А  в  гостиной - Антон, Дима, Зина "запрели"  над  темою
спешной  заказанной ему статьи; он с сигарой,  от  сказок
своих отор-вавшкся, шмякал туфлей; к нам выйдет; усядется
хлопать  глазами; а Дима, Антон, Зина, Тата ему  подадут,
точно  мед,  за него продуманный материал;  отведав  его,
свистнет, уйдет; а с утра - застрочит фельетон, где  сбор
книжный  мыслей  у  Гиппиус, у Филооофова,  у  Карташева:
невиннейше  выступит; "о б щ и н а",  кооперация,  или  -
поставка  сырья; сырье - мы, Зинаидою Гиппиус вываренные:
н  каминном  огне;  он  ей сбыл - Философова,  Волжского,
Блока,   меня,  Карташева,  Бердяева;  она,   -   бывало,
старается;  он уж - выходит на голос; послушает,  встанет
при  двери, и "н о в о п у т е е ц" Смирнов склонит  свой
воротник и два уха: приять бледнонежную лапочку, поданную
с неприязнью: о, - не обращайте внимания!
 3.  Н.,  Смирнов, рыжеватый Иванов, Е. П. его  вводят  в
суть  речи;  а  он поучает Смирнова: "Борис Николаевич  -
интуитивно   берет;  вы  -  логически;   вы   с   Борисом
Николаевичем   не   поймете  друг  друга;    различье   -
непереступаемо: бездна!"
 3.  Н.:  "Дмитрий, - слушай ушами: опять невпопад.  Боря
же - с Кантом; Смирнов - с метафизикой".
 Тщетно:  не слушал; и - путал; увидев Евгенья  Павловича
Иванова, впавши в игривость: раз прыг - с рыком:
- "Гыжжак".
 И  толкнув Иванова на диван, ну игриво локтями пыряться,
кидаясь бочком:
 "Он  -  гыжжак-гыжжаком" - "е р, как "г е   выговаривал,
"п  о  л  у  г  е"; "же" - подчеркнуто; так  что  "рыжак"
выходило: "гыжжак".
-  "Порами  кожи,  а не ушами слушает",  -  нам  поясняла
Гиппиус.
Или он примется едко дразниться: поэзией Блока:
- "Блок - косноязычен: рифмует "границ" и "царицу".
Как мячиками, пометает глазками в меня, в Философова:
 -  "У  Льва  Толстого кричал Анатоль, когда резали  ногу
ему:  "Оооо!" Иван же Ильич у Толстого, когда умирал,  то
кричал: "Не хочу-ууу..." А у Блока: "Цариц-уууу?" "Ууу" -
хвостик;  он  -  шлейф  подозрительной  "дамы"  его;   не
запутайтесь, Боря, вы в эдаком шлейфе!"
 И  очень  доволен, что нас напугал; и бежит: в  кабинете
захлопнуться, бросив нас Гиппиус.
 Я  с ним встречался за утренним кофе: часам к десяти; 3.
Н.  -  к двум из ледовни своей, выходила; а Тата и  Ната,
художницы-сестры,  часов с девяти  -  в  Академии;  белая
скатерть, стаканы и булки; Д. С, я - ни звука друг другу;
и всякий - сказал бы: "Надулся". С оттенком брезгливости,
чопорно он подавал свою
 

425

ручку  мне;  но я знал, что "брезгливость"  его  -  роман
"Петр";  он писал его с половины одиннадцатого; и боялся,
что  мысли ему я спугну; мы над кофе бросали друг в друга
угрюмые  взоры;  вдруг, бросивши  кофе,  -  шлеп-шлеп:  в
кабинет;  с  величайшею  мукою  отстрачивать  свою  фразу
прекраснейшим почерком; в рукописи не было помарок:  лишь
W вычерки.
Но вот - пушка ударила.
 И  тихо насвистывая, в меховой своей шапке, в пальто  на
меху  -  легким скоком: в переднюю; шел - в  Летний  сад;
недописанная же фраза - на запятой досыхала.
 Бывало:  пуржит  над Невой; пересвистывает  через  копья
решетки  всклокоченной  лопастью  белая  пырснь;  из  нее
выбегает  вдали  он  -  в бобре оснеженном:  малюсенький;
воск,  -  не  лицо;  я не раз на него натыкался;  фигурка
бежала,  не  видя меня; а когда замечала, то  чопорно,  с
явной  брезгливостью  к шапке тянула  два  пальца;  и  не
дотянувшись, - руку в карман: под углом прямым  свертывал
в боковую дорожку, чтоб скрыться в клокочущем дыме пурги.
Мы сбегались к двум: завтракать.
 Завтракали, как за кофе, - вдвоем; Таты, Наты и  Зины  -
нет;  в  третьем 3. Н. из ледовни в капоте, с  обмотанною
головою  проходит  в  горячую  ванну,  которую  Даша,  ее
престарелая няня, готовит. В четвертом - камин затрещал:
- "Боря, что же не идете?"
Сидение наше открыто: звонки - с четырех.


КАРТАШЕВ, ФИЛОСОФОВ
 
 Д.   В.   Философов   является   с   видом   придиры   и
зкзаминатора, безукоризненно бритый, при маленьких усиках
(американская стрижка); сияя молочного ямочкою подбородка
и  галстуком  бледнонебесного  цвета,  светился  пробором
прилизанных  русых  волос;  на нем  гладкая  серо-мышевая
пара: налет - серо-перловый; слушает с бледным ледком;  и
свой  сломленный корпус несет, перешмякивая на  шажечках:
малюсеньких; он, отвечая, лицо подает, как ладонь; весь -
обидная поза вниманья:
 -  "Пээ...  звольте  же, - тенором,  несколько  смазывая
"о",  и  "э";  руку  -  навись; своей  папироской  -  над
пепельницей:  точно  выставленный манекен  из  зеркальной
витрины;  стеклом  немигающих  глаз:  -  Почему  вы   так
думаете?"
 Удивлял,  впрочем,  он: лед затает;  распек  перейдет  в
журкотню; вот уж он улыбается верхнею частью яйца (губы -
не  улыбаются); шмякает мягким ковром; и несет  на  диван
длинный  корпус:  шажеч-ками  маленькими;  изогнув   свою
брюку, с потхом в диван он

426

обрушится  корпусом: локоть - в подушку;  отсюда  несутся
дымки;  он доволен, что службу понес, потому что  обидная
трезвость,   распек,  журкотня,  как  ступени   спадающей
лестницы; то - пролегомены: к его функциям.
 Он    -    тетушка   и   экономка   идейного   инвентаря
Мережковских;  он гувернанткой, бывало, за  вами  следит,
как  за  пупсом, играющим с вверенным его дозору  смешным
карапузиком;   "Дмитрий"  -  его  карапузик;   держал   в
рукавицах  ежовых; за ручку схватив, с ним  он  шмякал  в
салон,  где  Слонимский  и  Струве  -  и  эдак,  и   так;
карапузика;  а  карапузик с опаской  косился  на  "Диму",
который  в салоне перед "Дмитрием" нес караул;  здесь  он
был - камердинер; пришмякавши с ним из салона, придирчиво
анализировал каждую глупость "наивного малого"; "Дмитрию"
bqe  отливалось; по косточкам перебиралось; и  ставилось:
два  или  - три (а "ч е т ы р е" не ставилось); "Дмитрий"
нахлопает  громкой риторикой; "Дима" подаст, как  ладонь,
подбородок, с протягами корпуса:
 -  "Позволь,  позволь: тут - смешение... А во-вторых"...
-  он  обдернет  с  перловым налетом пиджак:  два  шажка,
остановка,  -  "тут есть", - два шажка,  остановка;  и  -
задумь,  и - задержь: в носки, - "Гессен так тебе скажет"
- и корпусом пав на диван, локтем - в угол подушки: - "Не
правда ли, Боря? Скажите ему, - социал-демократы ведь его
осмеют?.. А? Не правда ли?" - с долгим рас-тягом на  "а".
И,  как  липка,  ободранный "Димою",  "Дмитрий"  бежит  в
кабинет:  чинить  схему;  а  -  Зина  вдогонку:  "Хорош!"
"Дмитрий"  шмякает,  бегает, курит,  чинит;  "Дима"  раза
четыре  заставит  его пробежаться; гоняет  сквозь  строй;
наконец  под  статейкой подпишет: "одобрено";  и  как  бы
штемпель приложит.
 Философов  - канцлер двора Мережковских; это  он  уволок
Мережковского  в дебри политики, силясь в  нем  вымыслить
мысль;  когда  вымыслилась, то оказалось, что  -  жалкая;
лучше  б  оставил  его  при  риторике;  сила  Д.   С.   -
риторическая  загогулина;  слабость  -  его  фельетончик,
который  уносится  "Димой" в газету и там  перед  Струве,
Туган-Барановским  отстаивается; на  важное  общественное
заседание, куда "Дима" фрак надевал, бедный "Дмитрий"  не
брался;  от  имени  "Дмитрий-Сергеича"  тонно  вставал  и
докладывал  "Дмитрий-Владимирович";  Туган-Барановский  и
прочие:  "Дмитрий Сергеич, нет, нет... - и смешок  сквозь
морщок.   -   Ну,  а  Дмитрий  Владимирович   -   человек
положительный..."
 Дмитрий  Владимирович ярок был, когда в "Мире искусства"
сидел; но зато не был он "человек положительный"; сколько
усилий  себя  опреснить для того,  чтобы  Струве  сказал:
"Человек положительный он".
 
 

427

 И  галопом  влетал  с четырех часов,  угрожал  чернотами
глазных провалов, виясь, точно уж, Карташев, называемый в
быте  коммуны  в  те  годы  "Антоном";  кивал  из  дверей
указательным  пальцем  и  гоголевским  своим   носом,   -
зеленый,   костлявый,  с  несвежею  кожей,  с   пожухлыми
усиками:  цвет  -  медвежьего меха;  порхали  "последним"
протестом зеленые глазки его:
- "Вы сидите, а тут кругом - дела: да-да-да!"
 Нигде  не  присаживаясь,  -  мимо  кресел,  диванов:  по
кругу,  галопом, прискоком, с притирами рук под усами,  с
сиганьем  спины, с перевергом на Дмитрия,  Зину  и  Диму,
которых - обскакивал; мчался, как с кочки на кочку:
 -    "Сергея    Платоновича   Каблукова    я    уговорил
оппонировать, если Булгаков прийдет..."
 И  захлебываясь южнорусским своим тенорком,  как  дьячок
из  Диканьки, - вприпрыжку, взахлест: и слова  тарахтели,
как  десять  мешков,  высыпавших  сухие  горошины,  -   о
заседании  религиозного общества, о женских  курсах,  где
долго  церковное право читал он, о митинге; все, скосясь,
мчалось:  радел, закрывая глаза, и поматывая носом  такой
загогулиной; вкопанным ставши, ладонь прижимая к  дощечке
грудной,  он  снедался сухим огнем,  -  своей  лихоманкою
qrp`qrmni;  казалось, что - вспыхнет: лиловым  мор-щочком
отвеется   в   пламени;   губы,   скривленные   точно   в
блаженнейшей боли; глаза, так змеино прикрытые, - щелки.
 В  своем  красноречии он числился - "Златоустом",  но  -
проходившим  учебу  у...  Писарева.  Бывало,  иссякнувши,
рушился трупом в кресло; короткий пиджак - масти рябчика;
сжаты  костяшки  лягушечьих пальцев; над  ним,  как  нос,
подбородок, проостренный; напоминал мне юн Павла Астрова:
так  же  глазами  пил речь; не поймешь:  издевается,  или
согласен;  он  раз пригласил меня к себе  отобедать;  был
внимателен донельзя: "Да, да, да, да!" Угостивши,  повел:
на  заседание;  я  читал  реферат  в  его  обществе;  он,
председательствуя,  слушал  меня  с  тем  же  покивом,  с
зажимом  костяшек костяшками пальцев; и  вдруг,  точно  в
пляску  скелетов,  взвивающих саваны,  он,  председатель,
взлетел,   развивая   сюртук,   чтоб,   приставивши   два
указательных пальца к вискам, изогнув саркатически  губы,
юля вправо-влево рогами, им сделанными, южнорусским своим
тенорком, показать меня чортом:
 -  "Да-да-да-да-да!  Тут  показывали  нам  -  хвостатых,
рогатых! Но мы не согласны на них!"
Я - спиною к нему; он - за мною; после заседания:
- "Борис Николаевич, - к вам я: два слова".
 И   взяв   меня  под-руку,  ринулся  в  дверь;   неслись
петербургскою ночью; и он:

428

- "Не сердитесь, пожалуйста!.."
 Свою  брошюру поднес: с задушевною надписью;  был  столь
же  искренен,  как и в минуту, когда меня сделал  чортом:
для паствы своей.
 Он,  ломаясь зигзагами, выбросив палец с "д а-д а-д  а-д
а-д  а",  с "н е т-н е т-н е т", мчал, бывало,  по  кругу
гостиной опущенный вы цветший усик, свинцовые всосы  щек,
и  нос,  как  у  Гоголя; больно углил  во  всех  смыслах:
душевном,    духовном,   физическом;    "Дима"    щипцами
забукливал, как парикмейстер, идеи Д. С. Мережковского, а
Карташев  их трепал трепками: - налево, направо;  налево:
"в ы  ж е р т в о ю  п а л и"; и - Писарев; вправо: "в  о
з з в а х  к  т е б е, г о с п о д и"; и... Златоуст.
 То-и-дело  я  слышал  от  Мережковских:  "Антон  убежал:
хлопнул  дверью...  Антон  нигилизм  развивает...   Антон
развивает  церковность...  Пусть  Тата  и  Ната  притащут
Антона..."   Сестрицы,  две,  сильно   дружили   с   ним;
Зина-царапала больно; царап-цап, - он в дверь; за  ним  -
Тата и Ната; бывало, - вволакивают; он - брыкается: "Нет,
нет, нет, нет... Не могу с Зинаидою я Николаевной" -  (не
"Николавною", как южно-русс); "Дмитрий" - нем и  напуган,
а   "Дима",  пыряющий  "Дмитрия",  -  нежен,  внимателен,
предупредителен с Карташевым; он есть мирящий;  проблема:
"Антон  или - Зина"; кого кто обидел: кто бровью  не  так
передернул,  кто эдак губу прикусил? Мне  бывало  ужасно,
когда меня втаскивали в эти стародавние их "при":
- "Нет же, слушайте, Боря!"
 Почем  знаю я корень свар: может - "семинарист", в своем
быте   русейший,   наталкивался   на   дворянку   и    на
"декаденточку",  происхождения шведского;  где-то  носами
их,   видно,  стукнуло;  может,  в  те  годы,  когда  он,
Успенский  - два юных профессора из духовной  академии  -
f`p  свой  несли, откликаяся на зов Мережковского;  когда
"небесный професоор" (так в шутку обоих звали), катая  3.
Н. в час заката на лодке, песни певал ей: "Свете тихий!"
Певал он прекрасно церковные песни (я - раз его слушал).
 Не  знаю,  но  - "черная кошка" меж ними  была;  раз  он
жаловался  мне на "патронов" своих: "Они - узкие..."  Моя
последняя встреча с ним-дни февраля 1917 года;  с  тою  ж
дикой  страстностью,  как и при  первом  знакомстве,  он,
провопияв, - "н е  м о г у, н е  м о г у", - из  гостиной
Мережковских в переднюю: хлоп!  Мережковский:
- "Антон убежал!"
Я   скоро   -  уехал:  в  Москву;  Карташев  вернулся   к
Мережковским  с  портфелем  министра;  мы  -  больше   не
виделись. Он связан мне с сестрами Гиппиус: с Татой  и  с
Натой; он

429

более  с  Татой  дружил; все она  меня  уводила  к  себе;
усадивши  на  серый диван, мне показывала  рад  альбомов:
дневник  зарисовок  фантазий  и  снов;  Блок  рисунки  се
оценил, посвятив Тате "Твари весенние" иль:

                    Скоро... чортик запросится
                    Ко святым местам.

 Темы рисунков - чортики, нежити, или - скелеты; один  на
луне загогулиной несся, плеснув белым саваном.
- "Знаете, Тата, кого бы я пририсовал? Догадайтесь!"
- "Антона Владимировича?"
- "Конечно!"
-  "Не правда ли, что-то в нем от Хомы Брута, промчавшего
ведьму  по кочкам, а после отчитывавшего ее...  в  пустой
церкви?"
- "Пожалуй!"
 Он  так же отчитывался от укусов 3. Гиппиус; пуще  того:
министр  исповеданий,  - читал в  пустой  церкви  проекты
свои: стены - рухнули...
 Тата,   как   помнится,  брала  уроки  у  Репина;   Ната
насвистывала    и    вырезывала   статуэтки;    красивая,
голубоглазая,  бледная и молчаливая  "стрижка";  казалась
мне послушником.
 Зина,  -  Дмитрий  -  "марийствовали":  в  кабинете,   в
гостиной;  а  Тага  была вечной Марфою; бремя  хозяйства,
уборки,  храненья квартиры лежало на ней  и  на  нянюшке,
Даше.
 
 Антон, Тата, Ната и Дима - столпы "догмы" Дмитрия в  эти
годы;   остальные   -  "оптанты";  они  -   приближались,
отскакивая;  их  состав - изменялся; потели  над  ними  с
терпеньем;  никто не пришел: это - я, С. П. Ремизова,  А.
С. Глинка, Бердяев, Тернавцев; кто тут ни присиживал? - И
-  Шагинян на короткий срок приседала, и - А. Блок,  и...
и...  и...  - Вильковысский с Румановым - не присели  ль?
Присел-таки... Савинков! "
А в 905 - 906 появился здесь Николай Бердяев.
 Высокий,    чернявый,   кудрявый,   почти   до    плечей
разметавшимся  гривою, высоколобый, щеками  румяными  так
контрастировал  с  черной бородкой  и  синим,  доверчивым
глазом;  не  то  сокрушающий дерзостным  словом  престолы
v`pei  Навуходоносор, не то - древний черниговский князь,
гарцовавший  не на табурете, - в седле, чтобы  биться   с
татарами.
 Синяя   пара,  идущая  очень  к  лицу;  малый,   пестрый
платочек, торчащий букетцем в пиджачном кармане; он  -  в
белом  жилете ходил; он входил легким шагом,  с  отважным
закидом  спины; и слегка приподнявши широкие плечи,  -  с
подъерзом, почти незаметным, кудрями отмахивал: к  ручке;
грустнея улыбкой, садился на

430

пуфик:  под Гиппиус; сиял глазами, стараясь молчать,  как
воспитанный  эпикуреец, а не как философ;  в  усилиях  на
низком  пуфике стройно сидеть (не орлом), он  потрескивал
пуфиком,  дергался шеей, и галстук рукой  оправлял:  сан-
бернар  в голубятне!
Внимал, силясь быть церемонным и мягким.
 Но   вот,   сдерживаясь,  задетый  (его   точку   зрения
тронули),  с  живостью, с дергом,  со  скрипом,  схватясь
трепетавшей рукою за ручку, закидывал ногу на ногу, чтобы
не  слететь  себе  под-ноги, точно под ними  -  отверстая
бездна.
Слетал:
 -  "Вообще  говоря, - нет же... Я... утверждаю..."  -  с
пронзительной  силою, точно карьером  несясь  и  держа  в
отлетевшей   руке   боевое  копье,   а   не   выскочивший
карандашик;  миг  - Гиппиус нет: кверх тормашками  рухнет
под  этим  наскоком богатыря на "татарина",  а...  не  на
даму.
 Но  дама сидела; а вот богатырь - кувырком: через голову
лошади, - прямо лбом: в бездну!
 Не  это случалось, а нервный претык к "утверждаю":  упав
головою в свои кулаки, подлетевшие к красным губам, как у
мавра, рвал губы, оскалясь, мигая и прыгая теперь сутулой
спиной,  подавясь  утверждением;  из  ротового  отверстия
черно-огромного красный язык вывисал до грудей; он  одною
рукою язык себе силился снова упрятать, трясяся над  ним,
а  другой, отлетевшей, хватался за воздух и рвал его (так
ловят моль); после этого нервного тика - рука, рот, язык,
голова возвращались на место.
 И  - "я утверждаю" - лилась Ниагара коротких, трескучих,
отточенных  фразочек; каждая, как ультиматум:  сказуемое,
подлежащее, точка; сказуемое, подлежащее, точка,  которую
ставил  его  карандашик-копье, протыкая пространство  меж
пуфиком  и  дьяволицею  белой: ни  возраст,  ни  пол,  ни
достаток,   ни  класс  не  влияли;  сиди  тут   бог-отец,
паралитик   иль   пупс,  -  с  одинаковою   убежденностью
произнесется прокол точки зрения: точкою зрения; "мавр" -
непреклонен!
 Свершив  свое  дело, задумчивый, грустный,  внимающий  -
мягко,  бывало,  сидит;  и сияют глаза  его  синие;  чуть
улыбнется;  и  -  галстук  оправит.  В  том  пафосе  было
несносное   Что-то;   но   -   детское;   точно   слепой;
Мережковский,  глухой,  -  тот  кричал  про  свое:  когда
спорили  до  хрипоты  про  "Фому  и  Ерему",  то   другие
старались ввернуть разговор в берега:
- "Дмитрий, слушаешь порами", - Дмитрию Зина.
-  "Как  вы, Николай Александрович, не ивидите  сами",  -
бывало, Дима.

431

 Не внемлют: гам этих догматиков, - идеалиста-философа  е
мистиком от теологии напоминал бой тапира с... мартышкою.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 Бердяев,   вспыхивая,  выговаривал  нестерпимые,   узкие
крайне, дотошные истины; лично же был не узок, и  даже  -
широк,   до   момента,  когда  себя  обрывал:  "Довольно:
понятно!"
 И  тогда  над мыслителем или течением мысли,  искусства,
политики ставился крест: возомнивший себя к р е с т о н о
с  ц  е  м,  Бердяев, построивши стены  из  догмата,  сам
становился на-страже стены, отделившей его самого от хода
им  наполовину  понятой мысли; себя он  ужасно  обуживал;
необузданное воображенье воздвигало очередную химеру; эту
химеру  оковывал  непереносным  догматом  он;  оковав,  -
никогда уже более не внимал тому, что таилось под твердою
оболочкою догмата; оборотнок стороной догматизма его  мне
казался  всегда химеризм; начинал он бояться  конкретного
знанья  предмета, провидя химеру в конкретном; и  с  этим
конкретным  боролся  химерою,  отполированною  им  -  под
догмат;  совсем  химерический  образ  больного  Гюисманса
оказывался   догматически  бронированным:   истинами   от
Бердяева;  и он объявлял крестовый поход против созданной
им   химеры,  дергаясь,  вспыхивая,  выстреливая   градом
злосчастных  сентенций, гарцуя на кресле, ведя  за  собою
послушных  "бердяинок" приступами штурмовать иногда  лишь
"четвертое"  измерение; и вылетал, как  в  трубу,  в  мир
чудовищных снов: он - кричал по ночам; мне казался всегда
он  "субъективистом" от догматического православия,  или,
обратно: правоверным догматиком мира иллюзий.
 Дома   ж  часто  бывал  так  спокойно-рассеян,  грустно-
приветливый,  очень  всегда хлебосольный,  -  являлся  из
кабинета   воссиживать  каким-то  сатрапом:  на   красное
кресло, только что отскрипевши пером, проколовшим позицию
Д.   Мережковского  в  бойком  своем  фельетоне,  который
появится  завтра  же,  -  после боя  чернильного  ужинал,
молчаливый,  усталый,  предоставляя  Л.  Ю.  Бердяевой  и
сестре  ее за ужином монополию мира идей; и внимал  им  с
сигарой во рту.
 В   его   доме  бывало  много  народу:  особенно   много
стекалось  сюда  громких дам, возбужденных  до  крайности
миром   воззрений  Бердяева,  спорящих  с  ним  и  всегда
отрезающих   гостя  от  разговора  с  хозяином;   скажешь
словечко   ему;  ждешь  ответа  -  его;  но   уж   мчится
стремительная    громкая   стая   словесности    дамской,
раскрамсывая   слова,   не  давая  возможности   Бердяеву
планомерно  ответить; было много идейных вакханок  вокруг
него.

432

 Мережковские  меня  приглашали,  затащив   в   разговор,
подымать с Бердяевым нудные, ставшие скоро мне несносными
темы,  когда  возвращался от Блоков я   около  двенадцати
часов ночи.
-  "Ну,  наигрались, - пора и за дело",  -  лукаво  мигал
Lepefjnbqjhi.
- "А мы, - 3. Н. Гиппиус, - пока вы с Блоком молчали, тут
все обсуждали: подписываться под протестом, иль - нет..."
 Оглашался  протест;  и  кряхтя,  на  плечах  подымал   я
общественно-религиозную  тему;  но  скоро  меня   утомила
общественность  эта,  - тем более,  что  в  ней  всплывал
уже...   Струве  с  "Полярной  звездой";  я  ж  -  левел:
Мережковский   во   мне  натыкался:   во-первых,   -   на
недопустимое для него поднимавшееся сочувствие к  эсдекам
(он  же  лынял меж кадетами и меж эсерами); и, во-вторых:
ему претил круг моего философского чтения.
 -  "Это  ж  механика  мертвая!" - он восклицал:  мертвой
механикой он считал все, что - не он.
 Любопытство и художественного, и теоретического  порядка
влекло  меня  к этим религиозным философам,  как  оно  же
влекло и к философам не религиозным.
 
 
ПИРОЖКОВ ИЛИ БЛОК
 
 Мережковский  когда-то  пленял  разгляденьем  художников
слова  на  фоне  истории; но мне  претили  при  ближайшем
знакомстве   с  кулисами  мысли  его:  они  -  догматизм,
журнализм;   так   что  громкий  рычок   на   церковность
апокалиптического и безгривого "левика"  -  надоедал:  он
рычал  на церковность из "церквочки", связанной с тем,  с
чем  он  рвал; так что рвал и метал на себя  самого  этот
"левик";   Д.  В.  Философов  последовательно   отдавался
кадетской  общественности; Карташев  клевал  на  церковь;
союзники,  в  сущности, уже тогда  улепетывали  от  него;
Философов  хотел бы "дострувить" его; Карташев  бы  хотел
его  "дозлатоустить";  до пояса -  "струвик",  до  ног  -
"златоустик",  он  стал  не  собою  самим:  "Филошев"   с
"Картасофовым" дали серейшую мазь; этой мазью замазал  он
собственные, прежде яркие краски: фатально;  его  "Юлиан"
интересней,  живей, чем "Воскресшие боги", которые  лучше
"Петра";   "Петр"  свежей  "Александра";   так   все   им
написанное  -  в  нисходящей градации; жалко  приклеенный
"туфлей с помпомом" к трамплину, с которого прыгал,  явил
не   прыжок   через  бездну,  а  только  сигание   ножки,
приветствующее  революцию; разве что  туфелька  с  ножки,
вильнувши  помпоном, слетела в расщеп меж двумя берегами;
помпон,  это  -  бомба,  которую хотел  метать  вместе  с
Савинковым;  подскочившие сзади  друзья,  -  "Филошев"  с
"Картасофовым", его
 

433

отклеив,  стащили  в  Варшаву, где он объявил:  Ожидаемый
миром  мессия - Пилсудский". Поставив в Париже  "наивного
малого" - во все лопатки: Д. В. Философов - в Варшаву; А.
В. Карташев - под святейший синод.
 В  905 году дружба с сестрами - Зиною, Татою, отклик  на
сердце,  которого  не  было (была лишь  видимость),  меня
держали в гипнозе; и я от себя самого утаил, до чего этот
"левик" мне чужд в выявленьях идейных и личных: несло  от
него, как из погреба, - холодом!
 Гиппиус  в  тонкостях мыслей и чувств была  на  двадцать
пять  голов его выше; она отдала свою жизнь, свой талант,
свой досуг, чтоб возиться с хозяйствами "всеевропейского"
hlemh;  она  -  работница  с  грязною  тряпкой  в  руках;
Мережковский питался ее игрой мысли; во многом он вытяжка
мыслей 3. Н.; порошки ему делали: "зинаидин" (нечто вроде
"фитина");  "коммуна"  позднее мне виделась  лабораторией
газов, которыми "тещин язык"(1) верещал: на весь мир!
 Не  случайно,  что я и Д. С. друг на друга глазами  лишь
хлопали;  и не случайно, что с 3. Н. я ночи свои проводил
в  неотрывных  беседах; в те годы она - конфидентка,  мне
нужная;  еще не видел я тени ее, ставшей ею впоследствии,
когда  она  -  стала  тень; это - сплетница,  выросшая  в
клеветницу и кляузницу! Мотив жизни в сем "логове"  -  не
только  Гиппиус;  Блоки, с которыми виделся  я  ежедневно
("коммуна"  моя номер два); Мережковские грызли  меня  за
мое убеганье в казарму: что общего?
"Дмитрий", бывало, попугивает: рифмой с хвостиком Блока:
 -  "Кричал Анатоль: "О, о, о!" Губку пятила жена  Андрея
Болконского.  Иван Ильич кричал: "Ууу!"  Блок  -  "Цариц-
ууу!"
И - склабился; Блок отмечал тот осклаб:
- "Арлекин!"
-  "Боря,  Блок  - тюк какой-то: не сдвинешь",  -  3.  Н.
добавляла; не "Боря" у ней выходило, - "Бээ...оря!"
 Однажды  Д.  С. и 3. И. загорелись желаньем:  с  Л.  Д.,
женой  Блока, встретиться: "Бэ-оря", тащите их,  сдвиньте
их с места!"
 Порой    порученья   давалися   мне   щекотливые:    для
Мережковского я покупал... "пипифакс"; и - его  знакомили
в  Париже - с Жоресом. Я, помню, как я вез А. А. и Л.  Д.
.на  извозчиках (к дому Мурузи в весенних  капелях;  зиял
юный  серп; Александр Александрович губы скривил, спрятав
нос в воротник; и мехастую шапку - на лоб.
3.  Н.  встретила  с  официальной  приветливостью;  рыже-
розовые

 (1)Детская игрушка, продававшаяся на вербе в Москве.
 

434

волоса  подвязала пурпуровой лентой; лорнетку - к глазам,
Любовь  Дмитриевну  оглядев с  головы  и  до  пят:  "А...
скажите...  А  как  же...  А  Боря  рассказывал?"  Д.  С,
взволнованный,  будто  пришел Пирожков;  а  не  Блоки,  с
любезно картавыми рыками зубы показывая, стал эластичный,
слетая с дивана, как мячик, и бегая диагоналями; Блок  же
печально тенел из угла.
Ничего из знакомства не вышло.
 Блок,   я,   Любовь  Дмитриевна,  слухи;  в  1906   году
Савинков;  где-то таимый, все - мельк пыли  подсолнечный;
"Дима"  в  1906 году помчался в Париж; за  ним  "Зина"  и
"Дмитрий"  рвались; все зависело от Пирожкова,  издателя;
Д.  Мережковский, млея на солнышке, брал тогда с собою на
Литейный  меня  и  показывал мне  на  барашки:  "Весеннее
небо".
С утра и до вечера слышалось:
- "Вот Пирожков... С  Пирожковым... Придет Пирожков".
Продавалась  "Трилогия"; идеология,  всякая,  таяла  пред
ожидаемыми посещениями Пирожкова.
И вот он - пришел.
 И  сейчас  же  потом, взяв с собою пальто  Мережковского
(уже в Париже - весна), застегнув на нем шубку, схвативши
его  чемоданчики, - я, Карташев, Тата, Ната и Ремизова  -
на  Варшавский  вокзал;  он в вагоне  облекся  в  пальто,
сбросив в руки нам шубу:
- "В Пагижже фиалки!"
 Боялся  - простуды, заразы, клопов, революции; и посылал
меня за... "пипифаксом".
Мне связаны вместе: отъезд, Пирожков и... "пипифакс".


В.В. РОЗАНОВ

 Раз,  когда с Гиппиус перед камином сидели с высокой  "п
р о б л е м о й", - звонок: из передней в гостиную дробно-
быстро  просеменил, дрожа мягкими плотностями, невысокого
роста  блондин  с  легкой дроседью,  с  желтой  бородкой,
торчком,  в  сюртуке;  но  кричал  его  белый  жилет,  на
лоснящемся,  дрябло-дородном  и  бледно-морковного  цвета
лице  глянцевели очки с золотою оправой; над лобиной клок
мягких  редких  волос,  как  кок  клоуна;  голову  на-бок
клонил,  скороговорочкою  обсюсюкиваясь;  и  3.  Н.   нас
представила:
- "Боря"!
- "Василий Васильевич!"
Это был - Розанов.

435

 Уже  лет  восемь  следил я за этим  враждебным  и  ярким
писателем,  так  что  с  огромным вниманьем  разглядывал:
севши  на  низенькую табуретку под Гиппиус,  пальцами  он
захватывался  за  пальцы  ее, себе  под  нос  выбрызгивая
вместе  с  брызгой  слюной свои тряские  фразочки,  точно
вприпрыжку, без логики, с тою пустой добротою, которая  -
форма  цоплева  в присутствующих; разговор,  вероятно,  с
собою  самим начал еще в передней, а, может, - на  улице;
можно  ль назвать разговором варенье желудочком  мозга  о
всем, что ни есть: Мережковских, себе, Петербурге? Он эти
возникшие   где-то   вдали  отправленья   выбрызгивал   с
сюсюканьем,   без  окончания,  и  без  начала;   какая-то
праздная и шепелявая каша, с взлетаньем бровей, но не  на
собеседника,  а  над губами своими; в  вареньи  предметов
мыслительности было наглое что-то; в невиннейшем  виде  -
таимая злость.
 Меня  поразили  дрожащие  кончики  пальцев:  как  жирные
десять  червей; он хватался за пепельницу, за  колено  3.
Н.,  за  мое;  называя меня Борей, а Гиппиус -  Зиночкой;
дергались  в  пляске  на месте коленки  его;  и  хитрейше
плясали под глянцем очковым ничтожные карие глазки.
 Да,  апофеоз тривиальности, точно нарочно кидаемой в лоб
нам,  со смаком, с причмоками чувственных губ, рисовавших
сладчайшую, жирную, приторно-пряную линию! И мне хотелось
вскрикнуть:  "Хитер  нараспашку!" Вдруг  бросив  нас,  он
засопел,    отвернулся,   гребеночку   вынул;    пустился
причесывать кок; волоса стали гладкие, точно прилизанные;
отдалось  мне  опять: вот, просвирня  какого-то  древнего
храма культуры, которая переродилась давно в служащую при
писсуаре; мысли же прядали, как пузыри, поднимаясь со дна
подсознания, лопаясь, не доходя до сознания -  в  бульках
слюны, в шепелявых сюсюках.
 Небрежно   отбулькавши   мне   похвалу,   отвернулся   с
небрежеством к Гиппиус и стал дразнить ее: ведьма-де!  3.
Н. отшучивалась, называя его просто "Васей"; а "Вася" уже
шепелявил  о  чем-то своем,, о домашнем, - о  розовощекой
матроне  своей  (ее  дико боялся  он);  дергалась  нервно
коленка;  лицо и потело, и маслилось; губы вдруг  сделали
ижицу;  карие  глазки - не видели; из-под очков  побежали
они морготней: в потолок.
 Вдруг  Василий  Васильевич, круто1 ко мне  повернувшись,
забрызгал вопросиками: о покойном отце.
- "Он же - умер!!.."
 Вздрог:   выпрямился;   богомольно   перекрестился;    и
забормотал - с чмыхом, с чмоком:
-  "Вы  -  не  забывайте могилки...  могилки...  Молитесь
могилкам".
И все возвращался к "могилкам"; с "могилкой" ушел; уже ку-

436

таясь в шубу, надвинувши круглую шапку, ногой не попав  в
большой ботик, он вдруг повернулся ко мне и побрызгал  из
меха медвежьего;
- "Помните же: от меня поклонитесь - могилке!"
 И  тут же, став - ком меховой, комом воротника от нас  -
в  дверь;  а 3. Н. подняла на меня торжествующий  взгляд,
точно редкого зверя показывала:
- "Ну, что скажете?"
- "Странно и страшно!"
-  "Ужасно! - значительно выблеснула, - вот так  п л о  т
ь!"
-  "И  не  плоть, - фантазировал я, - плоть без  "ть";  в
звуке "ть" - окрыление; "п л о" - или лучше два "и",  для
плотяности:
п-п-п-пло!"
В духе наших тогдашних дурачеств прозвали мы Розанова:
- "Просто "п л о"!"
 Ни  в ком жизнь отвлеченных понятий не переживалась, как
плоть;  только  он выделял свои мысли - слюнной  железой,
носовой  железной;  чмахом,  чмыхом;  забулькает,  да   и
набрызгивает отправлениями аппарата слюнного; без всякого
повода  смякнет,  ослабнет:  до  следующего  отправления;
действует этим; где люди совершают абстрактные  ходы,  он
булькает, дрызгает; брызнь, а - не жизнь; мыло слизистое,
а - не мысль.
 Скоро  стал я бывать на его "воскресеньях", куда  убегал
от  скучных,  холодных воскресников Ф. Сологуба,  который
весьма   обижался   на  это;  у  Розанова   "воскресенья"
совершались   нелепо,   нестройно,  разгамисто,   весело;
гостеприимный  хозяин  развязывал узы;  не  чувствовалось
утеснения  в  тесненькой, белой столовой;  стоял  большой
стол  от стены до стены; и кричал десятью голосами зараз;
В.  В. где-то у края стола, незаметный и тихий, взяв под-
руку  того,  другого, поплескивал в уши; и -  рот  строил
ижицей;  точно  безглазый; ощупывал пальцами  (жаловались
иные,   хорошенькие,   что   -   щипался),   бесстыдничая
переблеском  очковых  кругов;  статный  корпус  Бердяева,
всклокоченною головой ассирийца его затмевал; тут  же,  -
вовсе   некстати  из  "Нового  времени":   Юрий   Беляев;
священник Григорий Петров, самодушная туша, играя крестом
на груди, перепячивал сочные красные губы, как будто икая
m`  нас,  декадентов;  Д.  С. Мережковский,  осунувшийся,
убивался  фигурою  крупною этою;  недоуменно  балдел  он,
отвечая  невпопад; с бокового же столика -  своя  веселая
группа,   смакующая   безобразицу   мощной   вульгарности
Розанова;  рыжеусый, ощеренный хищно, как  бы  выпивающий
карими  глазками,  Бакст, и пропухший белясо,  как  шарик
утонченный, с еле заметным усенком - К. Сомов.
 

437

 Все  -  выдвинуты,  утрированы;  только  хозяин  смален;
мелькнет  белым животом; блеснет своим блинным  лицом;  и
плеснет, проходя между стульями, фразочкою: себе в  губы;
никто  ничего  не  расслышит; и  снова  провалится  между
Бердяевым  и  самодушною тушей Петрова;  здесь  царствует
грузная,    розовощекая,   строгая   Варвара   Федоровна,
сочетающая в себе, видно, "Матрену" с матроной; я  как-то
боялся  ее; она знала, что я дружил о, Гиппиус; к Гиппиус
она питала "мистическое" отвращение, переходящее просто в
ужас; я, "друг" Мережковских, внушал ей сомнение.
 Розанов,  взяв  раз  за талию, меня  повел  в  показную,
парадную  комнату; она зарела, как помнится,  -  розовым;
посередине,  как  трон, возвышалося ложе:  не  ложное;  и
приводили: ему поклониться; то - спальня.
 Однажды   он,  смяв  меня,  и  налезая,  щупал,  плевнул
вопросом;   и  я,  отвечая,  чертил  что-то  пальцем   по
скатерти:   непроизвольно;   он,   слов   не   расслышав,
подставивши ухо (огромное), видел след ногтя,  чертившего
схему  на скатерти, и, точно впившись в нее, перечерчивал
ногтем, поплевывал: "Понимаете!" Силился вникнуть;  вдруг
он  запыхался,  устал, подразмяк, опустил  низко  голову,
снявши  очки, протирал их безглазо, впадая в  прострацию;
физиологическое отправленье совершилось; не мог ничего он
прибавить; мыслительный ход совершался естественной,  что
ли,  нуждою  в нем; так что, откапав матерей  мыслей,  он
капать не мог.
 Не  забуду воскресников этих; позднее на них пригляделся
-   впервые  я  к  писателю  Ремизову;  он  сидел,  такой
маленький,  всей  головою огромной уйдя себе  под  спину;
дико  очками  блистал; и огромнейшим  лбом  в  поперечных
морщинах подпрыгивал из-под взъерошанных, вставших волос;
меня  вовсе не зная, уставился, как бык на красное; вдруг
закрививши   умильные  губки,  он  мне  подмигнул   очень
странно;  мне сделалось жутко; и он испугался;  сапнувши,
вскочил, оказавшись у всех под микиткой; пошел приставать
к Вячеславу Иванову:
- "У Вячеслава Иваныча - нос в табаке!"
 И  весь  вечер, сутуленький, маленький, странно таскался
за  В.  И.  Ивановым;  вдруг, подскочивши  к  качалке,  в
которой   массивный  Бердяев  сидел,   он   стремительно,
дьявольски-цапким  движением перепрокинул  качалку;  все,
ахнув, вскочили; Бердяев, накрытый качалкой, предстал нам
в ужаснейшем виде: там, где сапоги, - голова; там же, где
голова,   -  лакированных  два  сапога;  все  на  выручку
бросились;   только   не   Розанов,   сделавший    ижицу,
невозмутимо поплескивал с кем-то.
 Однажды  я  днем зашел; он посулил подарить свою  книгу,
редчайшую ("О понимании"): "Вы приходите за ней; я вам ее
надпишу".
 

438

Закрученный вихрем, признаться, о книге забыл; не  зашел;
он же ждал: приготовился; и страшно обиделся.
 В  этот  приезд  я  его повстречал на Дункан;  был  я  с
Блоками;  взяв  меня под-руку, он недовольно  поплескивал
перед собою, мотаясь рыжавой своей бороденочкой:
 -   "Хоть  бы  движенье,  как  следует;  мертвый  живот;
отвлеченности, книжности... нет!".
И   махнув   недовольно  рукою,  он   бросил   меня,   не
простившись.
 Поздней  его  встретил в "Весах";  М.  Ф.  Ликиардопуло,
гостеприимно  его  усадив на диван,  перед  ним  разложил
животы  оголенных  красавиц;  и  Розанов  мерил  их,  как
специалист  по вопросу, высказывая очень веско  и  строго
суждения, геометрические, - об удобствах, или неудобствах
Младенца:  лежать - в животе такой формы; в  нем  был  не
цинизм,    -   что-то   жреческое,   исправлявшее    свою
обязанность; вдруг он воскликнул:
 -  "Вот это - живот: согласился бы крестным отцом быть!"
- плевнул он, довольный.
 При  встречах  меня он расхваливал -  до  неприличия,  с
притор-ностями;  тотчас в спину  ж  из  "Нового  времени"
крепко   порою   отплевывал;  там   водворился   Буренин,
плеватель известнейший; Розанов, тоже сотрудник, равнялся
с  другими: по плеву; меня это не занимало; при  встречах
конфузился  он;  делал глазки и сахарил;  значит,  -  был
плев; и поэтому как-то держался в сторонке от Розанова до
момента  еще, когда прежние его друзья вдруг с  усердием,
мне  непонятным (чего ж они прежде дремали?),  его  стали
гнать и высаживать из разных обществ; а он - упирался;  я
несколько лет не бывал у него уже.
 В   1908  году  мокрая  осень  стояла  в  Москве;   день
плаксивился  лепетнем капелек; небо дождями  упало;  весь
этот период покрыт мне тоскою и тьмою; в гнилом и вонючем
ноябрьском  тумане, когда электрический свет  проступает,
как  сыпь,  раз  брел  уныло  я,  пересекая  Тверскую;  у
памятника кто-то дерг - за рукав; оборачиваюсь: смотрю  -
мокренькое  пальтецо, шапка мятая; в скважинах  поднятого
воротника  -  зарыжела  бороденка:  метелкой;  рука   без
перчатки хватается: мокрая.
Розанов!
- "Откуда это, Василий Васильич?"
-  "Да  вот  -  проездом;  спешу в  Петербург;  дожидаюсь
заведующего газетой. - Схватился руками за локоть и ижицу
сделал:  -  Голубчик  мой,  не  покидайте  меня;   делать
нечего!"
 Дергая  за руку, дергаясь и пришепетывая, стал он водить
и  туда  и  сюда в закоулках, завешанных грязным туманом;
воняло;  и - брызгали шины; калошами черпали воду;  вдруг
кинулись мороки
 

439

красные,    белые,    синие,   "Часы    Омега",    брызнь
кинематографов,  перья накрашенных дам; среди  морокой  -
Розанов,  сделавши ижицу, мокрой губою  выбрызгивал  свои
"ужасики":  об аскетах святых; и прохожие, остановившись,
nckd{b`khq|.
 Затащивши   в   кофейню   Филиппова,   меж   освещенными
столиками, продолжал он выплевывать "бредики", -  мокрый,
потертый,  обтрепанный, до неприличия, -  средь  щеголей,
пшютов,  пернатых  и размазанных дам;  вдруг  он  выразил
немотивированный интерес к А. А. Блоку,  к  жене  его,  к
матери,  к отчиму; я же был с Блоком - в разрезе;  и  мне
было  трудно на эти интимные темы беседовать с В. В.;  он
сделался  зорким;  трясущейся, грязной  рукою  хватал  за
пальто,   рысино  глазки  запырскали  вместе  с  очковыми
блесками;  голову  на бок склонив, залезая  лицом  своим,
лоснясь в лицо, стал выведывать, как обстоит дело с полом
у Блока.
 И  тут  же,  средь  чмыхав и брызг,  обхвативши  карманы
свои, стал просить у меня - себе в нос:
-  "Уж  простите,  голубчик, в кармане платка  нет;  а  -
насморк; нет мочи; у вас нет платка?"
- "Есть, нечистый!"
- "Давайте же, миленький, какой ни есть: не побрезгую!"
 И  отхватав  мой платок, суетился над ним: де заведующий
ожидает;  мы  вылетели на бронхитную, рыжую от  освещения
пырснь; он в ней - канул.
И вновь для меня провалился сквозь землю: на год.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. .
 Юбилейные  дни  1909  года; полный  зал:  фраки,  клаки;
Москва,  вся  - здесь: чествуют Гоголя; и  даже  я  надел
фрак,  мне  пришедшийся впору (не  свой,  а  чужой);  как
бездомная  психа,  ко  мне  притирается  Розанов,   здесь
сиротливо бродящий; места наши рядом - на пышной эстраде;
А.  Н.  Веселовский, уже отчитавший,  плывет  величаво  к
Вогюэ и другим знаменитостям; Брюсов, во фраке, - выходит
читать;  В.  В.  в уши плюется, мешая мне  слушать;  а  я
добиваюсь  узнать,  от кого он приехал  сюда,  что  собой
представляет  он:  общество,  орган,  газету?  Мы  все  -
"представители"  здесь  (на эстраде);  он  делает  ижицу,
делает глазки; и явно конфузится:
- "Я?.. От себя..."
 Значит   -   "Новое  время",  мелькает   мне;   и   мне,
признаться, не очень приятно с ним рядом; он, взявши под-
руки,  не  отстает;  и мы бродим в антракте,  толкаясь  в
толпе;  уж  не  он меня водит, а я его, в тайной  надежде
нырнуть  от  него:  меж плечей; нам  навстречу  -  Матвей
Никанорович Розанов; вообразите мое удивление: друг перед
другом  два  однофамильца, согласно расставивши  руки,  и
улыбнувшись друг другу, сказали друг другу:
 

440