благодарность за "ведьм", так скрасивших бытие мое: но она 
исчезла в  толпе.
При нашем режиме гувернантки не могли пустить корня; они, 
быстро усвоив драматический темп течения дней у нас, блекли 
и ходили подавленные; и я слышал от всех: одно и то же:
- Мсье, - удивительный: добрейший, умнейший... Но - 
мадам...
    А "мадам", мама, зная эти толки о ней, лишь углубляла 
свою болезненную истерику; и гувернантка, сторонница 
"мсье", скоро стала личным врагом матери, какая бы она ни 
была; если это была немка, - говорились обидности по 
адресу Германии; если француженка, - французский народ 
становился ареною едкостей, и ему противопоставлялись 
немцы. Отец защищал "мучениц", подливая лишь масло в 
огонь, и потом - бежал в клуб.
Оно и понятно!
    А гувернантке и мне бежать было некуда; и; гувернантки 
не могли повлиять на меня; скорее я мог влиять на них 
своим перепуганным видом.
Потом появились француженки; эти были, пожалуй, менее 
удачны, чем немки; мадемуазель Мари, пиитически 
настроенная, суровая швейцарка, учила меня читать и писать 
по-французски, кричала, топала; в результате же я 
перепугался. И получал пoщечины за неверное чтение, пока 
прислуга, сжалившись надо мной, не рассказала матери о 
побоях, наносимых мне (я ж - не умел жаловаться); 
мадемуазель Мари попросили уйти; мадам Тереза, сморщенная 
седая старуха, на мои совершенно невинные глазения на нее, 
когда она одевалась (ведь я же привык видеть дам и 
барышень в дезабилье), делала мне замечание:
- Когда женщина одевается, мужчина не смотрит. Я же ничего 
не понимал: да разве я "мужчина"? Она распевала со мною в 
Демьянове:

О клэре де ла люне
Мон ами Пьеро...

И мы пели о Мальбруке...

209

    Вдруг открылись: ее подозрительные связи с какою-то 
воровскою шайкою; она - исчезла.
    После нее мадам Фюмишон, толстая старуха, впавшая в 
манию, не обращала на меня никакого внимания, все гадая на 
какого-то помещика, в которого она была влюблена (и он - в 
нее): фигурировала в ее рассказах злая "разлучница", мать 
помещика. Раз она приказала мне:
- Играйте вслух.
    Я заиграл вслух: то есть я выборматывал какие-то 
глупости по-франпузски, расставив солдатиков; на самом же 
деле я играл под "игрой вслух" в другую, свою, 
замысловатейшую игру.
Мадам Фюмишон скоро исчезла.
    Я же продолжал врастать в свои чисто буддийские 
переживания Нирваны и даже не заметил исчезновения мадам 
Фюмишон; прежде исчезновения эти переживались 
драматически: исчезновения няни, Раисы Ивановны, Ноккерт; 
теперь я уже понимал, что все - "суета сует и всяческая 
суета".
    3а этот период огромным событием было мне подслушивание 
чтения взрослыми "Призраков" Тургенева; я ничего не 
понимал, кроме одного: прекрасно; а что прекрасно, - не 
понимал; когда кончили, я - в рев:
- Еще, еще, еще, - читайте!
    Не понимая сюжета "Призраков", я понял ритм образов, 
метафоры; понял, что это - как музыка, а музыка мне была 
математикою души; так же я еще ранее понимал стихи 
Эйхендорфа, Гейне и Гете; то-есть феномен искусства понятен 
был мне; вернувшись позднее уже к "Призракам", я не 
понимал, что же меня, ребенка, в них восхитило; они 
разыгрались во мне с невероятною силою, с нетургеневской 
силою; именно "Призраки" Тургенева мне особенно чужды 
теперь; может быть, в этом отчуждении есть досада, что они, 
пленив младенца, разочаровали юношу; так же пленяли меня 
"Сказки Кота-Мурлыки"; и так же я был обижен позднее, что 
они не соответствуют воспоминанию о них.
В детстве я понимал, не понимая сюжета; и даже не ясно

210

понимал, что сюжет, смысл (рассудочный) нужен для 
понимания; лозунг Верлэна, требующий музыки слов, - 
самоочевидность младенчества моего, а не лозунг сноба-
эстета; я и до сих пор не понимаю, когда не понимают 
феномена художественности; ведь понимают же этот феномен в 
чистых звуках: разве нужен сюжет для сонаты Бетховена? Мне 
нет дела до того, что Бетховеном примышлено к музыкальной 
теме: она - понятна, когда она - действует, волнует сердца.
  Я и до сих пор в процессе творчества не думаю о сюжете, 
все усилия направляя к выявлению своих критериев 
художественности: понятно, когда волнует, как музыка; и 
"непонятно", если пересказ, отняв музыку, становится 
слишком ясен, обидно ясен! Стоит только отдаться 
художеству, и - недопонятое рассудком, понятно сердцу.
    Ведь не относятся же к звукам рояля, как к настукиванию 
костяшками счета цифр:
	- На сколько у вас тут настукано?
	- На двадцать пять рублей!
	- Ага, - теперь понятно!
   А вот музыка - стучит, стучит, заставляет и сердце 
стучать, и пульс, а непонятно, на сколько она настучала: 
на тысячи или на медный грош.
Вероятно, - на медный грош!
   Замечательно: когда потом я читал трактат Ганслика "О 
прекрасном в музыке", то я нашел в нем ощущения детства 
отвлеченно оформленными.
    Вовсе другое, но такое же сильное впечатление на меня 
произвел "Давид Копперфильд" Диккенса, первый роман, 
прослушанный при чтении его вслух мамой, прекрасной 
чтицей; вскоре потом мне читали "Пиквика"; с той поры 
Диккенс - мое перманентное чтение, и теперь я читаю 
Диккенса; в последний раз я читал "Давида Копперфильда в 
1927 году; первый раз прослушай в 1887-М: сорок лет читаю 
этот бессмертный роман; и в каждом повторном чтении 
открываются новые и не усвоенные оттенки; на этом чтении 
еще раз видишь, что

211

в художественных произведениях "что", или смысловая 
тенденция, не более одной десятой полного смысла; девять 
десятых лежат в "как" выполнения; знаешь, как свои пять 
пальцев, фабулу Копперфильда; и снова путешествуешь по 
изученным пространствам романа; художественные 
произведения, как красоты природы: последние мало 
просмотреть; надо около них набраться сил; знаешь горы 
Кавказа; тем с большею радостью к ним влечешься; меня 
ужасает забота o количестве художественных продукций; вся 
суть в качестве; три романа Диккенса значат больше, чем 
триста романов с пониженным качеством.
С семи лет мне зачитали серию книг из пресловутой 
"Библиотек роз" (по-французски); а потом я сам уже зачитал: 
для себя. Иные из произведений Сегюр меня заставляли 
рассказывать почти на зубок для упражнения в стиле языка; 
но я вынес немного из этого чтения; любопытно: французской 
грамотой я овладел с необыкновенной легкостью; тому 
причина: не мать учила меня, а гувернантка; перед матерью-
преподавательницей я испытывал тем больший ужас, чем 
большую любовь испытывал к матери-чтице; высшим 
наслаждением мне было ее чтение вслух, ее ярко 
художественные рассказы, воспоминания ее детства, об ее 
впечатлениях жизни в Петербурге и о певце Фигнере, которого 
я стал заочным поклонником; однажды даже я заявил всем:
	- Ухожу от вас!
	- Куда, Боренька?
	- К Фигнеру, в Петербург.
    Мать впоследствии передала это Фигнеру, и он ответил 
через нее, что всегда рад меня встретить; мать каждую зиму 
уезжала месяца на полтора в Петербург к подруге, вышедшей 
замуж за оперного певца, А. Я. Чернова. И тогда в доме 
наступала тишина; но и делалось скучно; мать вносила в нашу 
жизнь тревоги и бури; во выдавались дни, когда настроение 
ее прояснялось; и она принималась меня баловать, играть и 
шалить со мной; мои шалости были нервно порывисты; я, 
собственно говоря, не умел шалить; увидав балет в Большом

212

театре, я начал подражать танцорам и танцоркам, и в этом 
подражании изживал потребность к движению.
    Вообще) же шалости мой были невинны; у меня не было злых 
намерений; подкузьмить, подвести, как у Коли Стороженко; 
меня можно было смело оставить одного; ничего бы не 
произошло: игры мои были тихи, задумчивы; они более были 
головными играми, чем играми мускульными; кипело 
воображение; а на внешний вид я играл чинно.
    У меня не было и ненавистей ни к кому; я едко критиковал 
многих: но не нападал активно, а скорей с горечью отходил 
от того, что мне не нравилось; более я боялся, чем не 
любил; не любил определенно я крестную мать, М. И. 
Лясковскую, Янжула, да двух-трех профессорш.
    К этому времени мне было прислугою внушено, что Маруся 
Стороженко - моя невеста; я поверил этому: я убедил себя, 
что в Марусю влюблен; даже сообщил это Марусе; в этом 
сообщении было много наивного; а в игре в любовь этой все 
было легко, певуче и чисто; стороженковская няня - Катя, 
да и все в доме у Стороженок были посвящены в эту детскую 
игру между нами; в ответ на мое заявление о том, что я 
Марусин жених, Маруся ответила мне, что ее жених не я, а 
Ледя Сизов (сын В. И. Сизова, заведующего Историческим 
музеем).
Тем дело и ограничилось.
    Детское общество я узнал только чрез Стороженок; когда 
меня приводили к ним, я у них встречался с сыновьями 
Якушкина, К. П. Христофоровой, с Ледей Сизовым, с Женей 
Иванюковой и с Варей Кабановой; вообще же дети играли 
малую роль в моем детстве; чаще всего: я боялся детей; 
особенно я детей боялся в Демьянове; там я был самый 
младший; мне в удел доставалась Вера Владыкина, 
самоуверенная девчонка, прибиравшая меня к рукам; я был, 
так сказать, приперт к ней; демьяновские дети ее 
ненавидели за строптивый нрав; а меня угрожали убить и 
оскальпировать (из-за длинных волос); особенно неумолима 
была бедовая четверка пританеевских мальчиков, состоявшая 
из Павлуши Танеева, Миши Бармина, Жени

313

и Лели Бутлеров (все - старше меня года на два, на четыре, 
а то и больше); двойственный Вася Перфильев, когда ссорился 
с Танеевыми, то появлялся около нас с Верой; стоило его 
поманить, и он, мгновенно делаясь ирокезом, так же, как и 
прочие, начинал ползать за мной по кустам; высшей мечтой 
моей было попасть в индейцы к старшим мальчикам, но мне 
заявлялось, что, во-первых, меня нельзя брать в игру из-за 
длинных волос; во-вторых: если я стану индейцем, то за кем 
же они будут ползать и кому угрожать? С Верой Владыкиной - 
шутки плохи: она подымет скандал на весь демьяновский парк.
    Я не очень тянулся к Вере; Вера, бойкотируемая за нрав, 
сама заводилась около меня; я ей был удобен, потому что я 
подчинялся; подчинялся же я потому, что, подчиняясь, вовсе 
не играл в то, что мне навязывалось другими, играя про 
себя; но в тот период я так свыкся с положением своей 
зависимости, что ниоткуда не ждал сносного отношения к 
себе; покорность моя от продуманного до конца знания: в  э 
т о м  м и р е  н е т  с в о б о д ы; передо мною отовсюду 
выступала слепая воля, то под формою материнской власти, 
то под формою власти среды, то под формою временного и 
сравнительно удобоносимого летнего ига Веры Владыкиной; 
вот еще повод, почему поздней я клюнул на раздвоение 
Шопенгауэра: "Мир, как воля и представление". "Мир есть 
мое представление", - говорило детское "Я", сжимаясь в 
точку постельки; выход из постельки означал: ты вступил в 
царство слепой, нутряной, животной воли; здесь не жди 
целесообразности: здесь царство бессмыслия, царство слез и 
обид.
    Вот основные линии моего бытия до восьми лет; они 
скудны; на все я смотрю из-под флера скуки; ни о каких 
надеждах не может быть речи: день пережить - да и в сон!
    Когда мне минуло восемь лет, отчасти был снят карантин 
с отца; и он был подпущен ко мне в качестве преподавателя 
основ арифметики и грамматики, ню только отчасти: наступал 
болезненный припадок у матери, - и она, забыв о разрешении 
отцу меня учить, а мне - у отца учиться, подымала прежние 
гонения

214

на "преждевременное развитие". В этих условиях было мне 
пыткой готовить уроки отцу; и я забирался в темные уголки, 
чтобы не попасться на глаза с грамматикой Тихомирова или с 
арифметикой Бугаева; учил уроки я кое-как, с оглядкой, со 
страхом; кроме того: я не мог усвоить абстрактных 
определений "предложения", "существительного", 
"прилагательного"; в конкретном разборе я во всех этих 
категориях разбирался; но я не понимал схоластики 
отвлеченного определения; мой опыт с учением мне показал, 
что детей надо знакомить с абстракцией гораздо позднее; 
после пятнадцати лет я сразу получил вкус к строго 
логическому ходу мысли; и шел первым по логике; 
логизирование в моих ученических сочинениях удивляло 
учителей; но до пятнадцати лет я был необыкновенно туп для 
всего абстрактного и живо умен во всем конкретном. Как 
тринадцатилетним я не мог понять тонкостей в различении  г 
е н е т и в у с а  с у б' е к т и в у с а  о т  г е н е т и 
в у с а  о б' е к т и в у с а, хотя и твердил: "Амор деи - 
любовь бога, любовь к богу", так точно девятилетним я ломал 
голову над утонченностями абстрактных определений, а отец 
требовал от меня именно четкости в формулах; по утрам он не 
раз кричал на меня:
- Как же это ты, Боренька? Эхма, голубчик!
    В ответ на что поднимался голос из комнаты матери:
    - Не смей учить!
Или:
- А, математике учишься, а музыке - не хочешь учиться?
Уж какое учение тут!
Опыты этих уроков с отцом лишь углубили уверенность во мне: 
я - бездарен; наука - не для меня; особенно мучила 
двусмыслица моего положения: формальное не-препятствие отцу 
меня учить при реальном запрещении мне сидеть с учебником; 
отец, не посвященный в эти трудности мне ему приготовить 
урок, опять-таки: требовал знания на "пять с плюсом"; я же; 
дрожа пред "историями" между отцом и матерью, должен был 
скрывать от него трудности приготовления ему уроков.
В опыте этой зависимости от ненормально создавшихся от-

215

ношений между двумя по существу прекрасными людьми, я 
получил опыт своего пролетарского бытия; кем был я? Рабом 
прихотей и отвлеченных абстракций, делавших различные 
эксперименты над живой моей жизнью; я видел свою 
зависимость; я ее критикован, а избавиться от нее я все 
мог; поэтому очень рано я всею душой понял прислугу в нашем 
доме; ее положение было всего понятнее мне; но она имела 
возможность избавиться от ига нашего дома; не раз слышал я:
	- Барыня, пожалуйте мне расчет!
А я, - разве я мог сказать:
	- Папа и мама, пожалуйте мне расчет?
    Прислуга переживала рабство в условиях двенадцатого 
столетия; я в ряде отношений переживал древнюю форму 
рабства: политического бесправия и проданности в "рабы"; 
мое позднейшее сочувствие пролетариату коренится в 
воспоминании о своей жизни от пяти до одиннадцати лет.
    Считаю поступление в гимназию началом ликвидации 
рабства; с той поры, как функции воспитателей перешли к 
педагогическому совету Поливановской гимназии, 
"воспитанник Бугаев" уже получил некоторые права.
    К этому времени относятся первые, полуосознанные 
переживания пола на почве моего купания и мытья в бане с 
дамами; когда меня мыли в бане молоденькие горничные, мне 
делалось неловко от смутных вздрогов пола во мне; я 
считаю, что после девяти лет не гигиенично мальчикам 
купаться с "дамами" а меня заставляли проделывать это до 
двенадцати лет.
5. ИЗБАВИТЕЛЬНИЦА
    В 1889 году я с наслаждением прослушал "Князя 
Серебряного" и с наслаждением коснулся песен "Оссиана"; и 
весной же этого года наступило радостное событие, чреватое 
будущим: около меня появилась мадемуазель Белла Радэн (по 
отцу - француженка, по матери - немка); она прожила четыре 
года, доведя до второго класса гимназии; она стала 
"другом" впервые; до нее - не было "друзей"; кабы не она, 
чем бы я стал?

216

    Мадемуазель Белла не соответствовала своему имени; 
наружностью она была не "Беллой", а "БэтоЙ"; но умные, 
серые, понимающие меня без слов глаза ее были дороже мне 
всех красот; они теплились: сериозной любовью, сериозной 
сознательностью, на меня обращенной; из всех гувернанток 
она-то и была: "педагог". До нее я рос заброшенным; 
гувернантки учили меня подшаркам и тому, как сидеть за 
столом и держать ножик с вилкою; "мадемуазель" (так я ее 
называл) прочитала сериозную драму маленького "человечка" и 
протянула ему, как взрослому, руку помощи; с ней я забыл, 
что я "маленький"; и оттого-то лишь с ней я был  м а л е н 
ь к и м  (без кавычек); с ней, с одной не ломался я; в 
нашем с ней забвении о всяких воспитательных критериях, в 
ее постоянном подчеркивании мне, что я и сам все понимаю, и 
заключалось мое спасение; она начала расколдовывать мою 
душу, оцепеневшую ненормально; как улитка, годами таился я 
в своей скорлупе; когда мы оставались вдвоем, то "улитка" 
выползала из раковины.
    Сколько ее споров я выслушал с иными из глупых 
"взрослых", при мне ей об'яснявших, какой я отсталый 
ребенок; с каким негодованием, почти с мукою она давала 
глазами понять, что при мне таких разговоров вести нельзя; 
она схватывала меня, прижимала к себе и, гладя по голове, 
бросала непрошенному психологу:
    - Оставьте, он - все понимает... Вы вот не понимаете 
ничего!
И потом она успокаивала меня:
- Не верьте, Бобинька, глупым людям.
    Она обращалась ко мне на "вы"; называла же меня 
Бобинькой и "мон ами"; ум ее сказывался в том, что она не 
замазывала мне бестактных слов обо мне; она одна знала, 
что такое замазывание и беспроко, и вредно, что я все 
вижу; и лучше критиковать действительность нам вдвоем, чем 
мне забиваться в мое подполье.
    Но, наблюдая мои нервные гримасы на людях, она не 
выдерживала, и когда мы оставались вдвоем, она упрекала 
меня:

217

    - Я вас не понимаю: для чего вы ломаетесь? Вы делаете 
все, чтобы о вас подумали с самой худшей стороны. Зачем это 
ломанье под "дурачка"; вы - совсем другое.
    Увы, ей не было до конца ясно, что без "под дурачка" мне 
никогда нельзя выло прожить: "под дурачка" - водолазный 
колокол, надев который, я утопал в океане невнятицы; потом 
колокол стал привычкой; привычка ко времени появления 
мадемуазель уже вогналась в инстинкт; с инстинктами трудно 
бороться.
    С первого нашего лета в Демьянове мы прочно задружили; 
летнее иго Веры Владыкиной превратилось во влюбление Веры в 
умную мадемуазель, взявшую Веру под свое покровительство и 
заставившую ее считаться со мной; пo отношению же к меня 
истязавшим мальчуганам она взяла иной курс; она вошла с 
ними в дипломатические сношения и выработала конституцию 
моих игр с "индейцами"; я, благодаря мадемуазель, был 
принят в компанию мальчиков.
    Расширились мои социальные связи; и углубилось 
индивидуальное общение со старшим "другом".
    С мадемуазель мы игрывали вдвоем; она была не прочь и 
порезвиться, но в меру; но центр общения - доверие, которое 
она мне оказывала; она редко следила за мной; она мне 
объясняла, что  т а к, что  н е  т а к; и, об'яснив, 
отпускала на все четыре стороны; и я ценил это доверие; я 
боялся его нарушить.
    С ней начинаются упоительные чтения вслух романов Жюль-
Верна, Майн-Рида и Купера: по-французски; и это чтение 
длится из года в год; она всегда озабочена выбором новой 
книги; почти не давая уроков мне, она вводит меня в миры 
путешествий, знакомит с географией и этнографией, 
добивается, чтобы мне купили географический атлас, 
заинтересовывает коллекцией иностранных марок; "Хижина дяди 
Тома", де-Амичис, биографии ученых, чего только мы не 
перечитали с ней; с ней я впервые прикоснулся к культуре; 
главное: формальные уроки она сводит к минимуму; мать, 
видя, что я не сижу, уткнув нос в учебник, доверяется ей; и 
не преследует "преждевременным"

218

развитием, при мадемуазель я начинаю много бегать и лазить 
по деревьям; из меня вырабатывается великолепный лазун; и 
вдруг обнаруживается подлинная гимнастическая ловкость, 
предмет удивленья мальчишек; она добивается того, что по 
воскресеньям нас с ней отпускают в немецкое гимнастическое 
общество; и я два года, еще до гимназии, и марширую, и 
прыгаю, и упражняюсь на "барах" (впоследствии, отроком, я 
щеголял различными фокусами на трапеции, быстротой бега, 
высотою прыжка, умением ходить с зажженной лампой на голове 
и взлезать на четыре поставленных друг на друга стула).
Толчок ко всему этому - мадемуазель.
    С осени 1889 года передо мной углубляется собственный 
мир, мир дремучих лесов; я, Кожаный Чулок (1), испытываю 
невероятные приключения в лесах, около озера Онтарио 
вместе с моим другом, делаваром Чинганхуком; леса - 
комнаты нашей квартиры; в часы, когда родителей нет дома; 
это часы от двух до пяти; мать - на Кузнецком; отец - в 
университете; все комнаты - в нашем распоряжении; моя игра 
разрастается, захватывая за днем день; и уже-не 
оканчивается; я всегда озабочен сочинением фабулы 
происшествий в "американских лесах" (нашей квартиры); где 
я? Что делаю? Кого выслеживаю? Какие козни строит против 
меня Магуа, Остроглазая Лисица (2)? Мне кажется, в этой 
игре, в продумывании ее фабулы и началась та линия, 
которая в будущем вытянулась в писательство; в этот сезон 
я упражняюсь в сюжете и в приурочивании предметов 
комнатного обихода к предметам ландшафта лесной природы; 
дверь детской, на которую я выучился взлезать и сидеть 
часами верхом на ней, - скала, высоко приподнятая над 
лесными чащами; и недоступная врагу; лишь сидя на ней, я в 
безопасности: опустись в леса, - там рыщут гуроны, враги 
мои. Взобравшись на дверь, я часами задумчиво выглубляю 
фабулу своей игры; в ней вырастала необходимость: 
переработать всю обстановку комнат; каждая - многоверстный 
район, которого топография мне изве-

(1) Название героя серии романов Купера.
(2) Тоже личность из романов Купера.

219

стна; самое дремучее место леса - гостиная; зеркало - 
падающий водопад; красный комод - гранитная гора. У меня 
множество заданий: все мелочи событий квартиры переложить 
в игру; скажем - звонок: в передней появляется Леонид 
Кузьмич Лахтин; тотчас же возникает вопрос: что это 
значит? Ага - посол от гуронов: ухо держи востро! Если это 
профессор Алексей Петрович Павлов, то - союзник: делавар.
    Сидя верхом на двери и ногами раскачивая ее, я учитываю 
создавшееся положение; и принимаю решение; потом уж 
спускаюсь в лес. У меня впечатлению: сезон 1889 года! я 
просидел на двери в думах о сюжете; отец, мать, близкие 
так привыкли меня видеть сидящим верхом на двери, что и не 
делали замечаний; дверь - мое кресло.
    Эта игра - упоительна; вообще: жизнь начинает мне 
улыбаться; умная мадемуазель - друг дома, своя; и отец, и 
мать, поручив меня ей всецело, уже не ссорятся из-за меня.
    А учиться с мадемуазель - одно восхищение; это же - 
игра, а не ученье; и здесь все мне дается легко; я сперва 
отыскиваю на карте северной Америки область озер, где "он" 
бродит ("он" - суб'ект игры); потом - заинтересовываюсь уже 
всею Америкой; потом интересует меня, как попасть в Россию; 
и я - в России; незаметно земной шар мною изучен; и мы с 
мадемуазель загадываем ряд кругосветных путешествий. Вслед 
за физической географией заинтересовываюсь я и 
политической; государства, народонаселение, столицы, 
количество жителей, армия и флот - все входит в сферу моих 
интересов; но я ничего механически не заучиваю, a стараюсь 
узнанное ввести в игру; и в упражнениях над расширением 
сюжета игры я овладеваю фактами.
    В середине зимы меня везут в Малый театр, везут на 
детскую елку в Благородное собрание; я встречаю новый год 
шампанским; тут отец заболевает ревматизмом, и омрачается 
быт нашей квартиры; но болезнь благополучно заканчивается.
    Конец зимы окрашен мне чтением арабских сказок; и 
чтением ряда мифологических книг (для детей); некоторое 
время я переполнен событиями греческой мифологии, опять-
таки овладе-

220

вая ими в играх; я разыгрываю миф о Язоне, об аргонавтах, 
о Персее; с особенным вдохновением совершаю я двенадцать 
подвигов Геракла.
    Над всеми играми - добрый их гений-покровитель: 
мадемуазель.
    Весной отца назначают председателем экзаменационной 
комиссии в Одессу; после Одессы родители собираются на все 
лето в Крым; Демьяново - ликвидировано; меня же с 
мадемуазель решают завезти в Городищи, под Киевом, к 
племяннице отца Ф**.
    Мое первое путешествие (Москва - Киев) волнует меня: я 
липну к окнам вагона, вбирая в себя смену климата и 
удивляясь белым хаткам Украины; в Конотопе к нам в 
отделение входит седой, веселый высокий старик с 
взъерошенными волосами и седой бородой; увидев отца, он 
делает необыкновенные, театральные жесты:
- А, Николай Васильевич!
    Между отцом и ним завязывается веселый, живой разговор; 
старик шутит, громко смеется, с театральными жестами 
откидывается; и, кажется, декламирует что-то.
    Старик мне очень нравится; время с ним летит незаметно; 
я узнаю, что это писатель Григорович.
Он скоро сошел, не доезжая до Киева.
    Когда потом я увидел Григоровича на портрете, то я сразу 
узнал его; он запомнился мне точь-в-точь таким, каким 
изображают его.
    Киев меня поражает горами, Лаврой, садами при домах; и - 
кучей родных (четыре тети); у каждой - дети от взрослых до 
почти моего возраста; это все двоюродные сестры и братья; и 
я усиленно бываю у тетей; все время проходит в знакомстве с 
родственниками; мадемуазель я почти и не вижу; она проводит 
все время со своими родителями, живущими в Киеве; я поражен 
изяществом ее брата, мсье Жозефа, служащего в каком-то 
банке; он производит впечатление красотой, светскостью, 
умением очаровывать; впоследствии он стал одним из 
директоров "Креди Лионэ", сделав в Париже большую карьеру; 
и я слышу, что

221

сестра мадемуазель, мадемуазель Сесиль, - гувернантка у 
детей известного киевского адвоката Куперника; я слышу о 
девочках Куперник, о каких-то несчастиях их семейного 
положения; но вое это - смутно: внимание мое перевлечено 
на родственников; мне очень нравятся веселые и 
относительно молодые тети: тетя Саша и тетя Анюта, с 
которой дружит мать; удивляюсь, седой и почтенной тете 
Марианне Арабажиной; и стареющей, строгай, красивой тете 
Варе Кистяковской; поражает красивый чернобородый 
двоюродный брат, уже доктор, Александр Федорович Ки-
стяковский; и красивый, элегантный, оставленный при 
университете двоюродный брат Костя (позднее профессор К. 
И. Арабажин); нравится и его сестра, красивая и веселая 
Милочка, которая возится с нами, с ребятами (будущая жена 
профессора Перетца).
    Киев прошел, как сон, в играх в саду у тети Кистяковской 
и в саду у тети Саши Ильяшенко; и мне не хочется 
вырываться из этого веселого общества в незнакомые 
Городищи, где нас ждут.
Мы-таки приезжаем туда.
    Муж двоюродной сестры там главный управляющий двенадцати 
экономии, составляющих 60000 десятин  о д н о г о  л и ш ь  
имения Балашова; у Балашова несколько таких имений; 
главноуправляющий всех управляющих живет в Петербурге, 
отсюда совершая об'езды по губерниям балашовского 
"государства"; а Балашов, кажется, живет за границей.
    Сразу же не понравилось в; Городищах мне; не понравился 
грубый, циничный Ф**, муж моей тоже двоюродной сестры; эта 
"сестра" по возрасту - тетя мне; она - сухая, неласковая; и 
я уже вижу, что мы с ней не наладим никаких отношений; 
мадемуазель грустна.
  Действительно: когда уехали родители, атмосфера "чужих", 
и "чужих", косо на нас глядящих, дала себя знать; стало и 
жутко и неуютно, и, главное: даже негде гулять; 
городищенская усадьба, дом, сад, весь какой-то пропыленный 
и со всех сторон обложенный грязными домиками пыльного 
местечка, обитатели

222

которого с ненавистью косились на Ф**; кулак Ф** в виде 
психического нажима я испытывал вое время. Тут мне впервые 
прорезалась тема об эксплоатации богатыми бедных: это - 
разговоры мадемуазель с задружившей с нею, кажется, домовою 
портнихою, Марьей Казимировной (если память не изменяет 
мне); и я уже смутно начал понимать, к кому относились 
кулаки, подымаемые в спину нам, когда нас везли в экипаже 
управляющего,: не к нам с мадемуазель они относились, а к 
Ф**.
И я сочувствовал поднимающим кулаки.
    Не стану распространяться об унылом отсиживании в 
Городищах мая и июня; одно утешало меня: открытый в наше 
распоряжение шкаф, набитый журналом "Вокруг Света", который 
я перечитал за ряд лет: Габорио, Луи Буссенар и другие 
романы путешествий и приключений ознакомили меня и с 
центральной Африкой, и с Гвианой, и с трущобами реки 
Амазонки; помнится: "Мирские захребетники" Богданова 
положили начало скорому увлечению естествознанием.
    Но чтение взасос не заслоняло печального для меня факта: 
меня здесь не любят; мы с мадемуазель - в тягость; нам это 
подчеркивают; более того: каждый мой жест, каждое мое слово 
истолковывается в самом обидном для меня смысле; и я слышу 
сравнения меня с дочерью Ф**: какая та умная и какой я 
неразвитой "дурачок", почти идиотик; услышав эту "творимую 
легенду", - я впал в свое нервное озорство ломанья от 
внутреннего перепуга, - и все пошло из рук вон плохо.
    Грубый Ф** вызывал меня к своим гостям: демонстрировать 
им "идиотика"; и обращался ко мне с такими оскорбительными 
вопросами:
    - А скажи-ка, если тебя разрубить пополам, будут ли два 
Бореньки, или один?
    Я, дрожа от обиды и оскорбления, ибо знал, что вопрос - 
демонстрация моего идиотизма, бросал истерически и назло:
	- Будут нас двое!
	- Мадемуазель - в  ужасе:
	- Что вы делаете? Зачем вы лжете?

223

    - Видите,- с торжеством демонстрировал: меня гостям 
"мужлан" Ф**; мадемуазель люто его ненавидела - из-за меня; 
она писала отцу о том, что пребывание нас в Городищах 
оскорбительно: и для меня, и для отца; в ответ на что 
получилось письмо, чтобы мы немедленно ехали в Москву, но 
что но дороге мы можем заехать на дачу к Куперникам и 
провести несколько дней с мадемуазель Сесиль (это в ответ 
на просьбу мадемуазель).
    Я был вне себя от восторга; я и потом не мог простить 
Ф** циничного издевательства над беззащитным младенцем; и 
уже в бытность "Андреем Белым", изредка натыкаясь в 
Петербурге на членов семейства Ф**, не откликался на 
приглашения бывать у них в доме, - в том доме, глава 
которого меня оплевал ни за что, ни про что, когда я был 
беззащитен и мал.
    По дороге в Москву мы очутились в Боятках на даче 
Куперник; помнится, что родителей не было там (сам 
Куперник, кажется, был в Одессе); помнится какая-то 
взрослая Геня, да мадемуазель Сесиль; и помнится кроткая, 
хорошенькая девочка, Асенька; мне было весело, но я мало 
обращал внимания на обитателей дачи (им было не до меня: в 
доме была своя драма); среди подростков появлялась и 
барышня в голубом платье, нeкрасивая, печальная с 
грустными, умными глазами; и ее называли Таней; о Тане 
много разговаривали мадемуазель Белла с мадемуазель 
Сесиль; в "Днях моей жизни" Т. Л. Щепкиной-Куперник я не 
мог найти признаков точного ее пребывания на даче в 
Боярках именно в дни нашей жизни там (около недели); 
вместе с тем: в июле 1890 года Т. Л. должна была быть 
именно на этой даче; из этого заключаю, что "Таня" в 
голубом платье и была будущей писательницей; она описывает 
переселение свое с дачи на месяц поздней нашего посещения.
    Неделя, проведенная в Боярках, после унылых Городищ, 
принесла радость; хорошо было слоняться в лесах и брать 
приступом дачный забор, - неприступную крепость (в моем 
воображении); здесь мне открылось, что грядки 
подсолнечников, поля подсолнечников - полки и корпуса 
армии, которой я стал ко-

224