снова
болтался,  чтоб  с  первою шлюпкой - на берег:  исчезнуть
надолго.
 С.   А.   Поляков  и  Ю.  К.  Балтрушайтис  -  тишайшая,
голубоглазая  и красноносая пара блондинов;  Семенов  меж
ними  являлся как третий блондин; Поляков - с отклоненьем
в  фагот,  Балтрушайтис  -  в  рог  турий,  Семенов  -  в
волторну: вели свое трио в

381

"Весах" против трио брюнетов, колючих и злых; трио черное
- Ликиардопуло, Брюсов и Эллис.
Ю.  К.  Балтрушайтис  был  необходим  видом  праздным   и
флегмою, чтоб под водой не задохлись в раскале котлов,  в
oepeo`pemmnl  жаре  и  ярости  Ликиардопуло,  в   сухости
Брюсова,  в  бредах  полемики Эллиса, в  щелканьи  жадных
зубов  Садовского, Бориса, - акулы, которую Брюсов  любил
выпускать,  чтоб  отхватывала руки-ноги она  Айхенвальду,
купавшемуся:  в  море сладости - под  броненосным  бортом
"Русской  мысли". Ю. К. Балтрушайтис сидел  подчас  перед
конвульсией ярости; и поперечной морщиной бороздился  его
умный  лоб; и гудением тусклого, как голос рога, баска  -
утверждал: "Надо бы мне сказать".
 В  21-м еще, выдавая мне визу в Литву, встал, как прежде
в  "Весах", и сказал: "Очень жаль, что ты едешь: надо  бы
мне,  но..."  -  посмотрел на часы он;  и  с  нордкапским
туманом в глазах он пошел - в свой посольский авто.
 И  не надо сказать, потому что все - сказано; сказ его -
лирика стихов: о цветах и о небе; поэт полей, - он и  под
потолком чувствовал себя, как под открытым небом;  помню:
в 1904 году мы раз рядом сидели у Брюсова: был - потолок:
в  разговорах сухих, историко-литературных; над  макушкой
же  Ю. К. Балтрушайтиса был потолок точно сломан (так мне
привиделось  субъективно);  Балтрушайтис  сидел  с  таким
видом, точно он грелся на солнце, и точно под ногами  его
-  золотела нива: не пол; он достал из кармана  листок  и
прочел  мне  неожиданно  свое стихотворение,  только  что
написанное о том, как над нивою висело небо; и  в  чтении
стихов - сказался весь как поэт; так что "надо сказать" -
относилось к прочтению стихов; и все о всем в этом смысле
мне уже сказано было: в девятьсот четвертом году; я знал,
что когда он чувствовал лирическое настроение, то вставал
и гудел: "Мне бы надо..."
Стихи написать?
 Он  в годах вырастал как поэт; в миг сомнений являлся  в
редакцию  в  желтом пальто, в желтой шляпе  с  полями;  и
встав среди нас, стучал палкой своей, как мечом:
- "Весам" - быть!"
Не   журналу  -  созвездию,  зодиакальному  кругу,   всем
звездам; и - небу над ними.

Блондины   -  тишели  в  "Весах";  а  брюнеты  -   пылали
стремленьем: топить и садить в дураках.
 Брюсов  над корректурой, сложив свои руки в той позе,  в
которой,  его  писал  Врубель позднее,  вынашивал  адские
замыслы:
 

382

взором  блистал,  как омытым слезою; стоял  сочетанием  -
Гамлета  с  Гектором: посередине редакции; я,  Садовской,
Соловьев - его видели: Цезарем; нашу когорту повел он  на
"галлов";  Помпей  - Балтрушайтис, Красс  -  С.  Поляков:
триумвиры; и Эллис - прошел в Лабиэны.
 Перед  Брюсовым  переюркивал Ликиардопуло,  остро-сухой,
суетясь   сухоярыми  местями:  некогда,  негде  присесть!
Переполненный  черным  деянием,  с  черным  портфелем,  в
котором таился, - как знать, не стрихнин ли, - в таком же
пальто,  в котелке, переюркивал от "Метрополя" в градации
разнообразных редакций: тарах-тахтахтах, - точно пуговицы
костяные  ронял  на  полу. Вел из  маленькой  комнаты  до
десяти,  до  двенадцати  черных  подкопов;  и  к  ним   -
контрподкопы,  чтобы во-время переюркнуть в  контрподкоп;
все взрывалось: тарах!
  Между всеми делами, как барышня, рдея ланитами,  в  ухо
шептал:  Садовскому, мне, Эллису: "Вы написали б  заметку
об  авторизации  на переводы Уайльда: мое  ж  право  скот
узурпировал!" Имея какую-то авторизацию, годы  боролся  с
каким-то  "скотом", тоже право имеющим; вид имел лондонца
с  явным  пристрастием в греческой  лирике,  к  греческим
губкам  и  спелым  оливкам; он пропагандировал  греческих
деятелей (имена их кончались на "каки" и "-опуло"):  "Как
же, - да, да: "Мореас" - псевдоним: Папондопуло!"
 Был    он    замешан   во   всех   закулисных   интригах
Художественного театра; и доказывал в ряде годин: "Топить
этот  театр!"  Проповедывал Ленского  и  Комиссаржевскую;
вдруг,  оставаясь секретарем "Скорпиона", явился в "Весы"
с секретарским портфелем Художественного театра; и вел ту
же   линию  против  театра:  в  "Весах";  в  литературных
волнениях,   -  всегда  минутных!  В  эпоху  полемики   с
мистическими анархистами и выпадами "Весов" против Блока,
Чулкова, Иванова и Городецкого он всегда делал вид, что и
он  -  литератор;  и  он  - кровно-де  замешан:  в  наших
волнениях;  и  даже по собственной инициативе  агитировал
против  Чулкова в "Утре России" и "Слове", куда  забегал;
нам;  твердил: "Ну, ну, - нечего, нечего...  Уже  иссякло
терпение!"
 Тут  Поляков,  походя  на нелепую желтую  бабочку,  тихо
трепещущую пыльцевым своим крылышком над фолиантом:
- "Ну это вы, знаете, - слишком!"
 Поляков  -  не  "скорпион"; Брюсов  -  да;  имел  хвост,
утаенный  сюртучною фалдой: с крючком; М. Ф. Ликиардопуло
в  эти  года скорпионин "детеныш", растущий стремительно;
он  имел  фрак  -  ах! В него облекаясь, просовывал  свой
ядовитый крючок между фрачными фалдами; скоро крючок  при
появлении Брюсова вздрагивать стал; скоро затарахтело: де
снюхался Брюсов с

383

С.В.   Лурье,  чтобы,  нас  ликвидировав,  перебежать   к
Кизеветтеру, в "Русскую мысль". В свою очередь, -  Брюсов
доказывал:
- "Ликиардопуло - греческий плут".
-  "Ну,  ну  это  -  гм-гм-гм - уж  слишком!"  -  взревал
Поляков.
 Я  поздней  ужаснулся сим двум "скорпионам", в теснейшем
пространстве   с  сухой  торопливостью  перебегающим   от
телефона  к  столу и уже подающим друг другу не  руки,  а
пальцы;  казалось:  Ликиардопуло, Брюсов,  став  спинами,
фалды раздвинув, задравши скорлупчатые скорпионьи хвосты,
подрожавши,  вонзят два крючка в уязвимые,  мягкие  части
друг друга.
 М. Ликиардопуло виделся утром съедающим горку оливок,  и
после  себя  обдающим  уайт-розой, чтоб  с  запахом  этой
струи, не оливок, ворваться в "Весы": тарахтеть и кипеть;
отсидев с Поляковым часок в ресторане "Альпийская  роза",
он  будет  стоять  перед трюмо, своим собственным,  талию
сжав в стройный фрак, чтоб пройти с шапокляком, в который
совал   бледнопалевые  он  перчатки,  -  на  раут,   куда
Полякова,  меня не пропустят (таких одежд нет),  чтоб  от
имени нашей редакции адрес прочесть, мной составленный.
Несимпатичен был мне...
 Ловкий  редакционный техник и литературный интриган:  до
qonqnamnqrh   высадить   из   нам   враждебных   редакций
враждебных  нам  критиков;  там,  где  В.  Брюсов  бежал,
заткнув   нос,   М.   Ф.  всякие  вони  разнюхивал,   ими
прованиваясь:   для   того,   и   уайт-роза,   чтоб    ее
перепрыскивать духами (настоящая хлопотливая  Марфа).  Он
так "перемарфил", что... лучше не стану... и впоследствии
мир   удивил,  обманувши  разведку  немецкую,  переюркнув
сквозь  Германию, вьюркнув в Грецию, встреченный  громами
аплодисментов: Антанты(1).
 
 Часто   являлся  в  "Весы"  к  нам  поджарый,  преострый
студентик;  походка - с подергом, а в голове -  ржавчина;
лысинка  метилась в желтых волосиках, в  стиле  старинных
портретов,  причесанных крутой дугой на виски;  глазки  -
карие;  съедены сжатые губы с готовностью больно  куснуть
те  две книги, которые он получил для рецензий; их  взяв,
грудку  выпятив, талией ерзая, локти расставивши,  бодрой
походкой   гвардейского  прапорщика  -  удалялся:   Борис
Садовской, мальчик с нравом, с талантами с толком, "спец"
 

 (1)С   1916  года  след  Ликиардопуло  исчез   с   моего
горизонта;   в   1915  или  1916  году   он,   оказавшись
корреспондентом  "Утра  России", ухитрился  проникнуть  в
Германию  и  потом  дал  ряд фельетонов  о  ней  в  "Утре
России".  С  начала  революции он, конечно;  эмигрировал;
ходили слухи что - умер.

384

в  технике  ранних  поэтов и боготворитель  поэзии  Фета;
оскалясь,  как  пес, делал стойку над прыгающим  карасем,
издыхавшим  и  ширившим рот без воды; "карась"  -  лирика
Бунина,  иль  -  "Силуэты"  Юлия  Айхенвальда;  порой,  с
Николай  Николаевичем Черногубовым встретяся,  делал  он,
вздрагивая, восхищенную стойку; оба рвали акульи какие-то
рты  и  стояли,  оскаляся  долго  и  нежно;  и  после  уж
слышалось:  "Помните, Фет говорит..." - и оскал  до  ушей
Черногубова:  "А у Языкова сказано..." - ржавые  поскрипы
голоса Б. Садовского.
Поскаляся, перетирая руками, они - расходились;  и  долго
еще себе в руки оскаливались.
 Был   еще   посетитель,   угрюмейший,   серобородый    и
сероволосый,  в  пенснэ, зажимающем огненный  нос:  то  -
Каллаш; приходил он ворчать на журналы, в которых  писал,
отвести  душу  с  Брюсовым. Н.  Сапунов,  Дриттенпрейс  и
Судейкин  являлись  с рисунками; Феофилактов  валялся  на
синем  диване,  иль  зубы свои ковырял  зубочисткой,  иль
профиль  в  ладони  ронял: профиль, как  у  Бердслея;  не
верьте его "загогулинам": страшный добряк и простак.
 Все  здесь делалось быстро, отчетливо, без лишних  слов,
без  дебатов;  все  -  с  полунамека,  с  подмигами:  "Вы
понимаете  сами".  Политика -  Брюсова:  умниц  и  спецов
собрав,  руководствоваться их политикой;  Брюсов  являлся
диктатором - лишь в исполнении техники планов; глупцов  -
изгонял, а у умниц и сам был готов поучиться, внимательно
вслушиваясь  в  Садовского, в С.  М.  Соловьева;  система
такая   слагала   фалангу:  железную,   крепкую.   Вместо
программы - сквозной перемиг: на журфиксе, на улице,  при
забеганьи   друг   к   другу;  "программа",   "политика",
"тактика",  - это бессонные ночи Б. А. Садовского,  меня,
Соловьева и Эллиса, ночи, просиживаемые в Дедове,  или  в
"Дону"  (с  Соловьевым иль Эллисом), а -  не  "Весы",  не
заседания, не постановления. Не было этих последних.
В  иные  периоды  - явно казалось, что  я  -  единственно
связан с "Весами"; тотда: мы боролись не с Пыпиным,  -  с
соглашателями-модернистами,  спаявшимися  с   бытовиками;
фронт  -  ширился  вкусы - менялись; и  сам  мещанин  нас
обскакивал борзо с трибуны "Кружка", проносяся в оранжево-
бурые   отбросы   от   революции:  литературной,   да   и
политической;  это  случилось в  эпоху  "огарков";  толпа
подозрительно  шустрых поэтиков к  нам  повалила;  Иванов
упал  в их объятия (даже писал о "трехстах тридцати трех"
объятиях он).
Неожиданно: Брюсов - скомандовал:
 - "Трапы - поднять. Пушки с правого борта - на левый!"

385

 И  вот,  кто  вчера  нас ругал, как  "левейших",  теперь
восклицал:  "Старики, мертвецы!" В Петербурге  войною  на
нас шел - Блок; поэты из "Вены" (такой ресторан был), где
Дымов,  Куприн,  Арцыбашев,  Потемкин  себя  упражняли  в
словах,  -  собирались брататься с Ивановым и Городецким;
огромнейший  табор  "Шиповника" с Л.  Н.  Андреевым  и  с
филиалом московским, возглавленным Зайцевым, соединились:
топить нашу малую подводную лодку.
 В.   Брюсов,  бывало,  склонясь  скуластым  лицом,  руку
навись поставивши:
 -   "Они  -  наглеют,  Борис  Николаевич...  Надо,   Лев
Львович, сплотиться очерченной группой".
 И  Эллис,  задергавши  плечики, лысой  головкой  качает,
трясяся  мухром  сюртучка с заатласенными,  полустертыми,
крытыми  желтым  пятном  рукавами:  "Сознательность.  Без
дисциплины  нельзя". Брю-сов, палку и шляпу схвативши,  -
куда-то;  живой,  молодой,  палкой  вертит;  горошком   с
лестницы.  Эллис:  "Смотри, - а,  каков?"  Эллис  дул  из
страницы  "Весов" по всему бесконечному фронту: от  Блока
до... Стражева: "Есть лишь один символизм; и пророк его -
Брюсов".
 Другая   картина:  "Весы"  сотрясались   от   внутренних
взрывов  я,  С.  Поляков, Балтрушайтис и  Ликиардопуло  -
против  Валерия  Брюсова,  Эллиса  и  Соловьева.  С.   А.
Поляков:  "Вы,  Валерий - гм - Яковлевич, что-то...  гм!"
Брюсов   -  руки  на  грудь,  сардоническ  ерзал  плечом,
издеваясь   над  Ликиардопуло;  Ликиардопуло   -   черный
оливковолицый, сухой: "Пусть докажет Валерий мне Яковлева
что...   Сергей   Александрович...   Да   погодите,   Лев
Львович...  Да слушайте, Юргис... Пускай он докажет,  что
он не порочил меня... Юргис в ухо мне: "Брюсов нас топит:
тебе  бы - редактором быть!" - Ну уж нет, Боря, - дружбою
дружба:  но если тебя вы двигают, я - против!"  -  Сергей
Соловьев  говорил  мне потом. "И я тоже..."  -  отрезывал
Эллис. И мы - похохатывали.
 Заседания  шли  напряженно: два "лидера",  Брюсов  и  я,
проявили предел деликатности, друг друга явно поддерживая
против собственных единомышленников; так сложилася партия
третья  (двух  "лидеров");  они  -  пожар  ликвидировали,
разделив  свои функции (ведал теорией - я, ведал критикой
литературного - Брюсов).
Так было в последний год существованья "Весов".
 В  то далекое время каждый из близких "Весам" был кровно
замешан  в  проведении  литературной  платформы  журнала;
таких  неизменно близких, на которых рассчитывал  Брюсов,
была  малая горсточка; литераторы и поэты - наперечет;  с
1907  года  до  окончания "Весов"  такими  были:  Брюсов,
Балтрушайтис, я, Эллис Соловьев, Борис Садовской; Поляков
- почти не влиял; поддер-
 

386

живая дружбу с жившим за границей Бальмонтом, он встречал
оппозицию   в   оценке   Бальмонта   у   Брюсова,   очень
критиковавшего все книги Бальмонта после "Только любовь";
я  тоже  к Бальмонту относился сдержанно; Эллис  -  почти
враждебно; Бальмонт в ту пору - "почетный" гастролер, а -
не   близкий  сотрудник;  такими  же  гастролерами   были
Гиппиус,  Иванов,  Блок,  Сологуб;  Сологуб  давал   мало
("Весы"  мало  платили, а он, "корифей"  литературы,  уже
привык к "андреевским" гонорарам); Блок и Иванов косились
на  "Весы", не прощая нам нашей полемики; Гиппиус изредка
гастролировала  стихами;  лишь месяцев  пять  она  писала
часто  под  псевдонимом  Антон Крайний,  не  потому,  что
разделяла  позицию  "Весов"  до  конца,  а  потому,   что
разделяла  нашу  полемику того времени с  Чулковым  и  В.
Ивановым.
 С  1907 года ядро близких сотрудников - ничтожно;  район
обстрела  - огромен: все литературные группировки,  кроме
"весовской"; отсюда многие псевдонимы; каждый из нас имел
несколько  псевдонимов: Садовской писал  под  псевдонимом
Птикс;  Брюсов  под псевдонимами - Пентауэр,  Бакулин;  я
писал,  как Белый, Борис. Бугаев, Яновский, Альфа,  Бэта,
Гамма, Дельта, "26", Спиритус и т. д.
 Я  не намерен теперь защищать ряда эксцессов, допущенных
"Весами";  полемика  была  жестока;  Брюсов  -  ловил   с
поличным: всех и каждого; Садовской переходил от едкостей
к  издевательствам, например, - по адресу  Бунина;  Эллис
являл  собою подчас истерическую галлопаду ругательств  с
непристойными науськиваниями.
 Я  в  этой полемике был особенно ужасен, несправедлив  и
резок;  но  полемика  падает на  те  года,  когда  был  я
морально  разбит  и лично унижен; и физически  даже  слаб
(последствия  сделанной  операции);  я  был  в   припадке
умоисступления,  когда и люди казались не  тем,  что  они
есть,  и  дефекты позиций "врагов" разыгрывались  в  моем
воображении  почти  как полемические подлости  по  адресу
моей   личности  й  личности  Брюоова;  объяснение   моей
истерики  -  личные  события жизни  уже  эпохи  1906-1908
годов;   вот  эти-то  "личные"  переживания,  неправильно
перенесенные  на  арену  борьбы, путали,  превращая  даже
справедливые   нападки  на  враждебные  нам   течения   в
недопустимые   резкости,  обезоруживавшие  меня:   таковы
безобразные мои выходки против Г. И. Чулкова, на которого
я  проецировал и то, в чем я с ним был не согласен, и то,
в  чем  он  не был повинен: нисколько; так стал для  меня
"Чулков"  -  символом; полемизировал я не с интересным  и
безукоризненно честным писателем, а с "мифом",  возникшим
в  моем  воображении;  меня  оправдывает  условно  только
болезнь  и те личности, которые встали тогда меж нами  и,
пользуясь моим состоянием,

387

властной  руки над столом, заставляющей слушать насильно,
картаво  привзвизгивая, как фантош, -  с  перекряком,  со
всхлипом,  с  гадючьим  шептаньем -  влеплял  гениальные,
маниакальные  свои  схемы; казался он  подчас  сочетанием
барса...   с...   немного...   облезлым   медведем,   иль
сутуловатым  капралом, доживающим свой век  в  деревушке,
открывшим   табачную  лавочку:  не  то  -   состарившийся
Мефистофель.
 Он  провозглашал  сумасшедший свой  тост  за  немыслимое
предприятие;  критики - Энгель, Кашкин, Семен  Кругликов,
каждый,  глаза опустив, бормотал: "Чорт дери: я -  сел  в
лужу!"  Профессор бактериологии Л. А. Тарасевич, сидевший
всегда   тут,  имевший  обычай  в  огромной  рассеянности
затвердить ему слухом подброшенное, совершенно  случайное
слово, среди громового безмолвия - произносил:
- "Апельсин!"
- И - все вздрагивали; и - опять:
- "Апельсин!"
И, хватаясь за шапки, - бежали...

 "Дом  песни"  позднее осел в Гнездниковском:  просторные
синие  и  сине-серые с точно такою же синею и  сине-серою
мебелью стены: в серяво-синявых коврах и в синяво-серявых
портьерах;   здесь,   сероголовый,  сутулый,   пошлепывал
туфлями,  в  серой, с поджелчи-ной, паре,  в  серявеньком
пледике;  взмахивая  бахромою пледика,  бросал  на  стены
чернявую  тень  и  синявый  дымок  волокнистой  тоски,  -
бритый, только в усах растопорщенных напоминал он капрала
в отставке, живущего около Тлемсена: не Мефистофеля!
 Входишь,   -  он  кряжистым,  круглоголовым,  квадратным
медведем  согнулся с насупом: над крошевом; зябнет  таким
горюном,  перекручивая папиросочку из табачка "капораль",
с  подшипеньем  "саль  сэнж, саль  пантэн"(1);  "пантэн",
может  быть, Артур Лютер, читавший курс лекций для  "Дома
песни", а может быть, это- Энгель, с усилием, с верностью
"Русские  ведомости" на "Дом песни"  настроивший  в  ряде
годин.  Уши,  точно прижатые к серой его голове,  быстро,
бывало, дернутся; дернется вся голова, уйдя в плечи  и  в
плед.
И не то улыбнется, не то огрызнется:
 -  "Курю вот "капораль": это - память Франции... Я здесь
- чужой".
 Так  же  в собственном домике, в Буа-ле-Руа, близ Мэлин,
в  огородике, в садике, в пьяных цветах, в красных маках,
на
 

 (1)"Грязная обезьяна, марионетка".
 

394