Мораль: изучайте трудолюбиво в целом мировоззрение 
противника, а не воруйте цитатки; много есть у меня всякого 
цитатного добра, но кто берет цитату вне круга цитат, ее 
об'ясняющих, тот - вор и убийца смыслов.
    Я пишу о том, как я стал "символистом" от музыки еще 
пяти дет; в этом символизме от музыки, от гераклитйанского 
вихря, строящего лишь формы в движении и никогда в покое, и 
подставляющего вместо понятия догмы понятие ритма, или 
закона изменений темы в вариациях и всяческого 
трансформизма, и заложена основа всего будущего моего.
    О том, как в университете я, чтителъ поэзии Соловьева и 
Блока, был дарвинистом против формализма и механицистом 
против витализма, я надеюсь рассказать позднее; повторяю; и 
трансформизм, и Дарвин, но и Ницше, и Метерлинк были мною 
сперва пережиты в опыте, и уже потом узнаны в печатных 
томах, ибо мои позднейшие вкусы в литературе - отбор по 
переживаниям, мной испытанным в детстве.
    Еще штрих: я всегда ощущал рубеж столетий между собою и 
бытом; и мне всегда стояла проблема борьбы с обстанием: 
так же, как теперь я борюсь с "Николашей", редукцией 
папаши, я боролся с большими "папашами" маленьких 
"Николаш"; и борьба ребенка, отстаивавшего свое право на 
бытие, была и трагична, и героична (не юмористична, как 
борьба с "Николашами").
    Дети рубежа и не могли перейти в начало века, не сказав 
"нет" этому веку; в момент же этого "нет" у них еще не было 
ничего готового в смысле собственного мировоззрения; их 
"да" слов не имело; а отцы так и сыпали словесными 
терминами. Но была твердейшая уверенность в том, что отцами 
подаваемое "да" никуда не годится.
    Отсюда - уход из  сферы чуждого "да" иди - сжатие 
младенца в точку кроватки; и переживание огромной ночи, 
припавшей к младенцу; переживания Нирваны не раз 
охватывали, как опасность прижизненной смерти.
    И отсюда же ноты Нирваны в моей биографии; отсюда и 
юношеское шопенгауэрианство.

193

3. ДЕТИ РУБЕЖА

   Мы, дети рубежа, позднее встречаясь узнавали друг друга; 
ведь мы были до встречи уже социальной группой подпольщиков 
культуры; группа объединилась не столько на "да", сколько 
на "нет"; эпоха, нас родившая, была статична; мы были в те 
годы - заряд динамизма; отцы наши, будучи аналитиками, 
превратили анализ в догму; мы, отдаваясь текучему процессу, 
были скорей диалектиками, ища единства противоположностей, 
как целого, не адекватного только сумме частей; слагаемые, 
или части, не отражающие чего-то в целом, называли 
эмблемами мы; искомое целое, как обстанием не данную 
действительность, мы назвали сферою символа; под словом 
"символ" разумел я конкретный синтез, а не абстрактный; в 
его квалитативности, а ре только в "квантитас"; рассудочный 
синтез квантитативен; после Канта всякий синтез принял 
форму "синтеза в рассудке"; и - только; под "символом" 
разумели мы химический синтез; разумели "соль", свойства 
которой не даны ни в  я д е  хлоре, ни в  я д е  натрии, 
соль образующих; ставить знак равенства между химией 
свойств и частей в целом, не данной в частях, и мистикой 
может только человек, не изучавший природы химических 
веществ, природы диалектики, природы количественной 
качественности, о которой правильно говорит Энгельс. Мы 
разумели некую жизненность факта, не взятую на учет 
формальными эстетиками. Слово "сюмболон" производил я от 
глагола "сюмбалло" - соединяю, как "вместе сбрасываю" с 
выделением химической энергии, пресуществляющей хлор и 
натрий в третье, н о в о е  вещество: в соль.
    "Символизм" означало: осуществленный до конца синтез, а 
не только соположение синтезируемых частей ("сюнтитэми" - 
сополагаю); в соположении количества не выявляют еще своих 
новых  качеств.
При чем мистика? Разве химическая реакция мистична?
    В "символизации" мы подчеркивали процесс становления 
новых качеств; в словесной изобразительности диалектику 
течения новых словесных значений. Мы были всегда 
гераклитианца-

194

ми, несущими бунт в царство средневекового Аристотеля; 
самое понятие гераклитовского Логоса было нам понятием 
ритма, закона изменений, а не статической формы или нормы 
рассудка.
    Но наше ритмическое единство допускало подстановки; мы 
могли говорить о нем и в терминах философии Логоса, и в 
терминах энергетики, ибо умели переводить метод в метод и 
прочитывать явления, держась не за букву (проблема перевода 
с языка на язык); учитесь, неповоротливый критик: 
"символист" вам подсказывает, как в методической диалектике 
брать проблему эмблематики смысла, о которой я писал 
двадцать лет назад (удивительно путанные головы, - им было 
рассказано внятно, а они - опять за свое: "мистика, 
мистика!").
    Мы отрицали склероз мозга очень многих голов своего 
времени; и мы были правы в борьбе со склерозом: прием 
иода, иль символизма, не растворил извести в их головах.
    Мы, символисты, имеем право говорить о символизме хотя 
бы на основании закона давности; тридцать лет - срок 
почтенный; и наше право базировано двояко: тридцать лет мы 
говорим о символизме так, как я говорю; и тридцать лет мы 
даем критикам материал нашим творчеством; мнение "спеца" о 
предмете споров должно быть взято на учет особенно там, 
где царят и сознательные, и бессознательные фальшивки, где 
действуют фабрики волчьих паспортов с транзитными визами 
"мистика" и "трансцендентность".
    Типичные ли мы мистики? Типичные мистики не бывают 
смолоду перепичканы естествознанием; Брюсов, любитель 
математики, спинозист-гимназист,- мистик ли? Я - 
естественник; Балтрушайтис - естественник; издатель 
"Скорпиона" по образованию - математик;  Эллис - 
образованнейший экономист.
   Если мы - "мистики", так давайте же переделаем наизнанку 
"спецовскую" литературу по истории и философии 
"мистицизма".
    Энгельсу позволено говорить, например, так: "у 
естествоиспытателей движение понимается, как 
механическое... Из этого недоразумения вытекает... 
стремление свести все к механическо-

195

му движению... чем смазывается специфический характер 
прочих форм движения". Что ж, Энгельс - мистик? Деборинец 
А. Столяров, соглашаясь с Энгельсом, заявляет: "Сведение 
всякого движения... к механическому... означает... сведение 
диалектики к механике". (А. Столяров: "Диалектический 
материализм и механицизм", стр. 118.)
    В духе заявлений Энгельса и школы Деборина, за двадцать 
лет до деборинца Столярова, отказываясь от метафизики ("Мы 
видим... крах метафизики..." "Символизм", стр. 94), 
символист Белый пишет: "В термодинамике не обойтись без 
понятия об энергии, но... понятие, вынесенное за пределы 
частной науки, становится понятием многосмысленным и 
совершенно неясным". ("Символизм",  стр. 52.)
    На основании какого пpaвa подобного рода корректив к 
философии квантитатизма прочитывается критиком, мало 
работавшим в сфере методик точных наук, как приглашение 
гадать на кофейной гуще? Белый - маска Б. Н. Бугаева, 
имеющего диплом первой степени о прохождении им курса 
точных наук и соответственных лабораторных занятий.
    На основании какого же права безглавят смысл 
написанного символистом?
На основании права передержек.
    И я почтительнейше прошу, чтобы при ОГПУ было открыто 
отделение суда и кap за передержки, имеющие тенденцию 
дискредитировать; и сфера критики должна иметь критику в 
суде высших государственных органов.
    Меня поражает: для чего существуют кафедры истории 
литератур и вся аппаратура материалов, когда в итоге 
разглядев того или иного исторического течения из него 
иэ'яты все "слоны" и перечислены все "козявочки".
    Существует музей всех "козявочных" привкусов 
"мистицизма" в символизме; и ни звука о "слоне", без 
которого символизм - не символизм: о диалектике вращения 
метода вокруг метода, в итоге которого развивается 
эмблематика частных смыслов: школьно-художественных, 
частно-научных и прочих.

196

Ни звука!
    "Николаша", папашин сынок, настарался особенно тут 
именно: на протяжении двадцати лет.
    Еще есть один не отмеченный "слон": именно: при 
набившем оскомину выведении символизма из крупной 
промышленности не взято на учет социальное происхождение 
символистов: если бы был составлен каталожный список 
символистов (кто их отцы, из какой они среды и так далее), 
отметился бы весьма любопытный факт; отцы большинства 
символистов - образованные позитивисты; и символизм в 
таком случае являет собой интереснейшее явление в своем 
"декадентском" отрыве от отцов; он антитеза "позитивизма" 
семидесятых-восьмидесятых годов в своей "нет" этим годам; 
а в своем "да", в символизме "пар эксэланс", он врождается 
в энное количество течений, уже действующих в начале века 
за пределами того "символизма", о котором писали историки 
литературы; действительно странно: в 1910 году 
провозгласили коней "символизма"; а до 1910 года 
"символизм" смешивали с "декадентством".
Когда же был символизм-собственно?
Мудрый Эдип разреши!
    "Символизма" нет, а "символисты" здравствуют в 1910 
году, как никогда: Блок не написал еще своих лучших 
творений; Белый еще не написал "Петербурга"; Сологуб - в 
расцвете сил; Брюсов - в расцвете сил; В. Иванов - в 
расцвете сил; с "символизмом" - покончено: да здравствуют 
символисты!
    "Символисты" даже не реагируют на конец "символизма"; и 
не отказываясь от него, спокойно себе работают: Белый в 
"Мусагете", Брюсов в "Русской Мысли".
Что же случилось?
    Оказывается - закрылся журнал "Весы" с согласия на это 
сотрудников "Весов", нашедших, что данная школьная 
группировка потеряла значение; но "символизма" это не 
задевает, ибо символизм никогда и не мыслил себя 
литературной школою; он - "школа" с 1907 до 1909 годов 
для-ради тактических целей: борьбы с  дешевкою 
"мистического анархизма".

197

Отчего о cем немаловажном обстоятельстве - молчок?
    Отметим: русские символисты не сыновья крупных 
промышленников; сколько было образованных капиталистов во 
втором десятилетии нашего века; они не дали - ни одного 
символиста; символисты - дети небогатых интеллигентов, 
образованных разночинцев, разоряющихся или захудалых 
дворян, давно забывших о своем дворянстве; наиболее типична 
связь символистов с передовой интеллигенцией конца века; в: 
аспекте "декадентов" мы "скорпионами" выползли из трещин 
культурного разъезда в конце века, чтобы, сбросив 
скорпионьи хвосты, влиться в начало века.
    Я - сын крупного математика, вылез на свет из квартир, 
переполненных разговорами о Дарвине, Спенсере, Милле; Блок 
- сын профессора, внук известнейшего ботаника, профессора 
же, женатый на дочери профессора Менделеева; Эллис - 
побочный сын известнейшего московского педагога; С. М. 
Соловьев - внук знаменитого историка Соловьева (профессора 
же); Балтрушайтис, В. Иванов - никакого отношения к 
крупному капитализму не имели; Б. Садовской - тоже; более 
молодые модернисты, истекшие из символизма и утекшие по-
разному из него: Шершеневич - сын профессора; Шервинский - 
сын профессора медицины и т. д.
    Остается Брюсов, единственный, - сын "купца". Но мы 
увидим, насколько "купец-папаша" - "купец" в самом деле 
(об этом - ниже).
    Вот если бы заговорили о генезисе символизма из 
известного слоя интеллигенции и анализировали бы, 
например, роль московского университета в формировании 
кадров московских символистов на рубеже двух столетий, - 
вышел бы интересный этюд.
    Что крупная буржуазия стала ухаживать за символистами, 
когда они стали входить в моду, - так за кем только не 
ухаживала буржуазия: разве не ухаживала она за модными 
профессорами, за модными социал-демократами; я сам был на 
социал-демократическом вечере в квартире у владельца 
фабрики "Дукат"

198

в дни всеобщей забастовки 1905 года (реферат - не состоялся 
в виду осады университета казаками). Как реагировал на моду 
среди буржуазии на символизм А. Блок, - известно; как 
реагировал я в 1906 году на начало этой моды, - вот цитата: 
"Доколе еще прислуживать вашей мерзости, доколе быть шутом 
вашей пустоты, посмешищем вашего ничтожества, рвотным 
камнем вашей пресыщенности?.. Верю, что в всесветлом 
грядущем граде мы встретимся лицом к лицу и с работником, и 
с оратаем (1)... И не... слюною пресыщенности, как с вами, 
увенчается наш союз, а делами строительства... Как смеете 
вы хотя бы ценить нас!.. Прочь с дороги!.. Мы, художники, 
посылаем вам наше неугасимое проклятие". ("Арабески". 
Художники оскорбителям. 1906 г.)
    Надо отделять вопрос о моде на символизм в таких-то и 
таких-то годах среди крупной буржуазии, к а к  и  в  д р у 
г и х  с л о я х  общества, от генезиса символизма где-то 
весьма недалеко от "славных" университетских традиций в 
виде диалектической антитезы им.
    Почему столь много интереса к моде среди буржуазии на 
нас (как и на науку, как и на... мистику, как и на... 
интерес к экономике, к театру и т. д.) при полной атрофии 
интереса к самому генезису символистов и "символизма"?
    Печальная тема: искание предлогов... к доносу 
(разумеется, не простому: ку-ль-тур-но-му!).
Да, но Брюсов - сын "купца".
На нем и остановлюсь.
    Отец Брюсова - купец, разложенный, как "купец", 
стремлениями передовых людей своего времени: купец с 
надрывом; все прочие "отцы" символистов - типичные 
интеллигенты; передовые стремления восьмидесятых годов - 
лаборатория символизма; отцы их доказывали эволюцию по 
Спенсеру и конституцию по Ковалевскому.
    Где же тут мистицизм, наивная вера? На Соломоновых 
островах она была бы возможна;  в недрах передовых 
московских

(1) О р а т а й - землепашец.

199

кабинетов - нет уж, позвольте-с! Там не выкрикивали: "Верую 
в кошку серую!" Там по Герберту Спенсеру шили "спенсеры" 
(род одежды).
    Останавливаюсь на первых годах Брюсова, ибо он - сын 
"купца"; и у них, вероятно, все - "по-купецки; вот что 
пишет Валерий Брюсов: дед-крестьянин завел свое "дело"; 
но... писал басни, стихи, видел Пушкина, поэзией увлекаясь 
более, чем делом (не типично!); отец-купец, тяготясь 
"делом", пытался бежать от него; это не удалось; и он - 
провалил "дело"; вот как об этом пишет Валерий Брюсов в "Из 
моей жизни": "Подошли шестидесятые годы... Молодежь, стала 
заниматься Писаревым". (Стр. 10.) "К этому времени 
относится основание моим отцом... какого-то 
самообразовательного кружка... Познакомившись с будущей 
женой, конечно, отец начал "развивать" ее". (Там же). 
Брюсов пишет об отце: он - бывший нигилист и поклонник 
Писарева, после учиненного отроком В. Брюсовым безобразия, 
пишет ему, что - не стесняет его убеждений; в данном случае 
купец-отец скорее напоминает мне мягкотелого Н. И. 
Стороженку, нежели "железную пяту".
Стиль не купецкий: горе-купец - отец Брюсова.
Ну, а "быт" будущего символиста, Брюсова?
    "Игрушки у меня были только разумные... Родители мои 
очень низко ставили фантазию... Мне никогда не читали 
сказок... Я знал имя Дарвина и, будучи трех лет... - 
проповедывал на дворе... его учение... С детства меня 
приохотили к естественной истории... Любимейшим моим 
наслаждением было ходить в 3оологический сад..."
    Читатель, - чувствуете? Точно Брюсов рос в моей 
квартире. Совпадение - до смехоты; только: вместо 
Зоологического сада я уходил в свой зоологический атлас.
Но - далее.
    "Очень меня утешали... научные развлечения Гастона Тис-
сандье..." (А меня "птицы" Кайгородова и французская книжка 
для детей "Знаменитые жизни" - биографии знаменитых 
ученых); "страсть к систематизации довела меня до того, что 
я со-

200

ставлял таблицы своей выдуманной истории - хронологические 
и статистические..." А я выдумывал свою мировую историю (об 
этом - ниже); "воспитание заложило во мне прочные основы 
материализма. Писарев, а за ним Конт и Спенсер... казались 
мне основами знаний"... (1). А я, гимназистом, принялся за 
грызение "Логики" Милля, за "Историю индуктивных наук" 
Уэвеля и т. д.; воздух "квартир", как видите, - один; и мне 
дарили "разумные" игрушки, запрещали сказки; и я знал: 
человек - произошел от обезьяны; только я был ближе к штабу 
позитивистического очага; и оттого-то я знал и критику 
действительности этого "штаба"; картина знакомая; что 
издали почитают, то вблизи критикуют. Но в целом не схожие 
Брюсов и Белый пересекаются в атмосфере, в точке исхода: от 
позитивизма к символизму.
    Случайна ли их встреча впоследствии? Разумеется - нет: 
они должны были встретиться.
    Итак, в точке исхода еще пока - никакой "мистики"; 
пресловутая "мистика" в диалектике исхода из 
позитивистической "тезы"; она - антитеза; она начинается 
там, где преждевременно развитые, не в меру любознательные 
мальчики, Валя и Боря, вопреки их обстающему великолепию 
"основ" и биологии, и социологии, и психологии по 
Спенсеру, стали испытывать тоску, гнетущее чувство 
ощущения, что ты - "в подполье"; я спасался в музыку от 
картины профессорской квартиры, прочитанной, как иллюзия, 
долженствующая рассыпаться; поздней я говорил этой картине 
цитатой из Шопенгауэра: "Мир есть мое представление", что 
означало: "этот" мир, "такой" мир, ибо я водил иного мира, 
живого мира.
    А вот что переживал Брюсов от семи до четырнадцати лет: 
"Играть со мною не любили... Я предпочитал играть один..." 
"У меня начинался бред, я вскакивал и кричал... Ночные 
припадки стали... повторяться так часто, что мама 
запретила мне читать страшные рассказы".  ("Из моей 
жизни", стр. 14-19.)

(1) Все выдержки "Из моей жизни", стр. 14-47.

201

    Опять - трогательное согласие; только: я "закричал" 
раньше Брюсова: пяти-шести лет; с первой встречи с 
Валерием Яковлевичем и эта тема, тема бреда, прошлась меж 
нами, потому что социальные корни ее - те же.
    Брюсов пишет: "Я всего более боялся поступить не так, 
как следует". (Стр. 21.) И я! Я смимикрировал "Бореньку-
дурачка"; Брюсов - "нахала"; это - уже различие в 
темпераменте.
    Брюсов заявляет: "Я не умел вести себя... и мучился 
каждый миг. Много думайте, раньше чем подвергать своих 
детей унижению". (Стр. 21-24.)
Присоединяюсь!
    "Я не был приспособлен к мужскому обществу... Хуже были 
отношения с учениками... Позже, у меня нашелся... 
товарищ... Это был предмет насмешек всего класса... Каждый 
урок немецкого языка сделался для меня ужасом... Многое из 
того, что другим дается: шутя... стоило мне великой 
борьбы... Когда на меня смотрели слишком пристально, я 
терялся, горбился... Я привык наглостью скрывать 
врожденную робость..." Так пишет Брюсов. Психология 
"гадкого" утенка - на лицо в будущем поэте; а вот 
"Танечка" Куперник - та "лебеденочек"; воссочинит стишок - 
рев восторга!
    Брюсов "дерзил"; я - до сроку тихо таился; зато я 
"взорал", да так, что раскрылись рты (это было в седьмом 
классе).
    Так мы, две величины, разные в целеустремлениях, но 
равные в одной и той же третьей, в среде, - встретились: 
символистами.
    Брюсов записывает в "Дневнике": "Нет, нужен символизм". 
(Март 1893 года.) Через четыре дня он записывает: "Теперь 
я - декадент. А вот Сатин, Каменский, Ясюнинский и др... 
восхваляют символизм. Браво!" Записано в тот же год: 
"Весною я увлекался. Спинозою. Всюду появилась "этика", а 
Яковлев стал пантеистом. ("Дневники", стр:. 13.) Или: 
"Толковал Щербатову о дифференциальном исчислении... 
Кедрину показал теорему. Тот восхищался".
Духовской, соклассник, пишет пародию о беседах ученика

202

Брюсова с учителем математики Евгением Никаноровичем 
Кедриным (и моим учителем).

     О диаметре и шаре
В нашем классе толковали - 
     Никанорович Евгений
     Да Валерий Брюсов-гений.
    
    Я подчеркиваю: в дни осознания себя символистом Брюсов 
увлекается математикой и изучает Спинозу. Подчеркиваю: в 
дни, когда я полон зоологических увлечений и изучаю томы 
зоолога Ива Делажа (энциклопедию томов!), я усаживаюсь 
писать "Северную симфонию", которую оканчиваю в эпоху 
занятия качественным анализом и увлечения "Основами химии" 
Менделеева; а кончив "Мистическую", вторую "Симфонию", с 
головой ухожу в анализы: весовой и об'емный.
Статочное ли это дело для "мистиков"!
    Кстати о брюсовских отметках в "Дневниках"; Брюсов 
кончал Поливановскую гимназию, когда я уже в ней учился; и 
я помнил Брюсова-гимназиста; в своих воспоминаниях я 
приписал ему бороду, а у него были лишь усы; это - 
неважно; помнилась растительность на лице; еще более - 
угри; более всего - свирепая угрюмость этого одиночки. А 
товарищей Брюсова по классу (Иноевса, Ясюнинского, 
Щербатова, Сатина) я более помню, чем Брюсова; Яковлев же 
оказывал мне, младшекласснику, покровительство; и мы с ним 
разгуливали по гимназическому залу, обнявшись.
    Через три-четыре года я уже знал наизусть пародии на 
"декадентов" Вл. Соловьёва; мы их, здесь же, в этом же 
зале, прочитывали хором; а в последнем классе я, как и 
Брюсов, разгуливал с премрачным видом, проповедывал 
символизм, "мой" символизм, ибо основ символизма Брюсова в 
те дни не знал; и у меня уже были адепты; и я мог бы 
записать, как Брюсов: "проповедую символизм, а Владимиров, 
Янчин, Готье - соглашаются"; учитель Бельский удивляется 
тому, что я читаю Канта ("Пролегомены"): ученик Сатин, 
младший брат товарища Брюсова, противополагает моей 
проповеди теории Рэскина, Писарева; с гим-

203

назистом Иковым же мы спорим о Белинском и Туган-
Барановском; с "Никаноровичем Евгением" мы, правда, не 
толкуем о математике, а с отцом, математиком Бугаевым, 
толкуем об аритмологии; и он уже дает мне читать свои 
брошюрки с уверенностью, что я их пойму, ибо он не 
подозревает во всей своей научной простоте, что я мамкой 
ушибленный "мистик", каким я стал после тридцати лет 
всяческого опыта чтения и размышления - у папашиного 
"сынка", Николаши, моего сурового критика.
    Пошли чорт ему такой же вооруженности всякими знаниями и 
научными интересами, какие выпали на долю нам, "детям 
рубежа" еще с гимназических лет.
    Я рисую двух восьмиклассников, хотя и отделенных 
семилетием, однако встретившихся до личной встречи где-то в 
подполье, из которого они потом вылезли; оба стоят при 
рубеже, в рубеж врублены, рубеж дорубают, чтобы стать в 
"деятелях" в начале столетия; оговариваюсь: я ничего не 
доказываю, ставя лишь образы быта и отношение к ним; а уже 
задача марксистского критика социологически осмыслить 
поданные факты.
    
    
4. МАЛЕНЬКИЙ БУДДИСТ

    Мне остается немного дорассказать о периоде до гимназии; 
все, что я скажу, может заранее вывести читатель: что 
получится из загнанного семейной ситуацией ребенка, 
боящегося естественных проявлений и давно переросшего свой 
облик "бэби"?
    Период от 5 до 8 лет едва ли не самый мрачный; все, мной 
подмеченное, как неладное, невероятно углубляется мной: 
углубляется драматизм отношений родителей друг к другу и 
ко мне; мне ясны страдания отца, не понимающего чего-то 
основного в матери; мне ясны страдания матери, не 
понимающей чего-то основного в отце; и это непонимание их 
друг друга и меня, их уже понимающего, - мучительный 
раз'ед деликатнейших вопросов совести; как мне жить и 
быть: с ними и с самим собой?

204

    Мать, поступающая непроизвольно жестоко, - явно больна в 
этот период тяжелою формою истерии и болезнью 
чувствительных нервов (по уверению проф. Кожевникова); в 
силу условий воспитания (привычка повелевать, уверенность в 
себе) все болезненное в ней ненормально раздуто во внешних 
проявлениях; отец, умница, но безвольный в быту, в ней 
подчеркивает лишь ее эгоцентрические проявления; и оттого-
то переход от уступчивости к чтению матери "методически" 
правил о том, как себя вести с прислугою, гувернанткой, со 
мной, всегда - искра над пороховою бочкою.
    В сотнях мелочей быта - растут ножницы мне: трагедия 
подстерегает из всякого угла, во всякую минуту; никогда не 
знаешь предлога к очередному "взрыву"; а каждый взрыв 
угрожает раз'ездом отца и матери; для меня же этот раз'езд 
- конец миру, конец моего бытия.
    В конце концов отец отбит от меня; мы не без испуга 
поглядываем друг на друга под контролем глаз матери; я же 
порю для ушей матери то, что мне кажется "невинным 
вздором"; отец не понимает моей игры в "младенца"; и 
удивляется моей недогадливости в "научных" вопросах; я же 
приобретаю мучительную привычку говорить глупости и не 
уметь в словах выразить своей мысли в сериоз; эту привычку 
понес по годам я; с величайшим трудом стер с себя грим 
"дурачка" лишь в старших классах гимназии; нечего говорить 
о том, что выявления мои исказились; я ходил с испуганным, 
перекошенным лицом, вздрагивая и не зная, что делать с 
руками; я был под, бременем своей незадачливости, 
уродливости и "вины", в которой не виноват; когда взрослые 
мной любовались, я приходил в ужас; мне казалось это 
издевательством.
    В. И. Танеев, авторитет, при мне говорил матери в 
Демьянова:
    - Ваш Боренька удивительно воспитан: откуда это в нем? 
Ни вы, ни Н. В. воспитывать не умеете... А у него - 
выдержка.
Не выдержка, а, - увы! - передержка.
Многие, знавшие студентом меня, не могли бы представить

205

меня до шестнадцати-семнадцати лет; немой, косноязычный, не 
умеющий ответить на самые простые вопросы (от внутреннего 
"перемудра"), я выглядел дурачком для детей, знакомых, для 
гимназистов, товарищей по классу; что было передержкой в 
1886 году, то к 1895 году было просто уродством, подобным 
насильственному пришиванию к лицу маски.
    В 1887 году мне минуло семь лет, мать, убедившись, что я 
"отстал" и что "преждевременное развитие" с меня стерто, 
сама поняла, что меня пора учить грамоте, которую я забыл и 
которой я еще владел четырех лет; новый цикл мучений имеет 
место: обучение меня грамоте; именно потому, что обучала 
мать, выказавшая гениальную просто способность  н е  у м е 
т ь  о б у ч а т ь, я не мог грамоты осилить около 
полугода; урок чтения начинался трясом, продолжался 
слезами, кончался угоном меня.
- Пошел, - не могу! с тобой заниматься.
    Но и этот угон,- не разрешение: горе мне, если я раз 
пять не прийду умолять, чтобы мать сменила гнев на милость, 
и чтобы "урок" имел продолжение.
    Мучение номер два: с этого же времени меня начали 
обучать музыке, которую я боготворил из постельки и которую 
едва не возненавидел у рояля, когда над пальцами моими 
гулял карандаш матери, ударяющий больно по пальцу, взявшему 
неверную ноту; и тут - тряс, слезы, угон; и - мольба о 
продолжении урока. С первого урока я был об'явлен 
немузыкальным, лишенным художественного чутья; "второй 
математик", временно угасший от моих гримас "под дурачка", 
воскрес у рояля; кричалось, что все математики не понимают 
музыки; я - тоже; следовательно, я - второй математик.
    День проходил под знаком двойного терзания: урок 
грамоты, урок музыки; я жаждал ночи, постельки, или вечера, 
когда отец уйдет в клуб, а мать - уедет в гости. Но 
наслажденье Бетховеном и Шопеном из постельки продолжалось. 
Засыпал я с тяжелым чувством перед завтрашним днем, который 
не мог принести ничего радостного; именно в эти годы я 
пережил четырехстишие Брюсова:

206

И ночи и дни примелькались,
Как дольние тени волхву...
В безжизненном мире живу:
Живыми лишь думы остались.

    Никогда потом я не переживал такого пессимизма; позднее, 
играя в пессимизм шопенгауэровской системы, я лишь 
вспоминал этот период жизни; философия Шопенгауэра была мне 
скорее эстетическим феноменом воспоминаний о прошлом; 
потому-то я и говорю, что я "играл" пессимизм, когда уже не 
был пессимистом; в описаемые годы мне было не до игры; ведь 
настоящего у меня не было; не было детства в детстве; от 
детскости оставалось лишь тяжелейшее сознание, что я 
продан, как раб, в неволю взрослым; а о будущем еще не было 
никаких мыслей: ни планов, ни заданий, ни надежд; лишь 
тяжелое ощущение энного ряда лет "учебы", которая началась 
таким ужасом, как обучение меня грамоте и музыке; я думал: 
если дома меня  т а к  учат, то что же будет в гимназии?
    Провал с грамотой и с музыкой мною переживался, как 
окончательный провал моего "Я"; я - потрясающе глуп, 
бездарен; и мне не одолеть гимназии.
    В эти именно годы суровость детского дня моего была так 
подавляюща, что я, музыкально подбирая мотивы моих дней, 
сравнил бы их с монотонностью гамм; и я... влюбился... в 
гаммы; с какою-то болезненной радостью я отдавался 
монотонным переливам: вперед-назад, вперед-назад, - без 
конца, без начала; ни мелодийки; сурово, однообразно, 
пустынно. Восприятие гамм и непроизвольная символизация их 
с днями моей жизни позднее отразились в "Симфонии": "И эти 
песни были, как гаммы. Гаммы из невидимого мира. Вечно те 
же и те же, без начала и конца". ("Симфония".)
    Я бы мог подставить вместо слова "гаммы": дни пяти-
шестилетнего Бореньки.
    Весь этот период я провел с гувернантками; сперва жили 
немки; потом француженки; но они не умели уже меня 
оживить, как умела это сделать Раиса Ивановна. Генриэта 
Марты-

207

новна, страдавшая малокровием и немотою, как я, была скорей 
транспарантом, пропускающим сквозь себя нездоровость среды 
и атмосферы квартиры, чем экраном, заслоняющим от них; ее 
молчание, ее неумение меня отвлечь и заставило меня 
преждевременно выползать в гостиную и собирать наблюдения 
об отношениях взрослых друг к другу; ни разговора, ни игры, 
ни просто конкретно выраженной ласки: бледная немощь всех 
проявлений Фрейляйн Ноккерт, c растительностью на 
подбородке, была иная: пребезобразная, но преуютная; она 
поставила на вид, что все же надо мне читать хорошие книги 
для детей; и мне зачитали Андерсена и Гримма.
    Так сказка вернулась под флагом: "Хорошей книги для 
детей".
    Осенью и зимой 1886 года мне был прочитан вслух весь 
Андерсен; моей любимой фигурой оказалась "ведьма"; о 
"ведьмах" так уютно рассказывала мне Ноккерт; выходило: 
ведьма - прелестнейшее существо, несмотря на уродство лица 
и козлиную бородку. Я разглядывал: ведь бородка-то такая 
была и у Ноккерт; и она безобразна, как ведьма: не ведьма 
ли она?
    Но тут случилось несчастье: в начале 1887 года Ноккерт 
надела свое ново-сшитое, гелиотроповое платье, о котором 
мы с ней мечтали; и в этот же день, в новом платье 
поссорившись с матерью, покинула наш дом; и уютный мир 
"ведьм", мне блеснувший, как солнечный луч, был потушен, 
потому что Кениг и Беккер, бледно мелькнув, бледно 
исчезли, не нарушив сурового перемогания дней.
    Через несколько лет, уже будучи студентом, я увидел 
однажды на Смоленском рынке пребезобразнейшую старушонку, 
весьма бедно одетую, с длинной, седою, козлиной бородкою; 
я подумал:
"Где это я видел ее?"
    Посмотрел в спину: спина исчезла в толпе; и тут только 
вспомнил:
"Да ведь это - Ноккерт!"
Я бросился ей вслед, чтобы, остановив, принести горячую

208