Написан у меня раздел про писателя Андрея Белого в «Воспоминаниях о Вольфиле». И переговаривать, повторять то, что там – не буду. Буду писать не про Андрея Белого – псевдоним его, а про Бориса Николаевича, про ту самую внутреннюю и глубокую связь с ним, которая, удивляя, прошла через всю мою жизнь.
Самая первая встреча – «Северная симфония». И – «Кубок метелей...». Удивили неожиданностью и неожиданным воспоминанием: ведь, казалось, знала, знала уже все это, в каких-то снах. Только не знала, что можно сказать в словах. В детстве знала...
Танцевала когда-то я «танец козловак» и видела рыцаря с козлиными глазами. Не знала, что сны можно воплотить в явь. Это – воспринимала как чудо: было все найдено, а не просто куплено осенью 1918-го года у еще сохранившихся букинистов. Потом нашла «2-ю симфонию». Это уж было совершенное чудо.
О такой неожиданной встрече с давно знакомым говорит Н. Павлович в воспоминаниях о Блоке. Только она восприняла это как любовь. И Блок, видимо, так воспринял.
Я писала уже, как у меня были встречи с А. Белым и на семинаре «Культуры Духа», в гостинице «Англия»; на вольфильских кружках и на лекциях в Большом зале Географического общества.
Гейзер, гейзер, сверкающий взлет которого с восторгом следишь, узнавая знакомое в давности. А рядом – сидит О. Форш и умно удивляется:
– Позвольте, Борис Николаевич, я все-таки не понимаю...
И я набрасываюсь на нее, как маленькая шавка на машину: шавка прыгает и лает, она живая, а машина едет и дымит бензином – она сделанная. Непонятное сделанное. Ее изобразила О. Форш в синтетическом портрете А. Белого, как Безумие. Хитро прикрепила цепью его, сделав вид, что это – провод от телефона. О. Форш была хитра, изредка показывала свою хитринку. За что и облаивала я ее шавкой. Ей это нравилось. Борис Николаевич терпеливо отвечал на вопросы Ольги Дмитриевны. Полстолетия прошло, какие же можно, через такой срок, давать свидетельские показания? А нужно именно показать: отрывочно, но по возможности точно. О моментах не всегда объясняемых.
Читает на кружке, на Фонтанке, Борис Николаевич отрывок из «Котика Летаева» – о прогулке Котика по «Собачьей площадке» на Арбате и о крике раздавшемся: «Лев идет!» Крик был загадочен и таинственен – какой лев? Из какой такой пустыни попал на Арбат? И потом проясняется: львом-то оказывается прозывался рыжий большой сенбернар, которого приводили гулять по «Собачьей площадке».
На умные и осторожные вопросы О. Форш, пытавшейся лупой поймать взлеты гейзера, яростно я визжала. Борис Николаевич, с неожиданным поворотом головы, кидал быстрый взгляд на меня и терпеливо пояснял вопросы О. Форш. Раз подошел и спросил меня:
– Откуда Вы все это знаете?
– Но ведь у Вас же написано, – ответила я.
– Почти никто не понимает этого.
Я знала что, но не сумела бы сказать тогда.
Теперь попытаюсь определить это как мышление образами. Где образ проходит не в прямолинейно-логической цепи, а как живой, дышащий кристалл. И все сильнее нарастало. «Знаю, все знаю! Из давнего». Я раз попыталась передать ему это.
Не помню, как получилось, что после «семинарских занятий», в его номере, в гостинице на Исаакиевской площади, я оказалась одна у него – с вольфильским делом каким-то. И опять возник разговор:
– Как странно, что Вы понимаете то, что обычно с трудом понимают...
– Это как-то всплывает из самых глубин. Будто я всегда, уже давно, это знала. Иногда мне кажется, это просто Вы, Борис Николаевич, когда-то, давно, это вдунули в меня, в детстве. Может, просто выдумали меня... Вот я и родилась.
И сказала с каким-то (самым неведомым) торжеством ли, шуткой ли? Он вдруг страшно побледнел и отшатнулся. Пробежался по комнате сквозь солнечный луч. И подошел, пристально взглядываясь:
– Вы сами не понимаете, что Вы сказали?!
– Ну, конечно, не понимаю! Такие вещи нельзя понимать, только чувствовать. Совершенно неведомо почему? – я сказала еще с веселой уверенностью.
А уж пахнуло, распахнулось страшное что-то. И мы постарались закрыть это – деловым разговором о публичном докладе, о котором надо передать – Дмитрию Михайловичу Пинесу. Мы не поминали об этой минуте. Но иногда я ловила на себе быстрый, будто о чем-то вопрошающий взгляд.
Неожиданно и совсем случайно встретились днем, на Неве: он поднимался по Дворцовому мосту, к стрелке, я – шла из университетского общежития на ту сторону. Посмотрел на мою самодельную холщовую хламиду и босые ноги в тапочках. Улыбнулся доверчиво:
– Вы совсем напоминаете дорнахских женщин, они в таких столах ходили. И босые; на эвритмию.
– Я мало что знаю о Дорнахе, Борис Николаевич. Не представляю той жизни. Надо бы мне бывать на Ваших занятиях по антропософии. Да вот – не выходит. Очень уж много времени и мыслей берут занятия в Университете... Я вообще плаваю и бью лапами, как щенок по воде... не знаю сама, куда выплыву.
– Знаете, антропософией рано Вам всерьез заниматься. То, что давалось нам с напряжением духовных сил, для тех, кто родился уже в XX веке, придет само собой. Первый год XX века – был переломом истории человечества... К Вам сама подойдет антропософия... позднее.
– Значит, не надо мне ее сейчас? Он утвердительно улыбнулся.
Воспоминание – всегда почти – искажение. Ну разве я точно помню слова разговора? Конечно, нет! Я пытаюсь отыскать слова, как ищут камешки на берегу: тот или этот взять? Что он выразит? (Борис Николаевич очень любил собирать камешки в Коктебеле и составлять из них узоры. Он это позднее рассказывал.) Но разве передать в слове тот воздух встреч, который создавался вокруг и опять отлетал? Оставалось воздушное прикосновение откуда-то из стародавнего.
И – мой сердитый взгляд на тех, кто клохтал в бестолковых вопросах. Да память об умном косящем взгляде Разумника Васильевича: он никому не мешал задавать любые вопросы.
Как передать, что воскресало от каждого выступления Бориса Николаевича, когда со стремительной яркостью вдруг гейзер взлетал, а темный и строгий силуэт танцевал, дополняя открытое им – в жесте. Открывалась же совсем неожиданно – многогранность, многосмысловость явлений, развернувшихся в символ. Единичное становилось отблеском, отзвуком в мирах совершающихся процессов. Шло явное колдовство. Вдруг оно оборачивалось очень трезвым определением факта. Факт же был – символом. Факты сцеплялись ритмически.
Ладно, потом все пойму, что знаю, стояло во мне. Потому что я яростно бросалась узнавать то, что не знала изнутри – Канта, например. Сидела над «Критикой отвлеченных начал» Владимира Соловьева. И писала реферат об этом труде в семинаре у Э.Л. Радлова.
В лето 1921 года сорвалась я, уехала в Юзовку – узнавать другое, что было необходимо узнать: как кроваво и ослепительно бурлит Украина. Как разворачивается в судорожной борьбе страна.
Бросив и Университет, и Вольфилу, спустилась в юзовскую шахту посмотреть корявые сапоги и черную, угольную землю; туго ворочающиеся мозги и четко работающие руки тех, кто верил, что именно они строят, рубят, строгают новый мир.
Я не хотела быть интеллигентом. Я уехала на Донбасс в качестве культпросветинструктора Всероссийского союза металлистов. И катала тачки в юзовской шахте две недели, когда все мужчины из этой шахты были мобилизованы, чтобы воевать с Махно.
А в Петрограде в это время умер Блок. И Борис Николаевич, с красными розами шел за гробом и плакал. В Вольфиле после смерти Блока был ряд вечеров, посвященных его памяти. На этих вечерах выступал Борис Николаевич.
В начале зимы 1921–1922 годов Борис Николаевич уехал за границу. 1922 год он провел в Берлине. О берлинском периоде А. Белого писали многие, например Вадим Андреев и Марина Цветаева. Клавдия Николаевна Васильева по поручению московских друзей и с разрешения Вячеслава Рудольфовича Менжинского приехала в Берлин уговорить Бориса Николаевича вернуться в Советский Союз. Он уехал с нею в Москву и поселился в Кучине.
Вскоре по возвращении из Берлина он приехал в Ленинград к Иванову-Разумнику. Мне, жившей тогда в Ленинграде, позвонила по телефону вольфилка Соня Каплун (впоследствии жена писателя С.Д. Спасского) и сказала:
– Борис Николаевич приехал в Ленинград и очень хочет Вас видеть. Просил прийти. Он остановился у нас.
Сообщает адрес и время, когда зайти. Иду, конечно!
Адреса я не помню теперь, помню только, что в большие зеркальные окна этой квартиры была видна Нева. Барская, большая квартира со старинной штофной мебелью. Высокие потолки. Золото рам притемненных картин. Дверь открыла мне Соня и сказала:
– Борис Николаевич ждет Вас!
Квартира благоустроена несоответственно времени: дореволюционно. Будто чужим чем-то занята на жительство: национализированная чья-то квартира. Все это мимо, мельком мелькнуло. Я волновалась от встречи. Соня открыла лепную дверь и навстречу мне, протянув обе руки, быстро пошел Борис Николаевич.
– Ну вот и встретились! Как я рад! Как Вы жили, что делали эти годы?
– Бродила по Северу прошлым летом. С Белого моря по Северной Двине до Котласа. А оттуда до Перми. И – вверх по Каме до Чердыни...
– Одна?!
– Одна, и без денег, и без билета, бродяжила и смотрела, смотрела. Как можно больше хотела увидеть.
Радостно я рассказывала о пермских лесах, о Каме, о глубинной жизни деревни... Борис Николаевич, слушая, бегал по комнате. Улыбался.
– Как хорошо, что Вы так можете уйти от города!
Он бросил на пол большую подушку с дивана и сел у моих ног на нее.
– Вы знаете, я ехал в Петербург и все думал: что-то мне надо узнать здесь? Кого-то мне очень надо увидеть!.. Очень! И вот догадался, что это – Вас! Может быть, для этого я и приехал в Петербург! Как хорошо так странничать по земле. Я бы тоже хотел!..
– Так будущим летом пойдемте вместе!
– Это было бы чудесно! Я ведь в студенческие годы увлекался этнографией тоже. Я ученик Анучина, хотел дипломную работу писать по орнаменту. Но – одолели овраги! И написал: «Происхождение оврагов в русских полях». Географическое исследование. А внутренне, в образах – обернулось оно «Серебряным голубем».
Он стал рассказывать о «Серебряном голубе».
Все это – неточно, конечно! И разговор с ним помнится, как старая фреска под слоем штукатурки. Отколупываю известку времени осторожно. Не огрубить бы масляной краской влюбленности – изображенное...
Влюбленности – не было! Мне она показалась бы – кровосмешением. Ведь шла у меня и другая, и с физической жизнью связанная, любовь. Та открывала деятельность и жажду дел на земле. Общение с Борисом Николаевичем строилось в других сферах: открывало неведомые пласты сознания, прасознания какого-то. Прапамять вставала.
В ту встречу она особенно ясно вставала. И Борис Николаевич – улыбался доверчиво. Быстрый и легкий, то вскакивая он бегал по комнате, рассказывая, то – снова садился. Соня принесла чай и это было – как возвращение из воздушного путешествия. Мы условились после чая, прощаясь, о путешествии по земле, летом. Борис Николаевич через несколько дней уехал в Москву, а весной я должна была написать ему точный план.
Написала. И получила ответ: «Милая, милая Нина Ивановна!» – писал он, сообщая, что слишком нервен, болен и стар для такого бродяжничества. Желал мне счастливой дороги... Ну, что же?!
Письмо, как все письма, пропало с моими бумагами.
Следующая моя встреча с Борисом Николаевичем была в 1926 или в 1927 году. От Д. Мих. Пинеса, с которым я изредка встречалась, узнала, что Борис Николаевич поселился под Москвой, снимает дачку на круглый год в Кучине.
Возвращаясь от чувашей из Средневолжской экспедиции ГАИМКа, где я работала, решила заехать к нему в Кучино. Неизвестная мне тогда женщина – Клавдия Николаевна – была у него. Мы поклонились друг другу. Она провела меня наверх, на балкончик, где он постоянно работал.
– А, здравствуйте!..
...Борис Николаевич был суетлив и неровен. Тревожные огоньки пробегали в глазах; глаза были – маленькие и светлые. Ольга Дмитриевна Форш назвала его в «Сумасшедшем корабле» «сапфировым юношей», подметив своей всегдашней зоркостью особенность его глаз: они бывали то светлые и маленькие, как стальные буравчики, то – становились «сапфировыми» и огромными. Не оставалось ничего кроме сапфирового сияния глаз, все затоплявших. А руки – казались почти крыльями, так взлетали. И неожиданно, сразу, могли погаснуть глаза, стать светлыми крючечками, зацеплявшими мысль. Он становился тогда – неприятно несправедлив. В Вольфиле этого почти не бывало. Но бывало во внешних, деловых или нежелательных ему разговорах.
В Кучино, на балкончике, Борис Николаевич был неровен: остро покашивал глазками на меня. А я вяло рассказывала про этнографию, про чувашей. Ничего не вышло из встречи... Клавдия Николаевна (потом узнала я, что это была Клавдия Николаевна), а тогда – некая женская тень, то входила, то выходила с балкончика – предложила нам втроем пройти прогуляться. Мне надо было уезжать, и они пошли проводить меня. В сущности почти – выпроводить. Шутливо говорили про барсука, который живет на дачке, ходит в клетчатом фраке и постоянно таскает ключи у Бориса Николаевича.
– Говорят у меня идиосинкразия к ключам, а их просто барсук таскает, – дребезжал он смехом...
Простились...
– Ну, что же, значит ничего и нет? И прапамять барсук утащил? – думала я, возвращаясь в Москву.

На годы ушло от меня все вольфильское. В это время был создан Институт народов Севера в Ленинграде, где я стала работать. Я занялась конкретной этнографической работой по народам Поволжья. Но у меня сохранялась потребность связи с Борисом Николаевичем. Сознание глубинной связи с ним – не прерывалось. Стояло не только, как нужное, мне, но и ему: это другое восприятие мира, где человек взлетел над видимым глазами в невидимое.
Не помню уж по какому служебному своему делу поехала я в Москву. От прежних вольфильцев я знала московский адрес Бориса Николаевича. Он жил на Плющихе в Долгом переулке вместе с Клавдией Николаевной Васильевой, которая стала его женой. Мне было все равно, кто его жена, и все равно, как и где он живет. Я знала: мне необходимо рассказать ему мною смутно найденное в этнографии восприятие мира. Я позвонила по телефону и сказала ему, что мне необходимо с ним встретиться, я ненадолго в Москве.
– Ну, что ж, приходите в Долгий переулок, если необходимо, но предупреждаю Вас: я не виду никаких серьезных разговоров без Клавдии Николаевны. Мы – вместе с ней... Всегда вместе...
– Втроем труднее говорить, чем вдвоем... Но – попробую!
Долгий переулок. Спускаюсь в подвал. Звоню... Кто-то открывает мне дверь.
– Борис Николаевич – к Вам!
И Борис Николаевич суетливо выскакивает:
– Пожалуйста!
Вхожу в комнату. Вижу только окна под потолком и в них – ноги прохожих, идущих по переулку. Борис Николаевич суетится. Чуть приподнимается с кресел навстречу мне лик Клавдии Николаевны. И – снова садится в угол. Молчаливо: как статуя Будды. Борис Николаевич вертится с «лягушачьей какой-то улыбкой», которую он описал у Николая Аполлоновича Аблеухова в «Петербурге». Я начинаю говорить – точно камни в гору тащить на спине!
– Эти годы занимаюсь я сплошь этнографией. Я пришла рассказать Вам... Надо мне рассказать Вам о шаманах.
Рассказываю.
Легко присел он. «Лягушачья улыбка» сбежала. И глаза – вырастают сапфирами. Легче и легче рассказывать мне. Сбросила камни и распрямилась спина: «Да, да, да, то самое! То, что нужно!» – растет во мне.
– Клоденька, Клоденька, ведь это извечные странствия души в иные миры... Шаманы их знали, оказывается!
И статуя Будды из кресла – кивнула, чуть улыбаясь. Борис Николаевич легким, танцующим жестом вскочил и забегал.
– Вы не представляете себе, как мне важно то, что Вы говорите!..
– Представляю! Я знала, что важно Вам, а не только мне рассказать Вам. Потому и пришла.
Знать-то я знала, но почему важно – не знала, конечно. Только потом поняла, как все мною рассказанное преломлялось тогда у него и у Клавдии Николаевны. Встреча со мной перестала «мельтешить», стала подлинной – да, да – встречей! Танцевали жесты Бориса Николаевича, брызнул в воздух фейерверк его мысле-образов. Все ласковее становилась улыбка сидевшего Будды.
Такой разговор – беспорядочен потому, что – обо всем сразу: о шаманах и системах мышления, о прощупываниях в языкознании, которые пытается совершить Н.Я. Марр, сплетая лингвистику с формами общества, о Дорнахе, о «Записках мечтателей»... Нельзя передать разговора: он был глубже слов.
А Будда в кресле сочувственно слушала.
Мы унеслись далеко. И только через несколько часов причалили обратно в комнату.
– Ну вот! – облегченно вздохнула я. – Теперь Вы понимаете, как мне трудно и необходимо было преодолеть груду нараставших препятствий?
И он радостно засмеялся.
– Я не знал, что это так важно. Простите за трудность меня!
Я стала прощаться.
– Приходите, обязательно приходите к нам, когда будете снова в Москве!
И Клавдия Николаевна протянула мне обе руки:
– Обязательно, обязательно приходите!
Я шла из подвала Долгого переулка по шумной Москве. В необъятной радости шла. Точно летела по темным переулкам Арбата.
В ту зиму в Москве мне не доводилось больше бывать. Летом поехала в Мордовию собирать материалы по мордовской одежде и орнаменту для Саранского научно-исследовательского института. К августу собран был материал, сделан в Саранске доклад и истрачены командировочные деньги. Надо было домой возвращаться. Но я знала: на лето Клавдия Николаевна и Борис Николаевич поселились у сестры Клавдии Николаевны Елены Николаевны в маленьком городке Лебедяни.
Как быть? Решила – поеду, хоть на несколько дней! Ведь здесь недалеко... Денег нет. На дорогу хватит, а прожить можно на хлебе и яблоках почти бесплатно. Найду их, приезжих, в Лебедяни без адреса – не велик городок. Мы, этнографы, в те времена всегда базировались на школы и учителей. Туда с поезда и направились. Документ командировочный не ограничивал узкий район Мордовии, – сгодится! Показала его в школе. Учительница, лучший указатель всех местных дел и особенностей. Познакомившись с ней, бросила в школе рюкзак. В райсовете – узнала адрес приезжего из Москвы писателя. Под вечер явилась. О, конечно, я не сказала, что я приехала к Борису Николаевичу! Сказала:
– Я в этом районе собираю материалы по орнаменту вышивок.
– Надолго ли в Лебедяни? Где Вы остановились? – приветливо спрашивала Клавдия Николаевна.
– В школе, Клавдия Николаевна, мы всегда почти в школах останавливаемся. Там удобно.
(А в школе сказала: «Я у знакомых».)
Мы проговорили весь вечер. Уже вызвездило давно и закат погас, когда я прощалась с ними. Борис Николаевич спросил:
– Завтра встретимся?
– Охотно! Я смогу придти, когда Вам удобно.
Клавдия Николаевна сказала:
– У нас такой режим дня: утром мы с Борисом Николаевичем вместе работаем, а вот к чаю, к 5 часам, будет ждать Вас.
– Хорошо!
– Как дойдете Вы в темноте? Не проводить ли? – беспокоился Борис Николаевич.
– Нет, нет, тут недалеко до дома. До свидания!
И я отправилась... в стог сена. Этот стог еще днем приметила в лугах. Легок и радостен путь полевой дорогой под звездами. В сене – тепло и душисто. Я прокопала норку там, где был оставлен проход «для воздуха». И утонула в сон до утра. Утром на базаришке купила горбушку хлеба, а яблоки – просто набрала падалицы, ее всегда много в садах. И ушла далеко в луга. Ни о какой этнографии думать не хотелось: надо было обдумать вечернюю встречу.
Явилась к 5 часам, как приглашали. Познакомили с хозяйкой, приветливой Еленой Николаевной.
– Чай готов, – улыбнулась она.
Вечером начался общий разговор. Борису Николаевичу не терпелось узнать о моей работе по орнаменту:
– Я, Вы знаете, занимался народным орнаментом ведь у Анучина... Я стала рассказывать о магии красного цвета, о символическом значении цветов в народной вышивке. Елена Николаевна и. Клавдия Николаевна расспрашивали. Борис Николаевич, как всегда, когда увлекался, вскочил и забегал по комнате.
– Конечно же, красный цвет суть магии! Очень древняя это символика: со многим связана. У доктора...
Но я, в увлечении объяснить свое, отмахнулась рукой:
– Подождите, Борис Николаевич!
Он легкий – от движения руки – отлетел в конец комнаты. И опять набежал, силясь разговор захватить, чтобы взлететь в необъятность своих прозрений. Не замечая, вертя волчок объяснений своих догадок в Мордовии, снова я отмахнула рукой, и он – отлетел в конец комнаты. Дамы переглянулись с улыбкой. А Борис Николаевич – взлетел наконец и развернул такой цветовой пробег по истории всех культур, начиная с Египта, что радость охватывала меня все шире и шире.
– Да, ведь, – да, я все это думал тогда, в годы студенчества, а не написал! Овладели овраги, разъедающие наши поля... А Вы напишете?!
С некоторым удивлением я сказала: знаете, Вы об этом думали как раз в те годы, когда я родилась.
Он пристально посмотрел и – доверчиво улыбнулся...
– Пойдем, пройдемся, – предложила Клавдия Николаевна.
– Закат как хорош!
Втроем, полевою дорогой, мы пошли к реке. Как бы окунулись в закат: он ширился над полями, переливался в золотое и розовое, красной чертою чертил горизонт. С востока небо чуть голубело серебристой дымкой. Река отражала и голубое, и золотое, и темные блески бегущей воды.
Стало темнеть. Мы повернули к их дому...
– До свидания!
– До завтра? – спросил Борис Николаевич.
– У Вас я не слишком много времени отнимаю?
– Нет, нет, к 5 часам кончайте свою работу и обязательно приходите! – сказала Клавдия Николаевна.
– Покойной ночи!
Я повернула в поля, уже темневшие, залезла под свой стог сена. Зашуршала бумагой, там нашла хлеб и яблоко–— мыши полевые не съели их. Ночь плыла...
Утром я все дальше уходила в поля, перебрела через овраг, где шелестели ветлы. Шла межами, поросшими крепко пахнущим тысячелистником. Уж после полудня вернулась в лебедянскую пыль. На базаришке купила кружку молока с хлебом. Зашла в школу, взять рюкзак и переодеться – измялась я в сене.
В пять часов, с букетом полевых цветов, причесанная и приглаженная, открыла калитку их дома. Улыбки, улыбки всех. Елена Николаевна, улыбаясь, головой кивая, несет к столу творожок и печенье.
– Усаживайтесь!
– Лицо еще горит у меня от полевого ветра, – говорю я. – Целый день провела где-то в неизвестных полях. Как волчиха или как охотничья собака: бегала, бегала и вот – прибежала домой... Иногда забываешь, что ты человек, чувствуешь себя четвероногой, – шучу я.
И Борис Николаевич – смеется:
– Во мне тоже, кажется, иногда есть такой пес, бегающий по полям...
Он смотрит весело и лукаво.
– Вернее, был такой пес, в юности, только он... теперь запаршивел немного...
– Ну скажет же! – всплеснула руками Елена Николаевна.
– Кушайте лучше творожок. Он Вам полезен.
И все смеемся...

Клавдия Николаевна ставит в воду букет.
Разговор идет легкий и многоцветный, как полевые цветы. Его не хочется прерывать, но я – прощаюсь.
– Мне надо ехать сегодня. Пора в – Москву.
– Вы напишете нам!
– Хорошо.
– А зимой мы приедем в Ленинград. Поживем у Разумника Васильевича, в Детском. Там встретимся. Вы у него бываете?
– Бываю.